Повернулся к штурману, - тот во весь рот, счастливо, торжествующе смеялся. Правую руку свесил за борт и показывал под крыло, Пряхин понимающе склонил голову. Штурманский жест он перевёл так: там внизу уже всполошились немцы.
Лейтенант улыбнулся своим мыслям. Он не верил, что немцы так глупы и наивны, но если представить сонного, над ухом которого вдруг что–то оглушительно затрещит…
И всё–таки затеянный ими ночной "аттракцион" не вязался с его представлениями о ночном полёте. Ну, ладно, самолёт хотя и маленький, но ведь под крыльями бомбы и два реактивных снаряда, но эти трещотки, труба…
Так думал Пряхин, направляя самолёт над кроной деревьев и всё чаще взглядывая на мигающий зеленоватым огоньком циферблат часов, - стрелка уж приближалась к тому делению, за которым внизу должна показаться поляна. Но под крыльями непроницаемо темно стелился лес. И вдруг тревога холодной змеёй заползла в сердце: а если ошиблись курсом! - но нет, вот впереди заголубел край поляны, а там шахматными клетками зачернели кубики домов, матовым зеркалом рисовалось озеро, показалась школа…
- Довернуть вправо! - скомандовал штурман.
Старший лейтенант вытянул вперёд руку и прижался щекой к правому борту кабины. Командир склонил голову вправо, смотрел мимо капота двигателя и направлял винт на школу.
Одну за другой сбросили бомбы.
- Левый разворот! - командовал штурман, - Пошли на высоту! Вверх, вверх!..
Владимир как можно круче забирал в высоту. Всполошившиеся немцы будут стрелять из автоматов, пистолетов и не только из деревни, но и по всему маршруту до наших позиций. От цели ушли далеко, а когда по команде штурмана Пряхин снова взял курс на село, - теперь уже на порядочной высоте, - они увидели горящую школу, а затем и метущихся возле неё немцев. Владимир направил на них самолёт и одну за другой выпустил две ракеты. Штурман же на подходе к ним сбросил трубу, и она, выплеснув на концах пламя, закрутилась над селом. Озеро, школа и все дома осветились как днем, по улицам бежали немцы, на площади перед школой их становилось всё больше. С высоты не было видно лиц, но Владимиру казалось, что все они в изумлении смотрят на чудище с двумя огнедышащими головами, которое не валится, а летит над ними, рассыпая искры и не торопясь ударить по головам, обжечь, спалить или совершить какое–либо иное страшное действо. А штурман тем временем пустил по ним автоматную очередь и крикнул: "А-a, сукины дети, получайте гостинцы Ивана!.."
Владимир помнил, что уходить от села надо так, чтобы извилистый берег озера выворачивался на левом крыле, и чтобы высота была побольше, под километр.
Огибая озеро, видел, как "двуглавый змий" понесся над лесом в ту сторону, где была линия фронта и куда они летели. Видно, парашют подхватило ветром, и он несёт трубу над деревьями, а в лесу, по данным разведки, от школы и до линии фронта располагались части танкового корпуса, который готовился к наступлению на Ленинград.
Старший лейтенант Черный то обстреливал лес из автомата, то бросал гранату, - и это также входило в сценарий спектакля, а когда труба осталась далеко позади, штурман стал кидать на лес какие–то шарики, которые вспыхивали бенгальскими огнями, сыпали снопы искр и освещали кроны деревьев, оставляя в тени самолёт.
Владимир вспомнил, как комэск давал задание экипажам: самолёты должны вылетать через каждый час и, кроме конкретной цели, пролетать над линией расположения танков, устраивая им ночные "концерты".
И ещё он слышал, что у каждого припасены свои гостинцы и что в эскадрилье налажено соревнование в изобретении "сцен" и "номеров", способных лишить немцев ночного отдыха.
Быстро летит самолёт, но, кажется, в полёте ещё быстрее летит время.
Не успел Владимир опомниться и осмыслить все детали полёта, как внизу под левым крылом показалась голова "спящей собаки", - так выглядело небольшое озеро, за которым начинался березняк и за ним - аэродром. И вот на земле слабо засветилась линия красных огней - направление посадки. Владимир сбавил газ и мотор закашлял, и хлюпал, словно погружался в воду.
Через минуту Пряхин посадил свою "тройку" и рулил на стоянку.
Комэск встретил его вопросом:
- Ну, как?
Пряхин отрапортовал:
- Бомбы попали в цель, ракеты - тоже.
- Хорошо. А теперь отравляйтесь спать, очередь пришла моя.
И нырнул в темноту. Ближе к утру она становилась непроницаемой.
В землянку Пряхин входил вслед за штурманом, - сам бы не нашёл её, а чуть коснулся лежака, тотчас мертвецки заснул. Разбудил его девичий голос:
- Ну, ну, просыпайтесь. Идите на обед, а из столовой - ко мне, в медицинский пункт.
- На обед? А разве уж время?
- Да, время. Вы спали, как сурки, почти весь день. Командир не велел вас будить, сказал, что ночью вы хорошо поработали, мол пусть отдохнут.
Пряхин сбросил с себя одеяло и шинель, запустил обе пятерни в волосы и поднял глаза. Перед ним стояла девушка в сержантских погонах, в одной руке держала пилотку, в другой - белый халат, улыбалась.
- Я медицинская сестра, ко мне заходите сразу же после обеда. Слышите?
- Слышу, не глухой. А зачем?
- Посмотрим вас, заведём карточку, будем наблюдать.
- Наблюдать?
- Да, наблюдать. Мы всех наблюдаем. Вы же свою машину наблюдаете, и чините, когда нужно. Мы тоже… должны знать, как вы и что с вами.
Снова он посмотрел на сержанта, теперь уже пристально. Это была совсем юная девушка в шинели, из–под которой виднелась серебристо–серая коверкотовая гимнастёрка. Такую носили офицеры. Серые с зеленью глаза были широко раскрыты и смотрели так, как смотрят взрослые на забавных малышей. Дети ещё ничего не делают, но от них ждут каких–то смешных проделок.
"И чего лыбится…" - подумал Пряхин, проводя ладонями по лицу и приглаживая торчащие во все стороны волосы.
И ещё подумал: "Чего стоит? Шла бы уж".
Но девушка не уходила.
- Меня зовут Настей. А вас?
- Владимир. У меня ничего не болит.
- И хорошо, что ничего не болит. Мы вас просто посмотрим. Нам карточку завести надо.
Сказав это, повернулась и пошла. Владимир смотрел ей вслед, и долго ему светили серо–зеленые глаза и ямочки в углах губ, и жаром пышущие щёки.
Владимиру пришла мысль: "Тут в неё все влюблены".
Шёл по краю летного поля и продолжал думать о сестре.
В столовой у окна сидел и поджидал его штурман.
- Слышь, командир, - заговорил он, - а здорово мы слетали. Штаб вдребезги разнесли. Начальник штаба со своим помощником заживо сгорели.
- А как вы узнали?
- Армейская разведка доложила.
- A-а… Хорошо. Первый блин, а ишь, - не комом.
Пряхин почувствовал прилив радости и удовлетворения. Такое чувство он испытывал, когда сбивал самолёты. "Уничтожен штаб танкового корпуса, есть убитые и, наверное, раненые, сгорел сам начальник штаба, видимо, генерал. И все это за один вылет, за одну атаку. Вот тебе и фанерная этажёрка! Если и дальше так пойдут дела, тут немцам много можно хлопот доставить".
И вот что важно: не так всё было трудно и почти совсем не опасно. И взлёт, и посадка, и весь полёт, и даже атака… Двадцать–тридцать минут в воздухе, - и нет штаба корпуса, - продолжал удивляться Пряхин, - а сверх того ещё и сделали переполох по маршруту. И нет тебе ни зениток, ни истребителей! Вот ведь она штука какая, если летать ночью.
С такими приятными мыслями входил Владимир в землянку медпункта. Здесь его лучезарной улыбкой встретила Настя.
- А что это вы всё время улыбаетесь? - спросил он и тотчас осёкся, понимая, что вопрос не очень умён и не очень кстати. Настя же продолжала улыбаться и делала вид, что не замечает его бестактности и смущения.
- Я всегда такая! Мне ещё мама говорила: не пойму, девка, чему ты всё время радуешься. А я, видно, радовалась тому, что живу на свете и мне так хорошо.
Указала на стул и села рядом. Заглянула в глаза:
- Болит что–нибудь, беспокоит?
- Нет, ничего не болит! - раздражаясь и будто с досадой, ответил Пряхин.
- Вот и славно! Мне здоровые лётчики очень даже нравятся.
И Настя стала заполнять медицинскую карточку.
- А разве бывают больные лётчики?
- Больные? Случается, конечно, и заболеет ваш брат, да мы тут быстро вылечим. У нас вон, видите, - лекарств сколько! А надо - так и укол сделаем. Но вам болеть не советую. Не надо.
Владимир пытался вообразить, как это она будет делать ему укол. Да он помирать будет, а штаны перед ней не спустит. Настя спрашивала о прежних хворобах, болел ли корью, скарлатиной, малярией… Кинула взгляд на гимнастёрку, проговорила:
- У вас орденов больше, чем у нашего комэска. Видно, умеете жить с начальством.
- С начальством? - удивился Пряхин. Он никогда не думал, что есть какая–то связь между наградами и таким свойством характера.
Решил отшутиться:
- А, да, я такой - ласковый, и согнуться во время умею, до самого пола.
- Ну–ну - раскудахтался. Слышала, что самолётов много сбил. Вот уж… - Настя с головы до ног оглядела Пряхина, - не поверила бы.
- Это почему же?
- Молодой вы очень.
- Несолидный?
- И это есть. Ну, ладно, идите вы, а то поссоримся.
Эти последние слова, - и сказанные без улыбки, и будто бы другим, похолодевшим тоном, - не понравились Пряхину, и он вышел из землянки смурной, удручённый. Подумал: "Конечно же в неё тут все влюблены".