- Тебя не поймешь, - потянулся к бутылке сын. - То - герой, то - простодырый… Сорок лет прожили вместе, нас нарожали, а ладу не было. Мы ж это видели.
- Потому и не было, - заторопилась сказать о своем Татьяна. - Я - прикладываю, он - отдает. Я - прикладываю, он - отдает. Захочешь тайком сделать, дак боишься - убьет вить.
- И мог убить? - улыбнулся Владимир.
- За простодырую правду свою мог убить кого угодно, - утвердительно молвила Татьяна.
- Ну это ты перегнула, не мог отец убить, не такой он был.
- Не мог, канешна, эт я и впрямь подзагнула, - с готовностью согласилась старуха. - Но се равно боялась ево, Гитлера…
- И должна была бояться, потому что он был Ге-е-ро-й, - полушутя, полусерьезно подвел черту под разговором.
Встал, взял с тумбочки гармонь.
Потянул мехи, и те отозвались сиплым вздохом. Резко сжал, и гармонь всхлипнула, словно поперхнулась.
Сел к окну, прижав щеку к выцветшему перламутру, медленно положил пальцы на кнопки. Правой рукой раздумчиво потянул мехи…
Только слышно, на улице где-то
Одинокая бродит гармонь…
Не сразу понял, что мать плачет. А старая Татьяна действительно плакала - откровенно, на всю ширину истерзанного тоской женского сердца. Голова ее вжалась в грудную клетку, а плечи по обе стороны головы торчали, словно остроконечные драницы заплота. Высохшее тело полулежало на краешке стола.
Ни к кому и ни к чему не знающий жалости сын ее вдруг почувствовал внутри себя к матери что-то такое особенное, чего, может быть, никогда в своей жизни не испытывал и чему, если бы спросили, не смог бы дать названия.
Отставив гармонь, подошел к матери, пытаясь найти не свойственные ему слова, и только бормотал:
- Хватит тебе слезы лить… Хватит… Ну чего ты в самом деле?..
- Ой, люшеньки-и-и-и-и-и и и… Эт вить, Володенька, самая последняя песня, что играл твой отец перед смертушкой… По-ос-лед-ня-я-а-а… И чего я тута на свете без него делаю-у-у-у?.. Забери меня с собой, Степушка-а-а-а… Нету душе моей никакого спокою-у-у-у…
Хмель разбирал Владимира все больше и больше. Неуверенно ступая, он вернулся на свое место за столом, снова налил водки и снова выпил. Некоторое время сидел, набычившись, потом вдруг ни с того ни с сего стукнул кулаком по столу, да так, что почти пустая, вторая по счету, бутылка опрокинулась и покатилась в сторону враз пришедшей в себя Татьяны. И сам он тут же зарычал по-звериному, готовый завалиться на бок.
Татьяна шустро обежала вкруг стола, подхватила сына под руку, поднатужилась, будто скрипнув всем телом, повела его к той кровати, на которой умирал ее Степан и на которую со дня смерти мужа никто не ложился.
Это была первая в жизни настоящая выпивка Володьки Белова, когда он, что называется, свалился в беспамятстве и позволил старухе-матери довести его до постели. Первым был и тяжелый похмельный сон, когда человеку может привидеться какая угодно невидаль.
И привиделось ему под самое утро нечто вроде сказки - в радужных цветах, при ясном солнышке, голубом небе, зеленой траве.
Будто сидит он мальчишкой сопливым на жердочке прясла и побалтывает босыми ногами, а к дому родительскому на буланом жеребчике подъезжает еще молодой годами отец, соскакивает, не глядя на сына, идет к дому.
"Как это батяня меня не заприметил? Вот он я, здесь сижу, рядышком с привязанным к заплоту жеребчиком", - думает при этом Вовка.
Тут вроде стала сменяться погода: на небе образовались тучки, подул пока еще теплый ветерок, и видит он - по дороге идет старший братец Санька, который так же направляется к дому, не поворачивая в его сторону головы. "Как же, прошел рядышком и не заприметил меня?" - недоумевает Володька. Сам же продолжает сидеть на жердочке, побалтывая при этом ногами.
Тут вроде совсем испортилась погода: подул ветер, зачастил дождик, и потянуло прохладой. А по дороге идут вроде знаемые им люди: женщины, мужчины, мальцы, девчонки. И догадывается Володька, что это люди с картины двоюродного брата Николая, что видел он, когда бывал на выселках. И все они направляются к дому, а вот его, Володьку Белова, как бы даже и не замечают.
"Что за напасть такая… - думает он, не на шутку встревоженный. - Проходят рядышком и не видят?"
А тут уж совсем испортилась погода - будто осенью глубокой пахнуло: небо потемнело, трава на глазах пожухла, почернели дома, деревья, дорога, по которой, припадая на одну ногу, будто бы из последних сил тащится бородатый мужик. И так же поворачивает в сторону дома, только идет не к калитке, а к нему, Володьке, и смотрит на него глазами строгими, немигающими будто хочет заглянуть в самое нутро мальчонки. Сжатые губы мужика раздвигаются, и будто бы откуда из-под земли раздается голос:
"Вот как ты вырос и еще вырастешь. Только недолго тебе расти, от судьбы своей беловской не уйдешь".
"Отчего, дядя, не уйду?" - перестав болтать ногами, дрожащим голосом спрашивает он мужика.
"Мы, твои корешки Беловы, не отпустим. Судьба твоя не отпустит. И дни твои в конце твоем сочтутся с нашими. Пустыми и тщетными окажутся твои потуги мирские. Ниче нельзя будет поправить…"
"Так я ж, дядя, еще молоденький, как схочу, так и будет?"
"Нет, милай, ты помыслами своими на свет белый народился гораздо ране меня, и обличье твое - обманное. И путь твой пройден многими, вот и ты быдто наново по нем идешь. Только он - в никуды".
"Как - в никуды?" - воскликнул Владимир и сразу же увидел себя взрослым, в своем настоящем виде, прислонившимся плечом к полусгнившим драницам заплота родительской усадьбы.
А мужика уж нет - ничего нет, и только сам он с открытыми глазами лежит на кровати в родительском доме с мыслью в голове, что надо бы полусгнивший заплот подправить, а то - стыдоба: он, Владимир Белов, почти что король здешних мест, а усадьба родительская - заваливается.
- Ты с кем эт, сынок, разговаривал? - наклонившись к нему, с тревогой в голосе спрашивает мать.
- Ни с кем, - намеренно равнодушно отвечает и так же делано сладко потягивается. - Чаю давай да чего посытнее.
- У меня уж давно все готово, тока на стол подать.
- Вот и хорошо. На работу мне надо ехать.
- Похмеляться-то не будешь? - задержав дыхание, спрашивает Татьяна.
- Ты че это, Татьяна Маркеловна, в алкаши меня записала? - вопросом на вопрос отвечает матери полушутливо.
- Ну и добро, - словечком покойного мужа отозвалась старуха. - Подымайся, споласкивайся и к столу.
- Слушай, когда в последний раз подправлялся заплот? - уже со стаканом чаю в руке спросил мать о беспокоившем.
- Какой заплот? - не сразу поняла Татьяна.
- Да наш заплот, что огораживает усадьбу.
- А-а-а… - раскрыла рот, по-прежнему не понимая, к чему он клонит.
- Заплот-то заваливается. Подправить бы нужно! - в раздражении втолковывает сын.
- Ой, люшеньки… - запричитала-заохала. - Да кто ж ево станет подправлять? Скоро и крыша упадет на мою старую голову, и никому нет дела до моей судьбинушки… Живу тута сиротинушкой безгласной, некому пожалиться, некому пожалеть меня, убогенькую-у-у-у…
- Ты бы, Татьяна Маркеловна, язык-то малость попридержала, - озлился Владимир. - Я тебе разве не помогаю? Или я тебе не собирался купить квартиру в райцентре? Или я не предлагал тебе переехать ко мне в дом? Не подвожу дровишек, не снабжаю продуктами, не подбрасываю деньжат? А?..
- Че ты, четы, сердешнай, - спохватилась Татьяна. - Тока ты един, сыночек, и подмогаешь старой. Тока ты един…
- Ну, ладно, - смилостивился сын. - Един так един. А разве Люба не помогает? Витька тут у тебя за хозяина…
- Так-так, - кивала согласно. - Так-так…
- А заплот я новый поставлю, крепче прежнего будет.
- Поставь-поставь, век буду благодарить…
Не дослушав мать, Белов вышел из дому.
В странно приподнятом состоянии духа ехал Владимир по улице поселка в сторону базы, куда рабочие должны были перегнать технику. Тяжеловатой была голова, но в целом чувствовал себя нормально, с усмешкой поглядывая на встречный люд. Об увиденном во сне не вспоминал - мало ли что могло присниться мужику, выпившему за один присеет почти литр водки?..
Техника стояла на месте, и от того еще больше повеселел.
"Надо перегонять на новую деляну. Незамедлительно, завтра же".
Решения он принимал быстро, такой же расторопности требовал и от подчиненных.
- Васильич, завтра раненько начинайте перегонять технику в урочище Орлиное, - наказывал бригадиру, который с утра поджидал Белова, так как знал, что тот ночует у матери, о чем доложили знакомые мужики. - В общем, знаешь, что делать, а я сейчас в райцентр.
Повернулся было к машине, но остановился, добавил:
- Кедр не трогайте. Не приведи господи увижу где сваленную кедрину…
Васильич скользнул взглядом по лицу "главного", но Белов уже забыл о нем, иначе бы успел прочитать в том взгляде бригадира что-то вроде удивления. Действительно: подобных приказов от него подчиненные никогда не слыхивали - в Белове проявилось что-то новенькое.
А Белов уже гнал свой модернизированный уазик, где и печка стояла добрая, и сиденья заменены на импортные, и внутренняя обшивка уплотнена, и приборы другие, и двигатель более скоростной, мощный, и ходовая усилена, и резина японская. Переоборудование произведено было прямо на Ульяновском автомобильном заводе и обошлось ему в копеечку. Он давно мог бы пересесть на какую-нибудь крутую иномарку, да не желал лишних разговоров среди нищего местного населения. К тому же УАЗ не бросался в глаза, а о тонкостях переоборудования знали немногие.