- Эт ты про стегно ведмежатное, кое умолотил за здорово живешь за един присест, иль про че еще?
- И энто - тако же. А мотри, - Воробей выпячивал тощий живот. - Проку-та и нетути. Опять же на тебя мотреть - и вид, и дородность, и хвигура!.. Отчего энто у меня?
- Отчего? - подыгрывал деду хозяин.
- От жад-нос-ти - вот отчего. А жадность в человечишке - первый враг ему ж самому. И энто есть чре-во-у-го-ди-е!
- Захотел и - съел, велика важность, - отворачивался Данила, чтобы Воробей не видел его улыбающегося лица.
- Вот ты и не понимать, - обижался Воробей. - Я к те с сурьезным делом, а ты…
- Знашь че, - примирительно говорил Данила. - Банька у меня на мази. Не хочешь косточки погреть?
- Не-э, - усмирялся Воробей. - Ты иди, а я тут обожду.
- Ну а че пожаловал-то?
- Я-от кумекаю про себя, знашь, када не спится в своей хибаре… Люди, оне вить не злы будут. Я-от всяко жил: и возвеличивался над имя, и усмирялси, и воспарял в гордыне…
- Чем же ты воспарял?
- Бывалочи, иду по тайге - все мне доступно. Все могу и всяку тварь примечаю. Всякага зверя могу добыть и не един охотник меня не обохотит. Вот и возвеличивался, гордился, воспарял, отвергал почести, пренебрегал благами, кои сами шли в руки. И Раису свою загнал своей же гордыней. В черном теле держал, када ее нада было одевать-обувать, как ягодку. Холить, лелеять. Вить ежели бы я, как другие, о плане думал, однако же не забывал и про себя, то и дом у меня был бы справный, и хозяйство, и в дому - полна чаша. Я ж ниче себе не нажил - все на промхоз, все на государство. А кака жэншина будет держаться за таковского мужика? Вот и бежала от меня Раиса к другому, который как промысловик в подметки мне не годился, а - все под себя, все под себя…
- Правильно толкуешь, но опять же, будь ты другим, то и орденов у тебя не было бы, и славы истинного промысловика не спытал. Под себя ж грести - ума большого не надо. Многие гребут, дак что с того: людишки те - тьфу и боле ничего. Ты ж в своем роде - герой, и баба у тебя должна была быть геройская. Раиса ж твоя легкого искала в жизни, а нашла ли? - успокаивал старика.
- Нашла - нет ли, однако ж убегла к другому. Не-эт, че-то я делал не то и не так. Не с того краю взошел в жись…
- Ну, жди меня, после бани посидим, покалякам.
Данила шел в баню, напрочь забывая о томящемся в доме старике. Парился, мылся, отдыхал и только после всего являлся в дом, тут же падая на диван. Воробей сидел, склонившись над какой-нибудь, взятой с этажерки, книжкой, и вроде как ничего более для него на свете не существовало.
- Вот мотри, че писано в книжке, - неожиданно поворачивался к Даниле и начинал медленно читать, по-своему коверкая слова. - "Оне стояли, прижавшись к друг дружке, и он цалавал ея щеки и губы, а ена молчала, глыбко дыша, и ей было хорошо с им, быдто знала ево всю жись…" Нада ж, как забористо писано, а? Я вот с Раисой своей и не гулял вовсе. Взошел к ея родителям и брякнул, мол, хочу жаниться и - все тут. От… и - до…
- Ты б еще добавил: женилка, мол, выросла…
- И - выросла, парень-то я был ходкий, кровь с молоком!
- Ты ж только что толковал, что не тем местом был ходкий…
- Ты вот помладше меня, а все туды же… - обижался Воробей.
Но Данила уже вставал с дивана, шел к столу, приглашая и гостя. Старик называл хозяина жилища Афанасьичем, Данила старика - Евсеичем.
У них было много общего - и в прошлом, и в настоящем. Данила начинал охотиться с Воробьем на его участке. Долго ходили след в след, делились последним, спали у одного костра, вместе собирались на берлогу - добывать медведя. Евсеич был верным товарищем: не жадничал и не выпендривался, добычу распределяли поровну. Когда от Воробья ушла жена, Данила пытался встряхнуть товарища: уводил в тайгу, похмелял, просил зверопромхозовское начальство о снисхождении, подмогал деньгами. Ничего не помогало.
В одну из лютых присаянских зим появился медведь. Зверюга выдался матерый, хитрющий, и пакостил он эдак недели с три: то в одном дворе, то в другом падали коровы, овцы, иная живность. Сладить с ним было некому, так как настоящие промысловики находились в тайгах. И сколь так бы тянулось, если бы не пошла к проруби бабенка белье прополоскать - пошла средь бела дня, в ясную не шибко морозную погоду, и нашли ее там же с разорванной сломанной шеей. Бабенкой оказалась Воробьева Раиса, которая годов восемь-десять жила с другим мужиком.
Рассказывали, что не ел, не пил, не спал Иван Евсеевич, ходил по окрестностям поселка, чего-то высматривал и вынюхивал, потом сидел в каких-то схоронах, но того зверюгу привез-таки в санях мертвым. С тех самых пор, рассказывали, будто бы чуть тронулся умом. Однако некоторая чудаковатость в нем все же проявилась. Приклеилось к нему и прозвище - Воробей.
С тех пор и начал во всякую пору шататься по тайгам. Данила Белов, пожалуй, был единственным, кто видел в Воробье человека: принимал, угощал, давал ночлег.
К слову сказать, в такие минуты задушевного застолья старик позволял себе немного выпить, не останавливал его и Данила, хорошо понимая, как несладко тому живется в его одинокости.
Появился Воробей на выселках и в ту неделю, когда Данила с Вовкой вывозили орех. Вывозка заняла два дня - слишком дальним и непростым был путь, да и снег местами был таков, что приходилось вставать на лыжи, чтобы не надсадить Гнедого.
Данила предложил Вовке остаться до субботы, тот отказался: утром надо было идти в школу.
- Ну и ладно: умного дело ведет, глупый за делом тащится. Иди, небось дорога знакома.
В субботу Данила напарился, намылся, Воробей дожидался дома за книжкой.
- С тобой, Афанасьич, я б в разведку пошел, - тянул расслабленно старик. - От… и - до…
- А ты, паря, бывал ли на фронте-то? - чуть усмехнувшись, спрашивал Данила.
- Не привелося. Здеся был фронт похлеще любого инага. Тайга вить месяца три-четыре, остальное время - на лесу и все-та на пупок, все-та на пупок. А заготовки? То сено, то ягода, то живица. План. Не сдашь - мотри потом. Я ж первый был, застрельщик. На мне план и держалси-и…
- По бабам тож план был, мужиков-то на фронт забрали? - язвил, не подымая голоса, Данила.
- Обижашь, дружка. Я, окромя своей Раисы, никого не видел - царствие ей небесное…
Старик пригорюнился.
- А ты, случаем, от кого о золотишке не слыхивал?
- Я ж тебе, Афанасьич, после войны все обсказал, а ты вдругорядь об том же…
- Я, Евсеич, не о том. Никто, спрашиваю, не проявлял антиреса к золотишку-то?
Данила спрашивал неслучайно.
- Погодь, Афанасьич, забыл сказать. Наехали тут на днях каки-та еологи. Выспрашивали у стариков об ископаемых, о золотишке тако же. У твово брата Степки были, а че он им мог сказать - не промысловик он. К мене подкатывалися. Я сказал, мол, ниче не знаю.
- Геологи, говоришь, а чего сомневаться?
- Дак еологов я знаю, до войны стояли и опосля. С бородами, в очках. А энти…
- Че эти?
- Да шибко уж культурные. И та-та-та, и те-те-те… Не-э, не еологи оне. Шатуны каки-нибудь.
- Откель же они взялись? - допытывался Данила, которого сообщение старика встревожило.
- Дак кто ж ево знат, може, отпрыски тех убивцев, что твово деда с семьей ухандохали… Небось и к тебе наедут. Машина у их. Ночуют в заежке…
- Ну с отпрысками ты подзагнул… - думая о своем, заключил Данила, и больше они о приезжих не говорили.
Раньше обычного улеглись спать: Евсеич - на диване, хозяин - на кровати.
Свою норму самогона Данила на этот раз не выпил. Раскинувшись на кровати, лежал он, вперив глаза в темный потолок, время от времени покашливая.
До последнего слова помнил он тот рассказ отца на смертном одре. Но Степка не все слышал. Он как раз зачем-то вышел, и Афанасий, глянув вслед младшему сыну, оторвался от подушки и принялся быстро досказывать то, что хотел поведать только одному Даниле:
- Степку, как я наказывал, не трожь, иной он, не ево то дело - бандюков учить. Ты ж и старший, и карахтером покрепше. Найди хоть отродье тех злодеев и воздай. Не верю я, что ветки от гнилого дерева могут быть здоровыми. Не ве-рю!.. Вопиют убиенные и мне будет спокой в могилке-то. Знаю, грех это большой, тебя толкать, но иде ж был Бог-то, када моих родителев, братов с сестренками убивали? И за что? Ну благо бы обогатился тятя, семья бы обогатилась от той жилы, а то жили трудами, горбатилися, копейку к копейке прикладывали. Честно жили и честью дорожили. И нада ж… А жилу я все ж нашел. На-аше-ол-л-л… Эт я при Степке сказывал, что не знаю, дабы не смущать. Пускай себе спокойно живет. Ты же знай: от каменистых россыпей, что за Сухой кашей, нада идти строго на запад. На пути будет лежать три глыбких оврага - вроде высохших руслов рек, потом зачнется тягун и дремь лесная. Тягун с версты полторы будет. И - скальный обрыв. Ты пройди по праву руку, пока не узришь три сосны. Ты, Данилка, узнашь их сразу, приметные оне. Быдто в обнимку друг с дружкой стоят. Напротив их - тропа будет, кустами закрытая, по ей зверь к ручью спускатся. Сразу не разглядишь. Зачинай спускаться без страха - не боись. Конь по ей спокойно пройдет. Вот в самом низу и будет ручей Безымяннай… Тута и мой золотишко-то…
Афанасий закатился в кашле, полез дрожащей рукой под подушку, откуда вынул тряпицу:
- Вот… Самородное золотишко оттелева… Схорони… Потом разглядишь, а то ненароком Степка возвернется…