А напротив них тоже стояли шесть человек, составляющие священное число семейного очага, те, кого вот они, с мечами, безумными глазами и пеной у рта, верующие в своего, по их глубокому убеждению, справедливого и непогрешимого бога, называли варварами…
- Что же вы сделали?! - воскликнул Клуд. - После ваших копыт водоем все равно станет чистым, люди придут сюда, подровняют берега, выправят дно, и снова сюда пойдет рыба. Но Белбог видит, что сотворили это безобразие не они, люди, а звери…
- Что ты сказал? Мы - звери?! - взревел Фока и бросился к своему дротику. Но его успел вытащить из земли Дубыня и поднял жалом кверху…
- Да, звери! - злобно повторил Клуд.
- Плевал я на вас и на ваших деревянных истуканов, - уже остывая, проговорил Фока. Подошел к Дубыне, взялся за древко дротика. - Дай сюда, не твой…
- Ты, Фока, не на истуканов плюешь. На землю, небо и воду плюешь, гад!.. Отдай, Дубыня, ему дротик. Дураку оружие все равно что евнуху баба…
Когда они снова тронулись в путь, Клуд не стал садиться на свою лошадь, а привязал ее сзади к повозке Дубыни и сел к нему, постелив кожух на глыбу соли. Фока и два его солдата, разобиженные, молча ехали впереди. Дубыня посмотрел на них, повернулся к Доброславу и начал рассказывать:
- На соляных приисках у нас надсмотрщиком служил ромей. И приглянулась ему жена одного солевара. Отправляет он его тоже с соляным обозом. А жена накануне сказала мужу, что ромей не раз уже приставал к ней. Тот сразу смекнул - дело нечистое: зачем его, женатого человека, посылает в Херсонес? Обычно отвозили туда соль холостые.
Холостые, вроде меня, жили в казармах, а семейные - в ветхих избенках… Ну, собрался муж, и как только обоз свернул на Корчев, он незаметно отстал и вернулся домой. А там - ромей и его телохранитель. Женщину они привязали к лавке, и ромей уже успел справить свою похоть… А муж на пороге, и в руках у него рожны. Выхватил меч телохранитель, да куда там византийскому короткому мечу до славянских рожон… Истыкал ими ромеев так, что превратились они в рехи. Потом завернул в трабею их, вынес в хлев и закопал. Вишь, ромей-то в нарядном плаще пришел, думал, жена солевара увидит его в нем и тут же на полати полезет…
Солевар пустился в бега, а женка его удавилась. Но наши люди не стали для нее яму рыть и камнями заваливать, чтобы самоубийца по ночам не вставала и не пугала народ, а тихонько вынесли в поле и сожгли по-доброму… А тот солевар где-то бегает, как я в свое время… - И далее Дубыня поведал Клуду о том, как порешил он топором тиуна-хазарина. - С того дня, как покинул я свое селение на берегу Альмы, Доброслав, прошло пять лет. Уж и не знаю, что сталось с моими братом и сестрой… Обещал знак им подать - не получилось.
- Твое селение-то далеко от переправы? - спросил Доброслав.
- Почесть, рядом, совсем рядом! - обрадовался Дубыня.
- Считай, повезло… Сделаем так, чтоб к переправе приехать поздно вечером, тогда тебя не опознает никто. А пока мы будем распрягать лошадей и на ночлег устраиваться, ты проберешься в свою избу, и, может быть, даст тебе домовой увидеться со своими…
- Доброго счастья тебе, Доброслав! Доброго счастья! - У Дубыни радостно заколотилось сердце.
Клуд улыбнулся, но потом лицо его как-то сразу помрачнело, он вперил взгляд в сторону, на виднеющиеся вдали высокие холмы. Обоз с каждым шагом лошадей приближался к Понту Эвксинскому, уже ветер становился мягче и на вершинах гор не было снега. В долинах зеленела трава, солевары сбросили с себя кожухи, велиты сняли кожаные шлемы, подставляя ветерку разгоряченные лбы.
- Сдается мне, Дубыня, что придется с ними, - кивнул Клуд на солдат, - схлестнуться насмерть… Не с этими, может быть, а вообще - с византийцами. Мы не рабы им, а находимся в положении невольников… Дань плати, с дыма - тоже, а иначе - в цепь и на торжище… Тогда чем же мы отличаемся от невольников?!
- Я и сам думал об этом, когда ходил в кандалах…
- Только хозяева у нас разные определяются. К примеру, нашим селением управляет ромей, вашим - хазарин. А ромей и хазарин здесь, в Крыму, что два ворона и друг другу глаза не выклюют… Когда печенеги стали нападать на хазар, то каган обратился не куда-нибудь, а в Византию, чтобы она помогла крепость на Дону поставить… Дружба у них ведется издавна. Понимают, порознь им нас, славян да алан, гениохов и ахейцев, в узде не удержать, вот и подпирают друг друга. Аристея, Настя по-нашему, древлянка она…
- Древлянка? А замужем за тиуном-ромеем… - удивился чернобородый.
- Так сложилась ее судьба… Настя и сказала мне, что навел хазар на Световидов праздник бывший тиун ромей Иктинос. Видишь, как они заодно - ромеи и хазары, хотя вера у них разная, да помыслы одни - властвовать… Нас обирать! А нам лишь остается подставлять свою выю под их хомут и пахать… Потому мечта моя, Дубыня, увидеть реку Борисфен… Еще с детства. С того злополучного праздника. Умирая, мой отец взял с меня слово, что я, став взрослым, уйду к берегам этой реки. Там Русь наша. Говорят, тоже не сладко живется худому люду, но все же свои… И под княжеской защитой. Вот для чего мне Бук нужен, Дубыня, чтоб друг вернее верного был… Человек предаст, такой - никогда. Подрастет, и уйду с ним.
- Возьми и меня с собой, Доброслав, я тоже тебе буду вернее верного, как собака, как Бук твой… - И столько мольбы было в глазах Дубыни, этого издерганного, но не сломленного судьбой человека, что Клуд сразу поверил ему и сказал:
- Я бы взял тебя, друг. Но после разговора с Аристеей, древлянкой, все круто переменилось… Я долго размышлял и теперь уже более твердо, нежели тогда, при общении с Настей, скажу: да, мы должны не сидеть, а идти будущему навстречу, надо спешить! Пролитая кровь моих родичей требует отмщения. Я задумал, Дубыня, пробраться в Константинополь, найти Иктиноса и от имени погибших на празднике Световида казнить. Настя сказала, что он служит регионархом, начальником над людьми, которые поддерживают порядок в одном из четырнадцати регионов города. Греческий я знаю. И с чем бы мне ни пришлось столкнуться, эту месть я постараюсь свершить. А потом, если убережет меня бог, уйду в Киев…
- Го-ло-ва! - восхищенно протянул Дубыня. - Такое тоже по мне, Клуд. Да мы не только Иктиноса, а и самого…
- Постой, постой, ты прежде, чем согласиться идти со мной, подумай.
- Ха, Дубыня думает только до пабедья, а сейчас, кажется, уже далеко за полдень!
- Хорошо, только об этом никому ни слова!
Еще некоторое время пути, и они увидели переправу через Альму и селение. Был уже глубокий вечер. В избах светились лучины, пропитанные бараньим жиром. Пахло кизячным дымом, в клетях блеяли овцы, на реке раздавались голоса запозднившихся рыбаков.
- Видно по дому в середине селения, что живет там тиун… Так? - обратился Доброслав к Дубыне и, дождавшись утвердительного кивка, продолжил: - Мы едем туда на постой, а ты давай к своим. Утром увидимся у переправы.
Дубыня спрыгнул с повозки и сразу же юркнул в кусты, росшие обочь дороги. Свернул на тропку, ведущую к самому берегу, до боли знакомую с детства. К реке спускались выбитые в камне ступеньки, и там, на воде, покачивалась привязанная за валун лодка, так похожая на ту, которая была у отца, узконосая, с поднятым кверху килем. На нем сушилась сеть. Дубыня шагнул в лодку, сел и зачерпнул рукой воды, смочил разгоряченное лицо, потом перегнулся через борт и жадно напился из Альмы. Вспомнились поездки на тот берег втроем - с отцом и маленьким братом - в Олений лог, где собирали они матери и сестрам дикую малину, особенно по этой части все больше старался братишка. Дубыню тянуло с отцом все дальше в дебри - увидеть оленя и подстрелить его из лука… Иногда это удавалось, и тогда в семье рыбака наступал настоящий праздник. Часть добычи они обязательно оставляли лесным и речным добрым духам, вешая куски свежего мяса на сухие ветки деревьев и бросая их в воду. А в избе разводили большой огонь в очаге, варили оленину в железных котлах, а то и просто жарили ее на вертелах. Потом скликали соседей, и от оленя оставались рожки да ножки… Пили бузу, вино, пели гимны богам, плясали до самого восхода Ярилы и расходились довольные. Мать упрекала отца: зачем, мол, все мясо скормил людям, самим потом нечего будет есть, припрятал бы несколько кусков в холодный погреб. Отец, добрый, сильный, белокурый, хмельной после ночи, улыбался и лез обнимать мать… "Ничего, жена, добро всегда окупается…" - говорил он, и в эти минуты Дубыня очень любил его. Было бы неверно говорить, что только его, он любил и мать, и своего младшего брата, и сестренок, и всех тех, кто недавно сидел за длинным дубовым столом, пил их вино и ел их мясо…
Дубыня вспомнил это и усмехнулся: "Добро окупается… Может, ты был, отец, не совсем прав?.. Душа твоя должна видеть сверху, как покарала нашу семью жизнь. А за что? Потому что мы были добрыми… А я восстал, превратился в татя… Видимо, так угодно богам".
Чернобородый сошел с лодки на берег и направился к низенькой избе, что стояла ближе всех к Альме.