- Я обязан моим возвращением доброму совету преподобного приора женевьевцев, - отвечал де Лианкур. - Это он, через толмача сообщив мне вчера о въезде короля и великодушии его величества к испанцам, намекнул, что пора уже перестать дуться на короля.
- Вы дулись? - вскричал кто-то.
- Месье де Лианкур удалился в свои погреба - извините, в земли! - вскричал Понти.
- Но зачем же он дулся? - спросил один любопытный.
- Это семейные дела, - сказал Эсперанс, который дрожал, чтобы не было произнесено имя Габриэль.
- Я последовал совету преподобного приора, - продолжал горбун, - и вчера вечером, как только освободился, я приехал в Лувр приветствовать короля. Его величество принял меня милостиво, улыбнулся мне и, вместо того чтоб отпустить меня в Буживаль, удостоил удержать во дворце между вами, где я провел очаровательную ночь, уж наверняка такую, какую не провел король.
Лукавая улыбка скользнула на губах ла Варенна, который разговаривал в амбразуре с капиталистом Заметом.
- Вот король захватывает этого несчастного кротостью, - шепнул Понти Эсперансу, - это гораздо опаснее.
- К счастью для него, - отвечал Эсперанс с принужденным смехом, - что его жена еще не въехала, как король, в Париж.
Только что он кончил, как гвардейский капитан позвал Понти по службе. Разговор, таким образом, был прерван к большому удовольствию Эсперанса, которого он огорчал. Понти вышел, но через несколько минут воротился и позвал Эсперанса, который поспешил подойти к нему.
- Что такое? - спросил молодой человек.
- Мне оказана большая милость; я должен по приказанию короля провожать кого-то в деревню.
- Пленника?
- Вероятно. Будет очень скучно. Хочешь ехать со мной? По крайней мере, мы поговорим.
- Охотно.
- Я велю оседлать твою лошадь вместе с моей; жди меня вон в той аллее возле реки. Я приведу наших обеих лошадей; не заботься ни о чем.
- Хорошо, - сказал Эсперанс.
Он пошел к назначенному месту. Начинало рассветать. Вчерашний дождь перестал, свежий ветерок волновал реку и таинственно шелестел деревьями, наклонявшимися над водой.
Из дворца выехали носилки, закрытые большими занавесками; два белых лошака тихо везли их по песку.
"Это пленник, к которому имеют внимание", - подумал Эсперанс, когда носилки проехали мимо него.
Занавески заволновались от ветра, и из них вышел душистый запах, ударивший в голову Эсперанса, как внезапное воспоминание.
- Поезжайте по дороге к Буживалю, - сказал кучеру женский голос, заставивший вздрогнуть молодого человека.
В ту же минуту занавеска раскрылась, и любопытная головка выглянула из носилок.
- Грациенна! - вскричал Эсперанс.
- Месье Эсперанс! - прошептала молодая девушка, которая в своем необдуманном удивлении оставила занавески открытыми.
Напротив нее сидела Габриэль, которая при имени Эсперанса закрыла руками свое вспыхнувшее лицо. Молодой человек побледнел и прислонился к дереву, как будто земля исчезла под его ногами. Черное покрывало закрыло от глаз его всю вселенную. Он не слыхал, как подбежал к нему Понти с обеими лошадьми.
- Поедем! - весело сказал гвардеец. - Какое прекрасное утро! После такой чудной ночи мы сделаем очаровательную прогулку. Ну, ты еще не садишься?
- Я не гвардеец короля, - отвечал Эсперанс мрачным голосом, - исполняй один твою службу. Прощай!
Он убежал с раздирающимся сердцем, между тем как носилки двинулись в путь. Занавески, опустившись, заглушили вздох, болезненный, как рыдание.
- Какой каприз пришел в голову Эсперансу? - спрашивал себя Понти, принужденный следовать за носилками. Габриэль сдержала свое слово, данное королю.
Глава 36
ПО ПОВОДУ ЦАРАПИНЫ
Прошло десять месяцев после взятия Парижа; год кончался. Декабрь рассыпал по окрестностям свои черные туманы, свои глубокие снега. Давно уже зима не свирепствовала во Франции с такой суровостью.
Все улыбалось королю. Каждое его желание исполнялось. У него родился сын от мадам де Лианкур, и этого ребенка, родившегося среди побед, собирались крестить в церкви Парижской Богоматери, как только воротится король из Пикардии, где он сражался с де Майенном.
Это известие, быстро распространившееся, повсюду принималось с комментариями, и для всякого, кому известно французское остроумие, легко понять, что оно занимало народ больше, чем холод, голод и война.
Мы не можем сказать, этот ли предмет разговора выбрали два странных человека, которые ехали в декабре к воротам Мелена. Оба были закутаны в большие полосатые плащи, похожие на арабские бурнусы; они ехали рядом по снегу, произнося проклятия на итальянском языке басом и сопрано.
Бас выходил из широкой и могучей груди. Лошадь была маленькая, но всадник великолепный, судя по черным глазам и черной бороде, которых складки плаща не всегда закрывали от холодного ветра.
Сопрано была маленькая женщина, то с меланхолическим, то жгучим, как молния, взглядом. Она дрожала на своем лошаке, думая только о том, как бы защититься от ветра, и ругая то своего спутника, то скользкую дорогу, то эту отвратительную страну, то противные меленские ворота, которых все еще было не видать.
Наконец доехали до этих ворот. Надо сказать, что дорога сделалась не так пуста по мере приближения к городу. Несколько путешественников проехали мимо итальянца, другие остались позади, и все находили странной наружность этих иностранцев. Они также находили странными этих любопытных и насмешливых французов и, вероятно, говорили себе это на своем языке, а если и не говорили, то глаза молодой женщины и ее ироническая улыбка были довольно красноречивы.
У ворот была караульня солдат и сборщик пошлин, который рассматривал приезжих с большим вниманием, чем бы следовало. Наружность иностранцев поразила этого человека, он остановил их.
- Как вы торопитесь! - сказал он. - Надо осмотреть ваши чемоданы.
По его знаку несколько солдат взяли за узду лошадь и лошака.
- Siamo forestieri! - закричала молодая женщина с нетерпением.
- О, о! Испанцы! - сказал сборщик, принявший за испанский этот чистый итальянский язык.
- Испанцы! - повторили вокруг него солдаты, которых привычка к войне дурно расположила к их врагам.
Осмотрели чемоданы, в которых ничего не оказалось подозрительного. Собралась большая толпа. Мнимые испанцы рассуждали между собой с живостью и не могли сказать и двух слов по-французски, чтобы отвечать на вопросы сборщика.
Между тем женщина, которая была более раздражительна, совсем открыла свое лицо, которое было правильно, тонко и запечатлено южным типом. Лукавые глаза, подвижная физиономия, игра губ, показывавших два ряда великолепных зубов, не удовлетворили сборщика, который повторил еще упорнее:
- Испанцы! Испанцы! Ваши бумаги!
Поза спутника дамы была во все время этой сцены чрезвычайно спокойна, невозмутима. Он не давал себе труда пошевелиться. Было ли это действием страха? Часто трусы или люди с неспокойной совестью пользовались неподвижностью как ресурсом. Или он не понимал то, что происходило? Но пока он оставался закутанным в свой плащ и точно жил только одними глазами, зрачки которых быстро переходили от одного присутствующего к другому. Вдруг сборщик тихо заговорил с начальником солдат, а тот закричал:
- Да, это правда! Он закрывал свой глаз.
- Откройте ваш глаз, - сказал сборщик итальянцу, который не понимал.
- Он притворяется, будто не понимает, - шептали присутствующие.
- Ваш глаз, ваш глаз! - повторяло двадцать нетерпеливых голосов.
Растерявшийся итальянец смотрел на свою спутницу и не шевелился. Начальник поста вдруг сдернул плащ, закрывавший голову незнакомца. Он был красив, имел довольно гордое выражение, несмотря на некоторую пошлость, которая не исключает красоту в низших классах восточных пород.
- Его глаз налит кровью, - закричал сборщик, - это он!
- Это он! - повторили присутствующие, которые знали эту тайну.
- Это он! Это он! - закричало сто голосов, не понимавших, в чем дело.
В самом деле, правый глаз итальянца имел под веком красную полосу, доходившую до виска. Солдаты бросились на этого человека, стащили его с его маленькой лошади, и по примеру солдат множество зрителей начали теребить и колотить несчастного, ни имени, ни преступления которого они не знали. Видя это, его молодая спутница начала жалобно и пронзительно кричать.
- Не бейте его, - говорили солдаты, - мы его изжарим.
- Нет, нет, - говорил сборщик, - он должен признаться, кто его сообщники.
- А, злодей испанец! - кричал один.
- А, негодный убийца! - ревел другой.
- О, povero Concini! - стонала маленькая женщина, храбро заступаясь ногтями за своего несчастного спутника.
Но мало-помалу ее самое увлекли к каморке сборщика, которая скоро должна была превратиться для обоих в комнату пытки.
Между тем высокий, белокурый молодой человек на прекрасной турецкой лошади и в сопровождении лакея на такой же прекрасной лошади, как и он, подъехал к Меленским воротам; когда он увидал эту сцену, предвещавшую трагическую развязку, когда услыхал крики молодой женщины, он ударил по плечу солдата, тащившего несчастную, которая цеплялась за руку своего товарища.
- Эй, приятель, - сказал он, - вы разорвете пополам эту несчастную женщину.
- Большой беды не будет, - отвечал солдат с некоторым уважением к величественной наружности незнакомца, - это испанка.
- Pieta! Pieta! Signor! - закричала та при виде заступника.
- Это не испанка, а итальянка, - сказал молодой человек, который поспешно сошел с лошади и так сильно стал трясти солдата, что тот выпустил добычу.