Такие мысли попеременно посещали его вплоть до вечера, а за ужином Степан впервые за прошедшие годы напился. Да расчувствовался. Да прослезился. Да сбивчиво начал говорить о войне. Кончил тем, что обещал снять с книжки отложенные в райцентровской сберкассе сбережения и отдать молодым на обзаведение. И хотя был пьяненек, не мог не обратить внимания на то, как заблестели глаза у зятя, а дочь, обежав вокруг стола, чмокнула его в щеку.
Наутро проснулся, долго лежал с отрытыми глазами - от всего отрешенный и обмякший.
В кути уже топталась Татьяна, на стене гудел динамик.
Эти звуки не касались ни его тела, ни его души. Он к ним привык давно, были они для него чем-то вроде привычного стороннего шума - ненадоедливого домашнего шума вместе с наплывающими из кути запахами жаренных на сковородке сала, лука, картошки. Но сегодня прибавилось дополнительное, и Степан не сразу сообразил, что за перегородкой устроились зять с дочерью и они также проснулись. Перешептывания их мешали ему проделать привычное - пошевелиться, кашлянуть, поправить скомканное в ногах одеяло.
Молодые не то спорили, не то подводили черту под начатым с вечера разговором. Степан прислушался и понял: речь о нем. И оттого еще труднее стало терпеть собственную неподвижность.
"Так ты говорила: не пьет он…"
"И не пьет".
"Так вчера смотри, как нализался…"
"А ты выбирай выражения: на-ли-зал-ся…"
"Ну-ну, ладно, не пьет так не пьет…"
Молодые завозились и снова голос Виктора:
"Так если старикан отвалит деньжонок, можно будет и жигуленка купить. Хотя зачем? Колеса мне на производстве дадут. Для шику разве…"
"А почему бы и не купить? Пусть видят, что не за какого-нибудь нищего вышла замуж…"
"…Лесоруба".
"Да иди ты…"
Вскоре дочь поднялась. Встал и Степан. В доме ему было делать нечего, вышел во двор. Похоже, и здесь нечего делать: Татьяна уже задала корм корове, телку, молчали в своем закутке поросята.
С неприятным чувством неуверенности вышел за ворота. На душе было тоскливо и нечисто, будто в гнездо, которое он сам обустраивал и куда целую жизнь таскал по зернышку, вернулся его настоящий хозяин. Отойдя к дороге, обернулся и, может быть впервые, другими глазами оглядел дом. Для чего-то пересчитал венцы.
- И верно, крепенькая избушка. Халявная… - невесело усмехнулся и по своему обыкновению сплюнул.
Осозналось вдруг и то, что теперь надо будет жить как-то иначе. Как-то не так, как жил до этого. И не зять тому причина, хотя, может быть, и он вместе с любимой дочерью Любашей.
"Не-эт, - думал Степан. - Эти не будут жить иначе. Эти всюду расположатся хозяевами и пойдут далеко. По-ой-ду-ут…"
В мыслях его отношение к зятю и дочери вдруг связалось с происходящим в лесосеках.
"А вить будет еще хуже. Еще больше наворотят безобразий. Эти - разбойнички, почище Соловья-разбойника из сказки будут. Тот хоть не сходя с места свистел, а эти в самую глухомань попрутся. В самую сердцевину тайги врежутся. Ничего не пожалеют. Никого не пощадят. Недаром в райкоме два года обкатывался. Такой же опричник, как и все прочие чиновные людишки".
Встали в памяти вздыбленные картины лесосек, заваленная отходами территория нижнего склада, ухабистые, с глубокими колеями лесовозные дороги с разваленными по обе стороны корневищами кедров. Все, что видел в поездках с мужиками на место их работы и чему не мог дать названия, ибо никак не укладывалось в его сознании, что разор этот могли произвести все те же знакомые ему мужики, собирающиеся в кузне для душевного разговора.
Прозрение запоздало на полтора десятка лет, пока выяснял отношения с Татьяной, растил детей и не мог понять, что и Татьяна, и дети, и знакомые мужики давно преобразовались для зла. И не будет пощады земле. Не будет, ежели никто не встанет на ее защиту.
Теперь Степан каждое утро поднимался, как на работу. Одевался, шел задать сена корове, по давно заведенной привычке разметал снег, потом завтракал, прихватывал рюкзачишко и уходил к конторе лесопункта, откуда вместе с рабочими ехал в лесосеку.
Поначалу мужики недоумевали, пробовали подшучивать над "Афанасьичем", но сказывалось прежнее уважительное к нему отношение, и вскоре вопросы угасли сами собой.
Лес брали уже в километрах трех от его таежки, брали без всякого разбора, сваливая заодно и кедрач. Степан обходил места выработки, осматривал пни, брошенные хлысты, вынимал купленную во время поездки в райцентр записную книжку, ставил в ней понятные только ему завитушки букв и цифр.
А однажды утром приоделся в выходной пиджак, на котором прикреплена была звезда героя, пошел на автобусную остановку, сел и поехал в райцентр. В райцентре путь его лежал в редакцию местной газеты "Путь Ильича".
Молодой корреспондент слушал внимательно, но в то же время как бы недоверчиво. И к такому приему Степан был готов, потому попросил позволения снять куртку. Звездочка на пиджаке возымела действие. Кроме того, Белов выложил перед корреспондентом сверток, в котором были удостоверения на ордена, медали, трудовая книжка, в которой значилась всего одна запись. И пока тот что-то для себя переписывал, Степан смог приглядеться к собеседнику.
Одних лет с Любой, может, чуть постарше. Молод… Поймет ли такой, воспримет ли его заботы? Сомнительно…
Уговорились, что Миша - так звали корреспондента - приедет к нему в Ануфриево на ближайшие выходные и они вместе пойдут по местам заготовок леса. Снег к тому времени почти сошел, прогуляться по свежему воздуху будет полезно.
И точно, вечерним автобусом в пятницу вечером Миша приехал. Ожидая на остановке, Степан волновался, будто после долгой разлуки встречает старого фронтового друга. Беспокойство его связано было с болтливой Татьяной, которой еще с утра как бы между прочим сообщил о приезде "знакомого уполномоченного" из райцентра. Слово "уполномоченный" произвело свое действие: Татьяна еще жила давними страхами о том, что вот приедет некто и опишет скотину, или потребует подписки на заем, или начнет обмерять отведенный под усадьбу участок.
- Че едет-то? - с тревогой в голосе обернулась к мужу.
- Шишковать со мной набиватся, - успокоил Степан. - Спозаранок пойдем глянуть завязь на кедре, да, может, избушку надо подладить. Лето. Пролетит - не успеешь глазом моргнуть. Да и дома сидеть невтерпеж.
- Вечно тебя куды-то несет, - не удержалась Татьяна. - Сидел бы дома. Люба вот с внучиком приедет. Ох-хо-хо-хо-о-о… Люшеньки…
В другой бы раз цыкнул на старую, теперь смолчал. Больше обычного топтался во дворе, что-то подправлял, переставлял, переносил, поднялся по лестнице на сеновал - скинул сена с таким расчетом, чтобы хватило давать скотине на все время их отсутствия.
Парень ему нравился: предупредительностью, расспросами о родителях, о войне. Внимательно вглядывался в старые фотографии. Особенно заинтересовался прибитой к дверям подковой, и разговорившийся Степан рассказал ее историю.
Когда пришел с фронта, некоторое время был возчиком на леддороге в лесосеке. Кубов двадцать строевого леса тащила всего одна лошадь-тяжеловоз. Такие лошади поставлены были в Присаянье во время войны откуда-то с запада. В обычных условиях подобную массу древесины ей никогда бы не потянуть, но дело как раз заключалось в том, что из лесосек к реке, откуда начинался сплав, проложены были специальные дороги, которые называли ледяными, или попросту - леддороги. Тянулись леддороги по склонам гор, по низменностям, но с непременным уклоном в сторону реки. И главное - надо было изначально стронуть обоз с места, а там только придерживай лошадь да смотри, чтобы хлысты не раскатились по дороге.
Трудное то было дело - сопровождать такой обоз. Не одна лошадь погибла, не одну человеческую жизнь унесли леддороги - изобретение чисто сибирское, присаянское, потому что доставить лес из горной местности по-иному было нельзя. Вот и придумали сибиряки эти самые ледяные дороги, по которым доставили во время войны миллионы кубометров отборного леса. Вся присаянская тайга была изрезана леддорогами, ставшими для нужд фронта своеобразными дорогами жизни.
Идет такой обоз и то на одну сторону накренится, то на другую, и кажется, вот-вот сорвется, наберет скорость, порвет в кровавые клочья, изомнет лошадиную стать и ты сам, оказавшийся впереди или где-нибудь сбоку, не успеешь отскочить по глубокому снегу: догонит какая лесина и ткнет по загривку. Скрип стоит, скрежет на всю лесную округу.
Но как привыкает человек к вою снарядов, к лязгу гусениц приближающихся вражеских танков, привыкает он и к тому скрипу и скрежету. И теряет бдительность. Ведь как замечал Степан на фронте, чаще люди гибли оттого, что теряли ощущение опасности - без всякого толку лезли вперед, высовывались, хотя это вовсе и не требовалось, перебегали с одного места на другое и тому подобное. И - погибали. Погибель их, может быть, и была оправдана, но только тем, что подавали пример другим - не бояться врага, вставать, когда, кажется, нет уже никакой возможности подняться и пойти навстречу смерти.
В военное время сие было оправдано, в мирное же - попросту глупость. Так и Степан потерял бдительность и не обратил внимания, что мерин его Фриц (тяжеловозам почему-то давали прозвища не очень ласковые) правой задней ногой вроде стал пробуксовывать.
На одном из склонов обоз пошел быстрее, чем требовалось, а тут и поворот. Фриц заржал, начал дергаться, и Степан понял: быть беде.