Честь знатного имени зависела от моего молчания. Каждый из моих вздохов подстерегали, малейший шаг мой, сделанный к вам, стоил бы вам жизни. Ныне, находясь под рукою смерти, навсегда освобожденная от опасений, которые отравили всю мою жизнь, уверенная в прощении Бога и в верности служителя, которого я к вам посылаю, я смею назвать вас своим сыном и послать к вам в этом письме поцелуй, который сорвется с моих губ вместе с моей душой. Мне говорят, что вы высоки, хороши собой, добры, сильны, ловки. Все будут вас любить. Ваши качества, ваше воспитание приведут вас так высоко, как могло бы это сделать ваше рождение. Я старалась, чтоб вы были богаты, Эсперанс, но хотя после вашего рождения я продала мои вещи и бриллианты, чтобы скопить для вас капитал, смерть настигла меня прежде, чем я успела обеспечить вам состояние, соответственное моей любви и вашим достоинствам. Однако вы не будете иметь нужды в ком бы то ни было, и, если вы захотите жениться, ни один отец семейства, будь он принц, не откажет вам в руке своей дочери из-за вашего состояния.
Я должна оставить вас, Эсперанс, сын мой. Теплота жизни оставляет мои пальцы, одно мое сердце еще живо. Прошу вас прежде всего не проклинать меня и принимать иногда мой призрак, печальный и кроткий, который станет навещать вас в ваших сновидениях. Я была душою гордой и нежной в теле, которое вы можете себе представлять благородным и прекрасным.
Заклинаю вас потом, если ваша наклонность заставит вас вступить в военную службу, никогда не служить делу, которое принудило бы вас сражаться против кавалера де Крильона. Мой слуга отдаст вам письмо к этому знаменитому человеку. Вы сами отдадите это письмо де Крильону.
Прощайте, я назвала вас Эсперансом, потому что в вас была вся моя надежда на земле. И теперь вы для меня называетесь Эсперансом. Я жду вас на небе в вечность!"
Подписи не было под этим письмом, а только широкое и длинное пустое пространство: либо смерть, спеша похитить свою добычу, наложила на нее вечную тайну, не допустив начертать имя, либо умирающая сама остановилась и, покоряясь таинственному закону, который управлял всей ее жизнью, захотела взять с собой в могилу свою тайну…
- Что ж, - спросил Крильон после продолжительного молчания, - вы не знаете, кто была эта особа?
- Не знаю.
- Все-таки это трогательное письмо, - прибавил Крильон в самом сильном волнении, - это письмо матери.
- Вы находите?
- Продолжайте ваш рассказ, молодой человек, и скажите, что сделалось с вашим гувернером.
- Вы сами угадаете. Когда я кончил письмо моей матери, старик, видя, что я тронут, что глаза мои влажны, поцеловал у меня руку.
- Могу я узнать, - спросил я, - поручили ли вам сказать мне имя, которое не написано в этом письме?
- Напротив, мне запретили, - отвечал старик.
- А я надеялся, - сказал я с горечью, - что если не моей скромности, то по крайней мере моей гордости окажут доверие и поведают тайну, которую мне было бы так приятно сохранить.
- Не зная ничего, вы никогда не будете подвергаться опасности изменить себе и, следовательно, погубить себя. Для себя ваша мать молчала при жизни, для вас будет она молчать после смерти.
Я не настаивал. Добрый старик отдал мне письмо, адресованное вам. Я спросил его, почему мне предписано никогда не сражаться против кавалера де Крильона.
- Потому что, - отвечал мне слуга моей матери, - кавалер Крильон служит всегда благородным и справедливым делам, и еще оттого, что он был друг одной особы в вашей фамилии.
На это мне нечего было сказать. В самом деле, храбрый Крильон - благороднейший человек на свете, и, если бы даже моя мать не предписывала, мне никогда не пришло бы в голову сражаться против него.
Крильон покраснел и потупил глаза.
- Потом, - продолжал Эсперанс, - старик попросил меня пойти в комнату моего гувернера Спалетты, чтоб узнать, не оставил ли он какого-нибудь уведомления о своем отъезде. Ничего не было. Пока мы осматривали дом, слуга моей матери обнаружил удивление, которое выразилось гневом, когда я показал ему мебель и посуду, которые были чрезвычайно просты и которые я до тех пор считал роскошными. Когда мы вошли в конюшню, старик увидал, что моя лошадь совсем простая.
- Так вот какой образ жизни заставлял он вас вести! - вскричал он. - Как! Одна лошадь! И такие ничтожные издержки! Сколько у вас было прислуги? Вы, стало быть, копили деньги?
- У меня есть ключница, кухарка и лакей. И то Спалетта находил издержки слишком большими и был прав. Содержания, назначенного мне моей матерью, едва доставало, после того как я пожелал завести свору в семь собак.
Старик в бешенстве топнул ногой.
- Теперь я понимаю, - сказал он, - почему Спалетта убежал по моем приезде. - Содержания, назначенного вашей матерью, было едва достаточно, говорите вы… Знаете ли вы, как велико было это содержание?
- Кажется, тысяча экю ежегодно, - отвечал я.
- Я посылал тысячу экю каждый месяц, - сказал старик, покраснев от негодования, - и вы должны были иметь шесть лакеев, столько же лошадей и парк, где лошади и собаки утомлялись бы каждый день. Спалетта крал у вас десять тысяч экю каждый год. В десять лет он должен был разбогатеть.
- Я не сделался от этого беднее, - отвечал я. - Притом, за неимением лошадей, я был принужден ходить пешком по горам и долинам, за неимением лакеев, я служил себе сам, вы видите, как я сделался высок и силен. Посредственность, которая вам не нравится, оказала мне большие услуги. И Спалетту, которого вы проклинаете, мы должны, напротив, благословлять за то, что он крал мои деньги. При роскоши, которой вы хотели меня окружить, я сделался бы толст и тяжел.
- Может быть, - сказал старик. - Но ваша бедная матушка была бы очень огорчена, узнав, что вы желали или сожалели о чем-нибудь. Подобное несчастье уже не возобновится. Я принес вам за первый месяц деньги, назначенные вам.
Он отсчитал мне две тысячи экю золотом.
- Двадцать четыре тысячи экю в год! - закричал Крильон.
- Да, именно.
- Вы очень богаты, молодой человек.
- Слишком. Это состояние огромное в такое время, когда ни у кого больше нет денег.
- Должно быть, сумма, назначенная мне, очень значительна, - сказал я слуге моей матери, - что, если я проживу пятьдесят лет?
- И ваши дети будут получать ее, - отвечал старик с улыбкой. - Не бойтесь, вы не истощите шкатулку.
- Друг мой, - прошептал я, - если моя мать скопила все это из сумм, вырученных за ее драгоценные каменья, стало быть, у нее было их много?
- Много, - отвечал он, - очень много.
- Не правда ли, что все это очень странно? - спросил Эсперанс Крильона.
- Да, молодой человек, - сказал со вздохом кавалер.
- Старик провел у меня целый день, выказал мне почтение и был ласков со мной, что заставило меня нежно полюбить его, потом, взяв с меня обещание, что я не буду следовать за ним и никого не стану спрашивать о нем, он уехал. Я не видал его с тех пор. Каждый месяц я получаю две тысячи экю.
- Но этот Спалетта знает что-нибудь? - спросил Крильон.
- Нет, потому что старик, когда я спросил его о том, что я скажу Спалетте, отвечал мне, что Спалетта был нанят им в гувернеры ко мне и никогда с ним не переписывался. Теперь мне остается спросить вас, кавалер, разъяснил ли мой рассказ то, что казалось вам темным в моих словах, и лучше ли вы понимаете теперь письмо моей матери?
Крильон ничего не отвечал, он опять перечитывал письмо, а потом сказал Эсперансу:
- Кажется, понимаю.
- Если в этом письме есть что-нибудь интересное для меня, будет ли нескромностью с моей стороны спросить вас?
- Я еще не знаю.
- Я молчу, извините меня.
Крильон размышлял с минуту.
- Извините, - сказал он, - вы мне сказали, что вы получили это целых шесть месяцев тому назад?
- Это правда.
- И следовательно, вы оставляли у себя шесть месяцев письмо, адресованное мне. Вы не поторопились.
Эсперанс покраснел.
- Разве я дурно сделал? - спросил он. - Я не считал себя обязанным торопиться. Чего требовала от меня воля моей матери? Не воевать против кавалера де Крильона, я этого не сделал. Доставить письмо кавалеру де Крильону, я это сделал. Конечно, я мог бы поторопиться, но вы воевали далеко от меня. Надо было предпринять далекое путешествие, которое, я признаюсь, очень стеснило бы меня в то время.
- Вы, без сомнения, были заняты какой-нибудь любовной интригой?
- Да, - отвечал Эсперанс, улыбаясь самым очаровательным образом. - Умоляю вас простить меня. Молодые люди - эгоисты, они не хотят потерять ни одного из цветов, которые молодость рассыпает для них.
- Я вас не осуждаю, но эта любовь, стало быть, кончилась, эти цветы завяли, если я вижу вас сегодня?
- Нет, слава богу, моя возлюбленная очаровательна.
- Однако вы оставили ее для меня.
- Ну нет, - весело сказал Эсперанс, - я не могу похвалиться даже этим добрым поступком. Вы меня извините за мою откровенность. Я приехал к вам только для того, чтоб следовать за моей возлюбленной.
- В самом деле?
- Она жила в моем соседстве около полугода. Отец призвал ее в дом, который он имеет в окрестностях Сен-Дени и, признаться ли, хотя это невежливо?.. Проезжая по дороге, которая ведет в Сен-Дени, и узнав, что вы стоите лагерем с этой стороны, я просил позволения видеть вас и, как говорится, один камень употребил на два удара. Еще раз, кавалер, умоляю вас быть снисходительным. Эта откровенность не что иное, как грубость, но я предпочитаю быть невежливым с Крильоном, нежели ему лгать. Теперь, отдав вам письмо, я откланяюсь вам с величайшим уважением и отправлюсь своей дорогой.