- Умрете, вы?.. Как бы не так! - возразил ла Раме. - Пока у вас будет надежда, вы не умрете, а эту безумную надежду вы еще имеете. Итак, сегодня вечером я приеду за вами, чтобы отвезти вас в церковь. Оттуда мы уедем. Если граф д’Антраг и граф Овернский не будут предупреждены прежде, то их можно предупредить после; это все равно. Я угадываю, что вы захотите бежать, - перебил ла Раме, - но и это будет бесполезно. Я вам сказал, все меры приняты мной. Вы видели, известны ли мне все ваши поступки, все ваши мысли. Я точно так же буду знать их до нынешнего вечера. Ваш дом окружен моими людьми. У меня есть друзья, милостивые государыни; вы не сделаете ни движения, ни шага, чтобы я этого не узнал и, следовательно, не предупредил впоследствии. Впрочем, пробуйте; попытка убедит вас лучше всех моих речей. Попробуйте!
После последних слов, окончательно поразивших несчастную Анриэтту, он поклонился матери и медленно дошел до двери. На пороге двери он обернулся и голосом утомленным, но еще звучавшим его неугасимой страстью, сказал:
- Помните мои слова: пока я жив, вы не будете принадлежать никому, кроме меня, я клянусь в этом. Покоритесь. Может быть, не заставлю вас ждать так долго, как вы опасаетесь; это касается не вас и не ваших, а Бога и меня. Сегодня вечером наша свадьба!
Сказав это, он приподнял портьеру и исчез.
- На этот раз, - прошептала Анриэтта, - кажется, я погибла. Что вы скажете, матушка?
- Я придумаю, - сказала Мария Туше.
Глава 41
НАСЛЕДНИК ВАЛУА
Ла Раме, после своего ухода, начал устраивать вечер по программе, которую он начертал своим приятельницам. Он велел приготовить лошадей, раздал приказания своим агентам и дал знать аббату соседней капеллы.
Наконец должна была осуществиться его мечта. Его сияющее лицо обнаруживало торжество; будто его злой гений приподнимал его за волосы и не допускал касаться земли. Однако он наконец устал и воротился к себе отдохнуть минуту, то есть воротился в комнату, занимаемую у герцогини, дворец которой был тогда не занят.
Герцогиня Монпансье после вступления короля в Париж чувствовала себя там неловко. Великодушная доброта победителя не успокоила ее. Она не могла поверить, чтобы ей простили совсем, когда она не прощала. После первых гримас, утомившись кланяться, истощив все свои улыбки, она сослалась на хорошую погоду, на свое слабое здоровье, на дела в провинции и потихоньку удалилась в свои поместья.
В то время французское королевство управлялось с трудом. Политику трудно было вести по милости материальных затруднений. Огромные расстояния, разделения между провинциями, смесь роялизма и лигерства, раздел городов между различными владельцами представляли на каждом шагу невозможность для надзора. Герцогиня Монпансье, удалившись в Лотарингию, была гораздо дальше от руки Генриха Четвертого, чем политический враг будет далек теперь от своего врага за тысячу лье.
Герцогиня опять вздохнула свободно. Подточенные ногти опять заострились. К сестре де Майенна начали собираться испанцы, лигеры и недовольные всякого рода. Потом, так как вздохи не были довольно красноречивы, начали стонать, потом критиковать, потом угрожать, потом составлять договор.
Этот концерт помешал бы Генриху Четвертому спать, если б герой не привык засыпать каждый вечер при шуме неприятельской пушки.
Разделив католиков французских на старых и на новых, герцогиня с помощью добрых иезуитов придумала множество замысловатых аргументов, для того чтобы доказать, что всякий новый католик был еретик. Отречение короля уничтожалось этим софизмом, и всякий добрый лигер был свободен поэтому опять начать лигу и преследовать обращенного еретика.
Само собой разумеется, что в этих новых соображениях занимали выгодное место все испанцы, зараженные скупостью и фанатизмом, которых Филипп II успел напустить на Францию. Возобновили сношения с де Майенном, нерешительный ум и инстинктивное честолюбие которого никогда не умели сказать своего последнего слова. Словом, с тех пор, как король был восстановлен во Франции, все эти ползающие, летящие и скользящие враги, бешеные насекомые, голодные пресмыкающиеся, свирепые грызуны провертели каждый свою дыру в этом августейшем троне, который ядра десяти сражений не успели поколебать.
Время от времени герцогиня отправляла в Париж шпиона. Ла Раме - мы знаем, какой милостью он пользовался у нее, - получил этот пост и пользовался властью, для того чтобы наблюдать и за своими делами. Известно, как он их вел, и развязка его приближалась наравне с той, которую его повелительница назначала своим политическим интригам.
Итак, Ла Раме воротился во дворец герцогини в маленькую дверь, от которой у него был ключ и которая, отворяясь в коридор дома, смежного с дворцом, сообщалась, хотя этого не было известно никому, с главной квартирой герцогини. В те времена хитростей и засад заговорщики часто покупали часть домов, смежных с их домами. Таким образом, у них было столько потайных выходов, сколько было нужно, для того чтобы впускать посвященных; столько неизвестных дверей, сколько было нужно, для того чтобы спасаться в случае тревоги. Герцогиня Монпансье не пренебрегла этой интересной предосторожностью.
Ла Раме хотел, говорим мы, отдохнуть несколько минут и, покончив с интригами, женившись на Анриэтте, увезти свою жену к герцогине, представить ее и взять окончательный отпуск.
"Я заключу мое счастье на несколько времени в уединении, где ничто не может его нарушить, - думал он. - Потом, когда пробудятся сожаления и честолюбивые инстинкты Анриэтты, когда моя безумная страсть насытится, когда бред мой пройдет, тогда мы опять появимся в свете, я - излеченный, она - укрощенная".
Ла Раме вошел в свою комнату; ночь, скоро наступающая в декабре, быстро спускалась на Париж с вершины мрачного неба. Ла Раме рассчитывал найти во дворце темноту, тишину и уединение. Он очень удивился, услышав шум шагов в коридорах, и, отворив дверь, еще более удивился, найдя дворец освещенным.
Коридор, передняя наполнялись мало-помалу молчаливыми посетителями, впущенными, без сомнения, в тайные выходы, о которых мы говорили, потому что главная дверь была заперта. Ла Раме посмотрел на парадный двор и увидал черные группы, посреди которых сверкали под плащами или ножны шпаги, или дуло пистолета.
"Что это значит? - подумал молодой человек. - Уж не воротилась ли герцогиня?"
- Ее высочество изволили приехать, - таинственно отвечал швейцар, которому ла Раме задал этот вопрос.
"Я должен с нею говорить, - подумал молодой человек. - Я должен узнать, зачем она приехала таким образом. Не случилось ли чего-нибудь? Не затевается ли что-нибудь? Я это узнаю. Я должен также сообщить герцогине мои планы, потому что умолчать о них было бы недостатком уважения. Запрем сначала дверь, в которую я вошел".
Ла Раме, подойдя к этой двери, увидал, что ее стерегут несколько человек.
"Как это странно!" - подумал он.
Он поправил свой плащ, взял перчатки и пошел к другой двери своей комнаты. Там он нашел камер-лакея, который почтительным тоном пригласил его от имени герцогини пожаловать в большую залу. Дорогой он видел таинственных посетителей, которые по тому же сигналу шли к тому же месту свидания.
Ла Раме вошел в большую залу, где герцогиня Монпансье давала торжественные аудиенции. Эта огромная зала, украшенная портретами знаменитого Лотарингского дома, имела в этот вечер при факелах характер мрачного величия, которого ла Раме еще в ней не видал. Точно будто стены, покрытые угрожающими лицами, зловещим оружием, приготовляли свои отголоски для какого-нибудь ужасного события. Принцесса, сидя возле камина, повернув глаза к огню, ждала, опустив голову на обе руки. Слуга доложил о месье де ла Раме, и герцогиня тотчас встала со страстной поспешностью.
- Вы здесь? - вскричал молодой человек, - должны радоваться или тревожиться ваши друзья этому неожиданному возвращению?
- Они могут радоваться, - сказала она.
- Слава богу! Стало быть, испуг, который во мне возбудило все, что я вижу…
- Прогоните его.
- А присутствие этих людей на потайной лестнице, по которой я прошел до моей комнаты?
- Эти люди поставлены здесь по моему приказанию.
- Извините, ваше высочество, я упомянул об этом только потому, что они как будто стерегли меня и преграждали мне путь.
- Они действительно вас стерегут, - отвечала герцогиня с тем же вежливым уважением, которое перевернуло все идеи ла Раме с начала разговора.
Зачем стерегли его? Зачем герцогиня не называла его ни "ла Раме", ни "мой милый", по обыкновению? Сто вопросов толпилось на губах молодого человека, который не мог произнести ни одного. Но время шло и не добавляло ни решимости, ни дипломатии. Ла Раме чувствовал, что приближается час, когда он должен отправиться к Анриэтте.
- Ваше высочество, - сказал он герцогине, - когда вы меня позвали, я хотел сам просить у вас аудиенции.
- Вы, однако, не знали, что я в Париже, - возразила она.
- Я сейчас об этом узнал, и обязанность предписывала мне сказать вам здесь то, что я поехал бы сказать вам в провинцию.
- Говорите.
- Мне нужен отпуск на сегодняшний вечер, ваше высочество.
- На сегодняшний вечер невозможно, - сказала герцогиня.
Ла Раме вздохнул.
- Однако он мне необходим; у меня есть обязательство, которое не терпит замедления.
- Я знаю, что у вас есть такие обязательства, в сравнении с которыми те, о которых вы мне говорите, считаться не могут.
- Я женюсь.
Герцогиня вздрогнула в свою очередь.
- Вы женитесь? возможно ли это? - сказала она.
- Через час.
- На ком это, великий боже?
- На мадемуазель Анриэтте де Бальзак д’Антраг.
- Вы сошли с ума.