Отведут душу в подобных разговорах и чуть ли не бегом до своих домов, будто кто их подгоняет. У калиток только и очухаются. Приостановятся, переведут дух, зыркнут по сторонам и - шмыг в ограды. А там то на мужика накинутся, то на подвернувшегося дитенка, то по крайности на попавшую под ноги собачонку.
* * *
К Степану Афанасьевичу стали наведываться его старые знакомые по работе в леспромхозе пенсионеры - ветераны войны, с которыми при встрече в обычной жизни он обменивался двумя-тремя словами о здоровье, о житье-бытье и не более того.
Заходили, топтались у порога, пока хозяин не пригласит присесть, разговор начинали издалека, а заканчивали сетованиями на общую повсеместную скудость, каковая к середине девяностых годов уже перла из всех щелей, куда ни посмотри. Степан Афанасьевич слушал, кивал головой, понимая, что его таким своеобразным манером просят хоть как-то повлиять на сына, хотя напрямую никто ничего и не говорил.
- Приперлись, - ворчала Татьяна, демонстративно навертывая на швабру тряпку, чтобы подтереть за ушедшими поселковыми пол. - Ходют тут и чего ходют?.. Афанасьич, подмоги, Афанасьич, то, се… Лодыри и лоботрясы - боле ничего. Ой, люшеньки-и-и-и…
- Каки ж они лодыри? - спрашивал Степан равнодушно, отлично понимая линию супруги, которая целиком была на стороне сына, радуясь его, как она считала, успехам. - Лодыри - энто те, кто на печи лежит да в потолок поплевыват. А эти наработались в своей жизни до отрыжки. И навоевались. Горстка их осталась, но и тем жить не дают - будь она неладна, така власть и таки, как наш мироед Володька.
- Какой же он мироед, какой же он мироед? - аж подскакивала на месте Татьяна. - Пускай и их детки так-то же, как наш Володя, добывают. Кто им не дает? Тока кишка тонка у их, то-он-ка-а… Так вот.
- Не всякий человек, Таня, может переступить через другого человека, - терпеливо втолковывал супруге. - Я вот никада бы не смог и другие не могут.
- Че об тебе говорить, простодыром? Хорошо еще, что хоть за звездочку тебе добрую пензию назначили, а так бы тож по миру с протянутой рукой пошли. Тока на сынка Володю и надеялись бы.
- От этого твоего мироеда Володьки я б и в самый голодный год ничего не принял. Не по нутру мне его жадность, ой, не по нутру-у… Плохо кончит наш Володька-то. Чую, плохо кончит…
- А ты не каркай, не каркай. Погодь еще, таким барином заделатся - всем на зависть. Нам же - почет и уважение.
- Вот то-то и оно, что не будет нам уважения с таким-то сынком. В опчем, смолкни, старая дура, - терял в конце концов терпение. - Мы с тобой хоть и одна семья, и дети у нас общие, а все равно по разные стороны линии фронта.
Поворачивался, уходил во двор.
- Какой такой линии фронта? - спрашивала самое себя после ухода мужа Татьяна. - Совсем рехнулся, старый. И тока слышу: дура, да дура… Кака ж я дура, ежели такого сынка вырастила, не спала, не ела… Ой, люшеньки-и-и-и…
Ей и впрямь уже казалось, что она действительно не спала и не ела - всю кровь по капельке отдала деткам, только бы они стали людьми. Через какое-то время принаряжалась в новое, подаренное дочерью, платье, совала ноги в удобные кроссовки - заморская обувь также была ей подарена, только не дочерью, а сыном Володькой, - и шла в магазин.
Выходы свои Татьяна совершала ежедневно где-нибудь к обеду, когда в небольшом магазинчике собиралось побольше поселковских баб. Входила чинно, оглядывая свысока собравшихся, как она их за глаза называла, нищенок, останавливалась перед прилавком и только тут поворачивала голову в сторону притихших бабенок.
- В добром ли здравии, соседушки? - всякий раз певуче спрашивала об одном и том же. - Че новенького-то подвезли?..
Женщины отодвигались, освобождая место для матери местного богатея, Татьяна намеренно долго изучала разложенный по витринам товар, приценивалась, наконец просила отвесить с полкило шоколадных конфет.
Продавец с готовностью отвешивала, подавала кулек. Татьяна принимала его, держала на вытянутой руке, будто пробуя на вес, так же певуче замечала:
- Чтой-то легонек кулечек-то, милая. Ты и в сам дели полкило отвешала?..
Бывало, что и уходила, не задерживаясь, а бывало, и вступала в разговор со стоящими в очереди женщинами.
- У тебя, Иванна, сынки-то как, работают?
- Работают, Маркеловна, как не работать… Один - на лесопилке, другой - на лесу…
- А у тебя, Васильна, дочка-то иде: учится аль отучилась уже? Може, и замуж вышла?
- Да бог с тобой, Маркеловна, она еще и школу-то не окончила, куды ей замуж идти…
- Счас, Васильна, таки вертихвостки пошли, что не засидятся в девках, а то и до замужества родют… А мож, родила уж?
- Да что ты такое говоришь, Маркеловна, побойся Господа… Мала она еще рожать.
- Ну не скажи, не скажи… Всяко быват. Я вот свою Любу во как держала, - Татьяна поднимала к лицу костистую руку и медленно сжимала в кулак. - Потому и дохтуром стала, теперь вот за корреспондентом, как за каменной стеной, замужем. И в райздраве в почете. Внучку в прошлом годе родила, Сашеньку…
- Мы знам, мы знам, Маркеловна, - согласно гудели в очереди женщины. - Уважительная у тебя Люба-то. Подможет, хоть в како время обратись…
- Вот то-то и оно, - подражая мужу, подводила черту под разговором.
И притворно жалобным голосом добавляла:
- А я-то как измаялась с детками-то и все одна, все одна хлесталась. Как собака Найда, бегала, ноченьки не спала, сладкого кусочка не видывала - жила на перекуске: то корочку хлебца где погрызешь, то луковку с солью к хлебцу-то прибавишь. Ох-хо-хо-хо-хо-хо-хо-о-о… Люшеньки…
- Да, Маркеловна, нам, женщинам, завсегда труднее, - опуская глаза, согласно гудели соседки. - Энтим мужикам-иродам не понять…
- Взять мово ероя: че он, изработался разве? - загоралась иной раз Татьяна, особенно после очередного словесного тычка мужа. - То с лошадями, то в кузне: тюк-тюк молоточком, тюк-тюк кувалдочкой. Соберутся в кузне мужики и давай языками чесать: ля-ля, ля-ля… А я? Корову с утра подои, в стадо проводи, поросяток накорми, курям - брось зерна, деток в школу проводи, обед ему, опостылому, приготовь… К вечеру явится с работы и куражится, мол, че эт у тебя пол в дому не мыт… А када мне мыть пол-то? Его, сиволапого, надо обихаживать, ужин готовить, деток встречать, рубашонки каки да штанишки каки стирать… Он в праздник какой принарядится, орденки каки понавесит на грудь, а я опять же хлещись в кути. Платьишка доброго не сносила, хорошо хоть Володенька мой теперь наряды мне покупат - вырастила, выучила сынка себе на радость…
- Но и все ж, Маркеловна, ерой у тебя Афанасьич и мушшина правильный… От таковского-то и потерпеть можна: не напьется, не будет с дрыном по двору гонять, не подымет деток с постели, не отправит среди ночи мать искать…
- Верно-верно, соседушки, - спохватывалась Татьяна, понимая, что при добром муже и зависти больше. - Не напился и не гонял по двору, деток никада не трогал, и я в своей постели сплю.
- Вот-вот, - гудели женщины. - Правильный Афанасьич-то…
- Тока слишком уж правильный, - спохватывалась. - Тож, быват, таки кренделя выписыват - заслушаться. А я мучийся…
Принимала прежний гордый вид, оглядывая свысока бабенок, и удалялась.
"Вот стерва беловска, - примерно одно и то же думала каждая, провожая взглядом Татьяну. - Выпендриватся, сынком хвастат, а сынок-то - первый кровопивец в поселке…"
Но вслух никто бы не отважился сказать подобное - слишком много ушей и угодников.
На этот раз дома застала Леньку Мурашова - дружка Степанова. Сидели за столом бывшие фронтовички, потягивали из рюмочек водочку. Ленька - Леонид Романыч то есть - был мужиком степенным, в старые времена, из-за калеченной на войне ноги, руководил профсоюзом леспромхоза.
Против Леньки Татьяна ничего не имела, однако не успел еще выветриться разговор с поселковыми бабами в магазинчике, потому на слегка захмелевших дружков глянула неприязненно.
"Счас нажрутся, окаянные, а ты мой за имя посуду, - подумалось. - Делать мне боле неча…"
Вслух же пропела:
- Давненько ты, Леня, не бывал у нас, давне-энько… Как там Наталья, детки?
- А че с Натальей сделатся? - отозвался Мурашов. - Тело нагонят да лесопилку включат.
- Каку лесопилку? - не поняла Татьяна.
- Да меня все пилит. Пилит и пилит, пилит и пилит - хоть уши ватой затыкай. Вот к Афанасьичу зашел, дак тока у него и глотнул свежего воздуха. Сидим, вспоминам войну, друзей-товарищей погибших.
- Че их вспоминать-то: было да сплыло, пора бы уж и забыть.
- Не скажи, Маркеловна. Кака бы война страшная ни была, а все ж была и молодость, и сила в руках, и отвага в глазах. Мы, сибиряки, фашиста не боялись, не отсиживались в окопах - считай, с открытого места из своего орудия били по врагу. Потому и орденов прибавлялось на груди. Счас вот доподлинно известно, что войну под Москвой в сторону Победы переломили именно мы, сибиряки, а не каки-нибудь там рязанские или орловские мужики. Этим мы с Афанасьичем и гордимся, о том и говорим.
- А ну вас к ляду, - поджала губы. - Вас не переслушать, тока че потом будешь кушать…
И за дверь.
- Татьяна-то у тебя, Афанасьич, будто осенний куст, всеми цветами радуги спят…
- Сам вижу. Как Володька пошел в гору, так и засияла.
- Вот о нем-то я и хотел с тобой побалакать…
- И ниче хорошего не собирался сказать, - будто закончил за друга Степан. - Я энто понял, как ты через порог переступил, тока ждал, када ж зачнешь.