Множество гвардейцев следовали на почтительном расстоянии за обожаемым начальником. Крильон слушал рассказ Рони о сцене обвинения и ожесточения обвинителя.
- Где обвиняемый? - спросил он.
- Это я, - жалобно отвечал Понти.
- А! Это ты! Ты дурно дебютируешь, дофинский кадет. Притеснять бедных запрещено.
- Я был голоден, и я взял контрибуцию не с бедных, а с богатого дворянина, который должен бы был предложить мне обедать.
- А где же этот дворянин? - спросил Крильон.
Рони указал рукою на де ла Раме, возле которого стоял Эсперанс.
- Который из двух? - прибавил Крильон.
- Не я, - сказал Эсперанс, отступая.
- А!.. Это вы?..
Крильон окинул обвинителя взором с ног до головы с той холодной повелительностью, перед которой всякая гордость умолкает.
- Что у него взяли?
- Дичь, - отвечал Понти.
- И ригу сожгли, - вмешался Рони.
- За которую этот великодушный дворянин предложил заплатить сто пистолей! - вскричал Понти с поспешностью, как будто не хотел допустить своего начальника следовать неблагоприятной мысли.
- Сто пистолей за дичь и ригу, - это очень неплохо, - сказал Крильон.
- Не правда ли?
- Молчи. Ну, пусть дадут сто пистолей истцу, и пусть он поблагодарит.
- Истец хочет другого, - перебил Рони.
- Чего же?
- Он хочет выполнения статьи перемирия.
- Какого перемирия?
- Кажется, перемирие только одно, - колко сказал де ла Раме, который счел благоразумным до тех пор молчать и который, по условию с Эсперансом, хотел оставить жизнь Понти, но только так, чтобы его отблагодарили за это.
- Это вы говорите со мною? - спросил Крильон, широко раскрыв свои большие черные глаза, которые метнули молнии в несчастного де ла Раме.
- Да.
- Если так, то надо было снять шляпу.
- Извините. - Де ла Раме снял шляпу.
- Вы говорили, - продолжал Крильон, - что этот молодой человек хочет не денег за свою дичь и ригу?
- Он хочет, чтоб привели в исполнение статью о перемирии, - закричал Понти, - то есть, чтоб меня расстреляли.
Крильон вздрогнул от этих слов, и очевидно было, что к содержанию этой статьи он уважения не испытывает.
- Чтобы расстреляли?! За кур? - проговорил он.
- За уток. Как изволите видеть, профос уже арестовал меня, - сказал Понти.
- Кто это приказал? - спросил Крильон, осматриваясь по сторонам.
- Я, - отвечал Рони, несколько смутясь.
- Вы с ума сошли! - закричал Крильон.
- Надо же было уважить подпись короля.
- Вот вы, статские господа! - вскричал Крильон. - Вы воображаете себя воинами, потому что смотрите, как мы воюем. Отдать человека профосу за то, что он унес уток!
- И сжег… - перебил было Рони.
- Ригу, мы это знаем. - Крильон повернулся к де ла Раме. - И это ты требовал такого наказания моему гвардейцу?
- Я, - отвечал де ла Раме, очень смутившись от того, что Крильон вдруг начал говорить ему "ты", но гордость заговорила еще громче инстинкта самосохранения.
- И тебе предлагали сто пистолей выкупа?
- Да, - отвечал де ла Раме еще тише.
- Что ж, - сказал Крильон, подходя к нему, заложив руку за спину, с улыбкой такой же сердитой, как сердито вздернулись его усы, - я сделаю тебе другое предложение и бьюсь об заклад, что ты не станешь требовать ничего, когда выслушаешь его. Месье де Рони - философ, человек искусный в словах и в статьях. Он, как кажется, имел терпение выслушать тебя, и вы с ним сошлись, он ссудил тебе моего профоса, потому что это профос мой. А я совсем отдам его тебе. Посмотри на эту прекрасную липовую ветвь, через три минуты ты будешь на ней висеть, если через две не воротишься в свою берлогу.
- Я дворянин! - вскричал испуганный Раме. - И вы забываете, что над вами есть король.
- Король? - повторил Крильон, уже не владевший собою. - Король? Ты говоришь, кажется, о короле. Хорошо, я велю обрезать тебе язык. Здесь нет другого короля, кроме Крильона, король не командует гвардейцами. Я дал тебе две минуты, берегись, негодяй, минута уже прошла!
Де ла Раме сделал было какой-то протестующий жест и собирался возмутиться, но все его попытки затерялись в страшном шуме, поднявшемся в ответ на слова Крильона. Гвардейцы не помнили себя от радости, они хлопали в ладоши и подбросили шляпы в воздух.
- Веревку, профос, - продолжал Крильон. - И крепкую!
Де ла Раме стоял с пеной бешенства у рта перед профосом, в руках которого по требованию капитана тут же появилась веревка.
- Возьмите же деньги, - сказал Эсперанс несчастному владельцу замка, - они ваши.
- Я беру с собой кое-что получше денег, - возразил Раме с зубами до того сжатыми, что едва можно было расслышать его слова, - я уношу воспоминание, которое будет долго жить.
- А наш разговор в знаменитой безлюдной чаще?
- Вы ничего не потеряете, если подождете, - сказал де ла Раме.
Он ушел. Громкие свистки провожали его. Им овладел стыд, этого было уже слишком много в один час. С глухим, отчаянным криком мщения и ужаса он бросился бежать и вскоре исчез из вида.
- Да здравствует наш Крильон! - ревели в упоении обе роты.
- Да, - сказал Крильон, - но чтобы этого не повторялось, потому что этот мошенник был прав; вы все - негодяи, годные на виселицу.
Толпа целовала обе руки Крильона. А он обернулся к Рони, который надулся и ворчал.
- Не сердитесь. Вы видите, что ваша совестливость совершенно излишняя с подобными разбойниками.
- Закон должен оставаться законом, - отвечал на это Рони, - и вы напрасно становитесь выше его. Умы, разгоряченные вашей сегодняшней слабостью, не сумеют сдерживать себя в другой раз, и вместо одного человека, которым надо было пожертвовать для примера, вы пожертвуете десятью.
- Я ими пожертвую, когда это будет нужно, а сегодня это было бы бесполезной жестокостью.
- Я действовал таким образом только для того, чтобы заставить уважать оружие короля, - холодно сказал Рони.
- А я разве не заставляю его уважать? - возразил Крильон с живостью, свойственной человеку гораздо моложе его лет.
- Я не так это понимаю, и ради бога, если вы желаете сделать мне какие-нибудь замечания, сделайте их сейчас, чтоб никто не был свидетелем разногласий, возникающих между офицерами королевской армии.
- Но, любезный месье Рони, между нами нет разногласий, я вспыльчив и груб, а вы осторожны и медлительны. Этого достаточно, чтобы разделять нас иногда. Притом, все происходит семейно, перед нашими людьми, и я не вижу свидетелей, которые мешали бы нам дружески обняться.
- Извините, один есть, - сказал Рони, указывая Крильону на Эсперанса.
- Этот молодой человек? Это правда. Это он предложил заплатить сто пистолей за гвардейца Понти?
- Он, посмотрите, как Понти пожимает ему руку.
- Красивый мальчик, - прибавил Крильон. - Друг Понти, без сомнения?
- Вовсе нет, посторонний, заступившийся за наших гвардейцев.
- В самом деле? Я должен его поблагодарить.
- Это тем более доставит ему удовольствие, что он искал вас в лагере гвардейцев.
- Если так, то он нашел меня, - весело сказал Крильон, подходя к Понти и Эсперансу.
Они еще стояли, взявшись за руки, друг против друга. Понти благодарил с жаром великодушного сердца, любящего преувеличивать оказанную услугу. Эсперанс отговаривался с простотой прекрасной души, которая боится слишком большой признательности. Приход Крильона прекратил этот дружеский спор.
- Я еще не кончил с вами, - сказал Понти. - И это будет продолжаться вечно!
- Хорошо! - воскликнул Крильон. - Хорошо, кадет! Я люблю людей, которые принимают на себя такой долг и платят его. Ступай! - И капитан ласково похлопал его по плечу ладонью, весившей фунтов сто.
Понти согнулся под двойной ношей уважения и ласки, улыбнулся в последний раз Эсперансу и пошел к своим товарищам.
- Благодарю вас за моих гвардейцев, - сказал Крильон Эсперансу. - Вы мне нравитесь. Не с просьбой ли какой желали вы видеть меня?
- Нет.
- Тем хуже. Что же имеете вы мне сказать?
- Я привез вам письмо.
- Давайте, - благосклонно сказал Крильон. - Тот, кто ко мне пишет, выбрал приятного посланника. От кого это письмо?
- Кажется, это письмо моей матери.
Услышав этот неопределенный и потому весьма странный ответ, Крильон остановил на молодом человеке удивленный взгляд.
- Что значит "кажется"? - спросил он. - Разве вы не уверены в этом?
- Нет, но прочтите, и вы будете знать столько же, как я, а может быть, и более.
Эти слова, произнесенные с веселым простодушием, окончательно заинтересовали Крильона, и он взял письмо из рук Эсперанса. Оно было запечатано черной печатью с арабским девизом, конверт был из итальянского пергамента, и от него исходил легкий аромат, какое-то благородное благоухание ладана или кипариса.