Как только Витя более-менее проснулся и выпил кофе, мысли его потекли в двух основных направлениях, которых (и он немного боялся признаваться себе в этом) пару дней назад в его сознании вообще не было. Первое направление – школа. Сегодня планировалось только занятие в группе, которая готовилась к городской олимпиаде по информатике. Уроков на сегодня назначено не было – один в четверг и еще один в пятницу. Витю это будоражило, очень сильно, и вчера он захватил из школы методические пособия и выяснил, что ребята прошли с заболевшим преподавателем, чтобы к четырем часам подготовить занятие. Но вот незадача: в замечательный внутренний процесс потихонечку начинал втекать еще один ручеек мыслей, второе направление. И мысли эти содержали в себе образы Анны Валентиновны Бронниковой, невропатолога из местной городской больницы. Ручеек этих мыслей не был холодным, скорее наоборот, больше походил на ключи, которые вытекают из горячих источников, берущих начало высоко-высоко в горах. Витя представлял ее в белом форменном халате врача – так, как увидел впервые, когда она склонилась над ним в кардиологическом отделении больницы. И так, как увидел позже, когда она знакомила его с директором школы: в черных широких брюках и белой сорочке. И глаза… Ее темные, глубокие глаза…
"Твою мать, – мысленно бормотал он в ответ на эти образы. – Она же вроде пухленькая, Витяй. Нет? Ты уверен?"
Молчание было ему ответом. Упрямое молчание. Все его сознание заполнили темные глаза. Завопил дурным голосом Чарли, видимо, требуя завтрака.
"Следи, слышишь, Виктор, следи, чтобы у Чарлика всегда был сухой корм, – говорила ему вчера перед уходом Бронникова. – Он не любит, когда миска пустеет. Нервничает".
"Он и так у вас в теле мужчина. Ничего страшного, если чуть-чуть на диете посидит", – огрызнулся было Витя, но, встретив испепеляющий взгляд, притих и решил не выступать. А миска была пуста. И Чарли, по всей видимости, начал нервничать. Витя залез в шкаф справа от холодильника и, вытащив оттуда пакет с сухим кормом, насыпал его в миску с горкой, приговаривая:
– Иди ешь, друг мой, и смотри не лопни…
Кот обнюхал подношение нового соседа по квартире и, вальяжно махнув хвостом, удалился, так и не соизволив откушать.
– Вот гад… – проворчал в ответ Смолин и вновь погрузился в работу.
Время летело незаметно. Раньше такого за Витей не водилось. Работая в офисе, он, бывало, отсчитывал минуты до окончания рабочего дня. Около часа заскрипел старый проржавевший замок на входной двери: в квартиру зашла Аня. Зашла, присела на табурет, встроенный в стенной шкаф для одежды, и, сняв черные лакированные полусапожки, сунула ноги в свои дежурные тапочки, розовые, со смешными помпонами. В прихожую потрусил кот, а за ним потянулся и Смолин, желающий узнать причину внезапного появления Бронниковой.
– Добрый день! – сказал он, улыбнувшись Ане. – Обеденный перерыв, что ли?
– Типа того, – ответила она. – Подготовился?
– Да, конечно, Анна Валентиновна… – продолжал улыбаться он. – И кота покормил…
Бронникова прошла на кухню:
– Чайку себе налью, не возражаешь?
– Анна, вы садитесь, я вам сделаю чай. Успел уже здесь все изучить.
Она села за кухонный стол, а Витя начал возиться с чаем.
– Смолин, – сфамильярничала она, – а тебе родственникам о своем местонахождении не надо сообщить? Совершенно случайно?
Витя промолчал, глубоко задумавшись. Надо. Но не хочется. И он не мог объяснить себе почему. Озвучил свои мысли:
– Надо, Анна Валентиновна. Конечно, надо. Но не хочется.
– Почему? – удивилась она.
– Не могу объяснить. Пока. Может, ты знаешь?
Аккуратненько так запустил это свое "ты" в ее сторону, внимательно наблюдая за реакцией.
– Я-то откуда могу знать? – еще раз удивилась она. – Надо – так бери мой телефон и звони. Если помнишь номера. Или интернет. Возьми мой планшетник. Напиши кому надо.
Она кивнула в сторону прихожей, где осталась лежать ее сумка. Витя, помолчав, неожиданно ответил вопросом:
– Анна Валентиновна, ты не замужем?
Та немного покраснела:
– Это-то здесь при чем?
– А ухажер? Ухажер есть?
– Смолин! Ты чего?!
– Да так, Анна Валентиновна, на свидание тебя хотел пригласить вечером.
Анна секунд двадцать пристально изучала лицо Вити, прикидывая, шутит тот или нет, и наконец вынесла свой вердикт:
– Смолин, никаких свиданий.
Теперь Витя начал пристально вглядываться в ее красивое, правильное лицо. А она тем временем добавила:
– Пока в школе свою миссию не завершишь.
Витя расплылся в улыбке.
* * *
А в это время в гораздо более северных широтах открыл глаза Борис Аркадьевич. Ужин с дядей Мотей завершился в четвертом часу утра, выпили они около двух литров самогона, поэтому самочувствие Бориса Аркадьевича оставляло желать лучшего. Спал он на втором этаже дома, в одной из двух верхних комнат, а Матвей остался внизу. Скрипник лежал в постели еще минут десять, пока желание посетить уборную не стало значительно превалировать над неприятными ощущениями, беспорядочно разбросанными по разным частям тела. Поплелся вниз. В доме было тепло, и он так и пошел, как встал, в одних трусах. Матвея в доме не обнаружилось, и Скрипник, сделав то, зачем он, собственно говоря, и вылез из постели, выглянул из дома в поисках хозяина. Тот сидел на веранде, босой, одетый в смешной цветастый халат. Октябрь в Карелии выдался теплым, на улице было больше десяти градусов, плюс вчерашний алкоголь немного откорректировал температуру тела Бориса Аркадьевича, поэтому тот смело вышел на открытую веранду в одних трусах. Мотя встретил его улыбкой:
– Доброго утречка! Я тут уже к завтраку накрыл!
Он указал на небольшой деревянный столик. Скрипник взглянул туда. Вяленая щучка, какая-то еще копченая рыбка, двухлитровая бутылочка пива, судя по цвету – пшеничного и нефильтрованного.
– Упс, – единственное, что смог вымолвить Борис, а Матвей протянул ему такой же, как и у себя, цветастый войлочный халат. – У вас здесь где-то варят нефильтрованное?
– Конечно, Борь. А ты думал, мы здесь на необитаемом острове? Варят в Сегеже. Пшеничное. Всю ночь охлаждалось. Прошу к столу. Рыбка вот…
Матвей открыл бутылку с пивом и, не пытаясь избавиться от пены, разлил напиток по кружкам. Борис тем временем закутался в халат и сел в деревянное кресло-раскладушку. Мотя подвинул кружку. Скрипник выждал немного, когда пена чуть-чуть осядет, и сделал большой глоток, вместивший в себя почти половину налитого объема. Затем поставил кружку на стол и, откинувшись в кресле, зажмурился от удовольствия. Участок Матвея граничил с лесополосой, а веранда как раз выходила окнами к лесу. Поэтому они сидели, попивали пиво, заедали его вяленой щукой и смотрели, как ветер играет листвой осенних карельских берез. За десять минут у Скрипника исчезла постукивающая боль в висках и тошнота, которая подступала к горлу, когда он спускался вниз со второго этажа. Но был и минус: мысли начали уходить в сторону, расплываться по пшенично-солодовым волнам по разным сторонам от правильных направлений.
– Щучка у тебя четкая, дядя Мотя. Сам делал?
– Конечно. Ты здесь кого-нибудь еще видишь? Конечно, сам. И ловил сам. И вялил. Вот этими вот руками.
Он показал Борису обе свои пятерни.
– Не пересоленная. И не пресная. Как надо.
– А то. Наслаждайся. Помнишь, на чем мы вчера остановились?
Скрипник не очень-то помнил. Помнил только, что Матвей ввязал его в теологический спор, который длился почти до четырех утра. К середине ночи крепкий (градусов шестьдесят) самогон Матвея осел в сознании Бориса капельками плотного тумана.
– Не очень-то.
– Ты мне кричал, что жизнь ужасна и несправедлива, а бог если и есть, то очень злой, раз позволил такому совершиться с Ленкой.
– Это я кричал? – переспросил Скрипник.
– Ну конечно, не я же… – Матвей поднялся с кресла и, обойдя стол, спустился с веранды вниз, на влажную, давно не кошенную траву газона.
– Ну а ты что? – спросил немного захмелевший Борис Аркадьевич.
– Как что? Убеждал тебя в обратном.
– И чего? Убедил?
– Похоже, что нет.
Матвей подошел к самой границе участка, за которой начинался лес. Наклонился, а выпрямившись, продемонстрировал Скрипнику находку:
– Беленький! Смотри, Петербург! Видел ты когда-нибудь, чтобы такие беленькие грибы росли прямо на участке?
Скрипник даже не взглянул на эту находку, только дополнил стоящие на столе и уже значительно опустевшие пивные кружки до целого. Матвей же продолжал монолог, не очень-то обращая внимание на Бориса:
– Вот так походишь утречком по участку и наберешь себе на обед грибочков, на жареху. А потом еще в огородик заглянешь, а там у Машки и лучок, и чесночок, и огурчики. Вот и сыт. И плевать, что пенсия – копейки. Все во благо тому, кто в бога верует…
Скрипник фыркнул, и вкуснейшее карельское нефильтрованное пиво попало ему не в то горло. Он закашлялся. А откашлявшись, выразил недовольство:
– Опять ты за свое, Матвей Аскольдович!
– А что – за свое… Это и твое, и мое, и каждого…
– Ну и какое же мне благо, глубокоуважаемый дядя Мотя, от того, что я сижу здесь, с тобой, на веранде этого замечательного дома, похмеляюсь пивом… Хотя, по-хорошему, не надо бы этого делать… А Ленка моя в коме лежит в вашей задрипанной больничке. Хотя должна рисовать сейчас свои шедевры на островах… Ну верую я, предположим, а мне вместо благ – похмелье да больничка… А, Матвей Аскольдович? Вопрос тебе.