"Обойдешься, ваше благородие, перешагнешь", - тихо зверея, подумал Драч. Сполз задом с порога на теплый камень, пошире раздвинул ноги - перегородил улицу совсем. Турок ждал.
- Ну?! - тихо рыкнул Драч. - Чего пялишься, турецкая морда? Проходи.
У турка по лицу - пронзительная усмешка. Остановил правую коленку, задрыгал левой. Заложил руки за спину и утвердился на расставленных ногах; длинноногий, надменный - не прошибешь.
Они виделись не раз. Турок шастал мимо ежедневно: утром - вверх по улице, к казармам, шагистике, воющим чужим командам, вечером спускался обратно, - видимо, к жилью. Мерил, голенастый, булыжное ущельице между каменных стен истинным хозяином.
Драч подобрался при первой встрече, вытянул руки по швам - служивая въелась привычка. Турок, не сморгнув, не колыхнув чалмой, верблюдом прошествовал мимо. Сплюнул Драч вослед, обложил полушепотом, тая обиду: "Ну и... с тобой". Больше при встречах не тянулся, турок не видел в упор.
Теперь увидел.
- Проходи, говорю, от беды подальше! - рявкнул Драч, набухая, ярясь тоскливой злобой. - Мы вашим-то кобелькам-янычарам смочили курчавину на башке под Шипкой, забыли, как это делается, небось деды не пересказывали?
Трубно играл голосом Драч, цепко присматриваясь к острым коленкам турка; ей-ей, не сдержится офицерик - больно норовистый, захочет сапожком ткнуть, размахнется... а вот тут опередить надобно - коленки руками охватить, а потом головой в живот, так, чтобы чалма беленькая по булыжнику покатилась. Ах, как хотелось поволтузить холеной мордой турка по мостовой, вымещая на ней всю ярую горечь, удавкой захлестнувшую горло! А там семь бед - один ответ, потом хоть под расстрел.
Лезли из окон курчавые головы турчанок в папильотках - черноглазые, горбоносые, нависли гроздьями с балконов; вылезли из решетчатых загородок босые ноги.
- Вахмистр! Прекратить истерику! Встать! - придушенно, с металлом в голосе ожег командой Митцинский.
Драч вскочил, кинул руки по швам, оторопело моргая от русской речи.
- Марш домой! - сквозь зубы процедил Омар-хаджи.
Драч кочетом скакнул в сени, толкнул щелястую дверь. Омар-хаджи шагнул в сени, напирая грудью. В углу комнаты сбились в кучу перепуганные дети, Марьям. Митцинский кивнул:
- Салам алейкум.
Брезгливо сел на расшатанный табурет, приказал Драчу садиться.
Цепко, вприщур огляделся, стал ронять короткие, хлесткие вопросы:
- Вахмистр Драч?
- Так точно!
- Служили в полку Федякина у Деникина?
- Было дело, ваше благородие, - с усердием ревнул Драч, дивясь осведомленности офицера.
- Прожились, нищенствуете?
Судорогой повело лицо Драча:
- Чего уж скрывать... бедствуем не приведи бог, ваше благородие. Работы никакой не сыскать, хоть волком вой.
- Что умеете делать?
- Да боже ж мой... - жадно, с надеждой вскинулся Драч. - Казак - он к любому делу привычный, хучь шашкой махать, хучь быков запрягать.
- Приняли мусульманскую веру?
- Пришлось, ваше благородие... жизня, она как повернула, папаша только и отдал Марьямку за меня после принятия вашей веры.
- Детям сделали обрезание?
- Куда там... в России недосуг было, служба заедала, и здесь три шкуры за это дерут... мне вон второй день пацанов накормить нечем, тут не до чего, - скрипнул зубами Драч, до хруста отвернув шею - набухала в глазу предательская слеза.
- Могу предложить дело, связанное с риском. Семью обеспечим...
Глотал и не мог проглотить в горле тугой ком вахмистр:
- Да боже ж ты мой! За это - в самое пекло, ваше благородие... Если надо - жизни не пожалею, отдам с усердием, лишь бы они, родимые, нужду позабыли.
- Вот задаток.
Омар бросил на стол кошелек. Заглянул туда Драч - перехватило горло: на дне тускло блестела грудка золотых монет. Прикинул - на полгода безбедного житья.
- Да я... хучь на плаху теперь, в огонь и воду, ваше благородие, - давился сухими рыданиями Драч, лаская взглядом свое семейство. Ломая себя, уронил голову, припал губами к руке Митцинского.
Далеко за полночь надлежало ему отправиться в долгий путь: через всю Турцию, морем к селению Хопа. Там, после высадки с парохода, предстояло вахмистру пробраться по течению реки Чорож к турецко-грузинской границе, перейти ее (пограничный пост метался вдоль границы на десяти милях скального бездорожья), просочиться через Грузию, выдавая себя за афонского монаха, выйти к перевалу, что разделял Грузию и Чечню. В Чечне надо было сесть на поезд и прибыть в Ростов. Там предстояло ему разыскать в отеле Османа Митцинского и вручить лично в руки пакет и перстень, а затем, вернувшись из Ростова в Чечню, найти в станице полковника Федякина и отдать ему письмо.
Пакет и письмо зашили Драчу в голенище сапога, перстень он надел на палец, дивясь тонкости иноземной работы.
В полночь, перед самым уходом, лаская жену, шептал ей Драч:
- Ничего, Марьямушка, не печалься, бог даст - живым-здоровым вернусь - заживем, душой отмякнем. А там, глядишь, господин офицер еще дельце какое подбросит, коль с этим не оплошаю.
Марьям горестно качала головой.
В углу на топчане мирно посапывали сытые сыновья. Заглядывали в оконное стекло две мохнатых звезды. Шуршали тараканы за печуркой.
Грозно, приглушенно рокотала чужбина за стенами.
11
Курмахер рыдал над маленьким холмиком на ростовском кладбище. От обиды и еще от страха. Природа страха была расплывчатой и непонятной. Это был скорее всего ужас устрицы, которую грубо выдрали из надежной ракушки и, скользкую, голенькую, пустили в темный океан. А кругом - одни зубы, их и не видно пока, а все же они здесь, где-то рядом, готовятся надкусить, испробовать и сжевать.
Ракушкой Отто были его сокровища, с ними он чувствовал себя уверенным везде.
По городу из конца в конец шарахались пересуды, охи и ахи: такого давно не было. Случались, правда, налеты и похлестче, как-никак Одесса - мама, а Ростов - папа, но чтобы с такой изюминой - этого еще не случалось: маски, помяв, как гуттаперчевого, чемпиона Брука. ободрали как липку директора Курмахера и отправили на тот свет карлика. Грандиозная жуть! - передергивался в сладком ужасе обыватель.
Милиция сбилась с ног, трясла притоны, ночлежки и "малины" - маски как в воду канули.
А Курмахер рыдал над холмиком, где покоился Бум.
Неузнаваемо сдал за несколько дней Отто: пустыми сумками обвисли щеки, окольцевали глаза чудовищной черноты круги. Костюм повис складками, как на вешалке. Стал Курмахер тихим и вежливым, посекла курчавину его волос на висках грязно-пепельная седина.
После того как выпутали его из полотенца, коим он был привязан к креслу, медленно и прямо переставляя палки ног, побрел он к выходу из кабинета, утыкаясь остекленевшим взглядом во встречных. От него шарахались, жались к стенам.
В коридоре Курмахер увидел лежащего Бума. Долго примащиваясь (не гнулись ноги), встал на колени и приложил ухо к груди карлика. А когда убедился, что сердце маленького немца не бьется, поднял его на руки и понес. Стон прокатился по коридору - зрелище было не для слабонервных. Бума у него взяли уже на улице. Вышел с ним Курмахер, побрел неизвестно куда и шел, пока не отняли у него холодное уже тело. Тут что-то сломалось в нем, он закричал, долго плакал и причитал по-немецки, ибо отняли у него разом жизненную опору его - богатство и единственного сородича. Лопнула последняя нить, что связывала его с фатерландом.
Курмахер поднялся и вытер мокрые щеки. Заботливо поправил букетик в изголовье могилы. Выйдя за ограду кладбища, побрел через весь город к цирку, горбясь и шаркая ботинками.
В кабинете он сел за стол и написал объявление о распродаже циркового имущества. Артистов Курмахер рассчитал еще вчера, честно выделив из сборов все, что им причиталось. Объявления сам же расклеил по заборам и афишным тумбам. Распродавалось все: деревянный каркас, ученые медведи и лошади, брезент и костюмы.
Через несколько дней многое растеклось, уплыло в чужие руки. Медведей взяли за гроши цыгане, каркас приобрел трест Древбумпром. Остался брезент и три лошади.
Вечером сидел Отто у себя в кабинете сирый и тоскливый, не зажигая огня. Темной бесформенной грудой высился на полу брезент купола, занимая половину кабинета. Где-то за стеной глухо били копытами, утробно ржали голодные лошади.
В дверь постучали.
- Мошно, - слабо просипел Отто.
За дверью не услышали, постучали еще раз.
- От-кры-то! - с усилием отозвался Курмахер.
Дверь открылась. Курмахера - холодком по спине: все еще чудились за дверью черные маски в серых макинтошах. Вошел кто-то низенький, кашлянул, похлопал по карманам. Там громыхнул коробок спичек. Спичка зажглась, осветила круглое, хитрое, монгольского типа лицо в военной фуражке, нахлобученной на тыквочку головы. Человек был затянут в красноармейскую форму - крепенький, усатый, уютный.
- Пошто в темноте-то сидим? - воркотнул мирно, незлобиво, повертел головой. Отыскал взглядом свечи, зажег. Присел напротив Курмахера, протянул пухлую ладошку, представился:
- Латыпов я, Юнус Диазович. - Курмахер хмыкнул, вяло пожал ладошку, помалкивал. - Чего сидишь-то? - удивился Латыпов. - Однако вставай, чай делай. Чая хочу.
- Нет чая. Все продаваль. Керосинка - тоше, - буркнул Курмахер.
- Маненько торопился ты, - укорил незваный гость, - однако ничего. Чая нет - конфетку сосать будем.
Опять захлопал по карманам, сунул руку по локоть в галифе, сморщился и достал наган.
Курмахер тоненько хрюкнул и стал сползать с кресла под стол. Латыпов удивился. Склонив голову, спросил:
- Куда пошел, а?