- Этот молодой человек, мой молочный брат, - начал он (раздался громкий смех), - полностью прав, отказывая вам. Он приглашен на сегодняшний вечерний спектакль и ранее этого не должен выставлять себя напоказ. Наш брат Генрих не желает, чтобы он расточал свои услуги. Если вам требуется музыка, пойдемте к дверям Лувра; оркестр швейцарской гвардии славится быстротой и живостью такта.
- Не раздражайте их, мой доброй сеньор, - прошептал джелозо. - Лучше я соглашусь исполнить их желание, как оно ни безрассудно, чем подвергать своим отказом чужую жизнь опасности. Сеньоры, - продолжал он, обращаясь к докучавшим ему студентам, - я исполню ваше желание, но с условием, что смогу тотчас же удалиться по окончании песни.
- Принимаем! - закричали студенты, махая шляпами. В одну минуту шум утих. Плотный круг образовался около венецианца, когда он запел самым мелодичным голосом, хотя и с оттенком насмешки, мадригал в честь Кричтона, прекрасного шотландца.
- Довольно! - воскликнул студент Сорбонны по окончании второго куплета. - Мы хотим слушать другую песню, спой нам твою любимую арию Маделены или песенку Флоринды, а иначе ты не тронешься с места, мой милый.
- Ба! - сказал Шико. - Вы плохие ценители. Песня прелестна, и я подаю голос за повторение. Вам были бы более по вкусу шутовские куплеты труппы отеля Клюни на улице Матиринов. Как нравится вам церковная песня в их последней шутовской пьесе "Веселый фарс глупых софистов"?
- Черт возьми! Это что еще за насмешки! - закричал один из студентов с огромным бумажным воротником. - Неужели вы допустите сбить себя с толку этой сороке, вылетевшей из своей клетки и прилетевшей сюда, чтобы вдоволь наболтаться?
- Хорошо еще, - возразил Шико, - что я не нарядился в павлиньи перья: как ни распускай хвост, а ворона всегда видна. Сколько ни подражай осел реву льва, он все же останется ослом. Хотя я и шут, но не подобие шута; я обезьяна, а не тень обезьяны. Мне передавали ваш клич: "По шее узнается теленок", ну, так если бы вздумали оценивать вас по этому правилу, то между вами не нашлось бы ни одного, годного на убой.
- Тысяча чертей! - заревел взбешенный студент. - Хотя бы вы пользовались в десять раз большей милостью в вашем качестве шута, вы все равно раскаялись бы в этой дерзости. - Говоря это, он замахнулся на Шико.
- Назад! - воскликнул Блунт, отстраняя своей палкой удар, назначенный шуту. - Окровавленная голова не идет к этому веселому костюму. Прибереги свои удары для другого, более способного возвратить их тебе. Разве ты не видишь, что у него деревянная шпага?
- Так пусть он удерживает свой язык, - продолжал с гневом студент.
- Ха, ха, ха, - кричал Шико, смеясь во все горло, - не останавливайте его. Я хочу биться с ним на жизнь и на смерть. Закладываю мою щелкушку на его жабо, что убью его с первого удара.
- Между тем мы потеряли из виду нашего певца, - сказал студент Сорбонны. - Куда он девался?
- Мне кажется, что он скрылся, - воскликнул Каравайя, - я его нигде не вижу.
"Я не заметил, как он ушел, - подумал Огильви, - но он хорошо сделал. Я не мог бы отказать в помощи этому молодому человеку, а между тем возмутительна мысль - быть замешанным в ссору комедианта, а в особенности итальянского. Странно только, что его лицо у меня постоянно перед глазами, но я не хочу более думать об этом".
Тем не менее, против желания, Огильви не мог отвести глаз от задних рядов студентов, отыскивая между ними беглеца. Но он напрасно искал. Во время смятения, вызванного словами Шико, и, вероятно, с его помощью или при содействии англичанина венецианец успел незаметно скрыться.
- Не спрятал ли его мэтр Шико в свой карман, он достаточно велик для этого, - воскликнул студент Сорбонны.
- Или в рукава кафтана, - продолжал бернардинец.
- Или не проглотил ли он его, как Гаргантюа странника, - добавил со смехом Каравайя.
- Или как ты проглотил бы стакан хересу, если бы тебе его предложили, а при случае и свои собственные слова, сеньор кабальеро! - засмеялся шут.
- Сеньор дьявол! - заревел Каравайя, вынимая шпагу, - я раскрошу тебя на столько же кусков, сколько их в твоей фуфайке!
- На столько частей, сколько зазубрин на твоей шпаге, самим тобой сделанных, - возразил Шико со злой гримасой, - или богохульств на твоем языке твоего собственного изобретения, или украденных монет в твоем кошельке, или рубцов на спине, ха, ха, ха! Разруби меня на столько кусков, и все же их не наберется столько, сколько за тобой бесчисленных грешков.
- Черт побери! Пустите меня, я проучу этого дерзкого нахала, - ревел Каравайя, взбешенный как бык, раздражаемый матадором, потрясая шпагой, топая ногами и с трудом удерживаемый студентами. Но ничто не могло унять безумной веселости шута, конвульсивно смеявшегося над безуспешными усилиями испанца добраться до него. Не выказывая ни малейшего страха, он оставался на месте так же беззаботно, как будто ему не угрожала никакая опасность. Он даже продолжал едко насмехаться и, вероятно, был бы наказан за свое нахальство, если бы новое происшествие не дало делу более благоприятного для него оборота и не привлекло всеобщего внимания.
Двери Наваррской коллегии были вдруг отворены, и продолжительный взрыв рукоплесканий внутри возвестил об окончании диспута. Не оставалось более никакого сомнения, что исход был благоприятен Кричтону, имя которого примешивалось к рукоплесканиям, раздававшимся повсюду. Возбужденная в высшей степени, толпа пришла в движение. Огильви не мог долее воздерживаться. Пробиваясь вперед с неимоверными усилиями, он добился места у самого входа. Первый, кто бросился ему в глаза, был человек высокого роста в блестящей стальной кирасе, опоясанный шелковым шарфом, на боку которого висела длинная шпага с великолепным эфесом. На плече он держал копье около шести футов длины.
- Кричтон стал победителем? - спросил Огильви капитана гвардии, так как это был именно он.
- Он возбудил всеобщее удивление, - отвечал капитан, который против обыкновения подобных особ не был возмущен этим воззванием к его любезности, - и ректор воздал ему все почести, которыми располагает университет.
- Ура старой Шотландии! - воскликнул Огильви, бросая вверх свою шапку. - Я был в этом уверен. Этот день останется для меня навсегда памятным.
- По крайней мере, у тебя будет причина не забывать его, - проворчал Каравайя, который, стоя напротив Огильви, слышал его восклицание, - а может быть, и у него также, - прибавил он, нахмурившись и завертываясь в плащ.
- Если благородный Кричтон - ваш соотечественник, то вы имеете полное право гордиться им, - продолжал капитан Лархан. - Память его сегодняшних подвигов не умрет, пока ученость будет уважаться. Никогда прежде не видали в этой коллегии таких изумительных, всеобъемлющих познаний. Клянусь Богом, я просто ошеломлен, да и не я один, а все присутствующие. Достаточно сказать вам, что профессора в ознаменование его беспримерной учености и его необыкновенных внешних преимуществ в адресе, поднесенном ему по окончании диспута, почтили его эпитетом Несравненный. Он несомненно заслуживает, чтобы это прозвище осталось за ним и впоследствии.
- Несравненный Кричтон! - повторил Огильви. Слышите ли вы? Титул, пожалованный ему всем конклавом университета! Ура! Несравненный Кричтон! Это имя найдет отклик в сердце каждого истинного шотландца. Клянусь Святым Андреем! Вот истинно прекрасный день!
- И все-таки, - перебил Лархан, улыбаясь восторженности Огильви и описывая круг острием своего копья, - я принужден вас отодвинуть, господа студенты, чтобы очистить проход ректору и его свите. Подойдите, стрелки, очистите дорогу. Позовите отряд барона д'Эпернона и виконта Жуаеза, а также солдат его превосходительства сеньора Рене де Вилькье. Имейте терпение, господа, вы скоро узнаете более полные подробности.
Сказав это, он удалился, а солдаты, менее снисходительные, чем их начальник, сумели быстро отодвинуть толпу.
РЕКТОР
По мере того как стрелки продвигались вперед, выставляя по солдату через каждые десять шагов, студенты, подаваясь назад, образовывали две плотные стены.
Глубокая тишина водворилась в рядах зрителей. Все взоры устремились на сводчатый вход академии, не было слышно ни одного слова. Все казались такими же неподвижными, как статуи Филиппа Прекрасного и его супруги Жанны Наваррской (основательницы этого заведения), стоявшие немыми свидетелями этой сцены в своих нишах у главного входа. В это время из главной двери выходила столь непрерывная толпа важных сановников в мантиях, что все пространство между двумя линиями студентов было тотчас же наполнено движущейся массой мантий и колпаков.
Во главе процессии, потрясая своим жезлом, голубой палочкой, в изобилии усыпанной золотыми лилиями, то ставя ее на землю, то высоко подымая, шел герольд, с поступью и улыбкой достойными Мальвилио; на его плаще виднелся герб университета: рука, нисходящая с неба и держащая книгу, окруженная тремя золотыми лилиями на голубом поле.
Герольд прошел, посматривая на студентов с улыбкой презрения.
Потом пошли представители всех факультетов, которые вследствие какой-то случайности, до того перемешались между собой, что невозможно было установить порядок шествия по старшинству.
Все по возможности спешили вперед. Медики наступали на богословов и на художников между тем как доктора прав старались, причем довольно неучтиво, опередить всех прочих. Это были здоровые молодцы, сгибавшиеся под тяжестью своих серебряных палиц и одетые в мантии - черные, голубые, фиолетовые или темно-красные, каждый цвет означал факультет, к которому принадлежал носивший его.