- Нет, - возразил Грундвиг, - этот нам еще нужен… Пусть участь его решают Черный герцог и Фредерик Бьёрн.
А тем временем перед башней нападающие яростно выли и бесновались. Один чей-то голос выделялся из всех прочих.
- Наберем валежнику и подожжем дверь! - кричал он.
- Да! Это отлично! - отозвалась толпа.
- Ладно же! Я вас потешу! - проговорил богатырь и, схватив пленника, потащил его по лестнице на самый верх башни.
Выйдя на террасу, он крикнул оттуда нападающим:
- Эй, вы! Псы голодные! Вот вам ваш товарищ! Нате, берите его!
И, одной рукой покрутив несчастного пленника у себя над головой, богатырь со всего размаха бросил его с башни на землю.
Раздался ужасный вопль - и бандит распластался у ног своих товарищей! Брошен он был с такой силой, что упал шагах в двадцати от башни.
Ничто так не поражает людей, как примеры неслыханной физической силы. Бешеная стая разбойников опешила и стояла с минуту неподвижно и безмолвно.
Богатырь между тем стоял на самом верху башни, и высокая его фигура сквозь утренний туман казалась еще выше. Он представлялся каким-то легендарным великаном старинных норвежских баллад.
Но вот бандиты справились с испугом и с новыми яростными криками бросились собирать валежник, чтобы исполнить свое намерение поджечь дверь башни.
- Дверь сделана из очень старого и крепкого дерева, - сказал Грундвиг Гуттору, когда тот сошел вниз, - она будет гореть медленно, как трут.
- Ладно! Мы им еще покажем!.. Посмотрим, как-то они сюда войдут!
Он сходил в погреб, где хранились громадные поленья для огромных средневековых каминов башни, выбрал одно из них - оглоблю футов в десять длиной - и приладил к нему огромный топор. Вооружась этим грозным оружием, он встал у двери, готовый уложить одним ударом всякого, кто войдет в нее.
Увидав это, Надод невольно почувствовал ужас. Великан в два-три приема мог искрошить таким образом половину нападающих.
Снаружи послышались радостные крики: бандиты устроили костер, зажгли его, и огненные языки уже начали облизывать массивную дверь.
Прошло десять минут. Дверь, разумеется, в конце концов должна была загореться.
Вдруг, словно само Небо посылало помощь осажденным: собиравшиеся всю ночь тучи пролились на землю сильнейшим ливнем - и в несколько минут костер бандитов был залит до последнего уголька.
XXV
Объяснения, сделанные призраком. - Sursum corda. - Фредерик Бьёрн. - Дядя Магнус.
ИНГОЛЬФ С НЕОПИСУЕМЫМ ВОЛНЕНИЕМ услыхал, как удалились солдаты, пораженные исчезновением узника. Совершилось невероятное чудо: он был спасен в тот самый момент, когда жизнь его висела на волоске.
Из оцепенения вывел Ингольфа голос того самого человека, который его спас.
- Идите за мной, - произнес этот голос так тихо, что Ингольф едва расслышал. - Вам больше нечего бояться.
Капитан, однако, вздрогнул, почувствовав прикосновение костлявой, тощей точно у скелета руки. Незнакомец взял его за руку и повел по узкой лестнице, устроенной в толще стены и ведшей в нижний этаж, где находились комнаты пропавшего Магнуса Бьёрна.
Перед тем как начать спускаться, таинственный незнакомец вдруг, словно уступая обуявшему его чувству любопытства, приподнял небольшой фонарик и осветил им лицо Ингольфа. Внимательно рассмотрев его, старик как будто взволновался, и молодой капитан услыхал, как он бормочет, тяжело шагая вниз по лестнице:
- Да, это так, Грундвиг правду сказал. Вылитая герцогиня Матильда в молодости… И как это Харальд не узнал его?
Помолчав немного, он продолжал, размахивая ключом:
- Харальд! И я тоже хорош: чего захотел от него!.. Харальд занят только Олафом и Эдмундом… Его накажет Бог за то, что он покинул своего брата. За себя я его прощаю… мне уж так немного осталось жить!
Успокоившийся Ингольф со своей стороны тоже разглядывал тем временем старика, который был, по-видимому, уже в самых преклонных летах и, казалось, давным-давно изжил свой век. На его ссохшемся, тощем теле, словно на вешалке, болтался черный полукафтан с широкими рукавами, спускавшийся ниже колен. Это одеяние показалось сначала Ингольфу чем-то вроде савана. Кожа на лице как будто, совершенно присохла к костям и на лбу и скулах цветом своим напоминала старую слоновую кость; губы и щеки были словно пергаментные; потухшие глаза глубоко сидели в орбитах, придавая старику сходство с мертвецом. Трудно было придумать фигуру, наиболее подходящую к ходячему понятию о призраке, о привидении. Самый голос старика был глухой, словно замогильный, и какой-то окостенелый. По-видимому, в этом человеке едва душа держалась, а между тем он сохранял полнейшую ясность ума.
Входя в комнату, в которую вела упомянутая нами потайная лестница, столетний старик сказал Ингольфу:
- Здесь вы в совершенной безопасности, и вас никто не потревожит.
И он задвинул панель, которая маскировала проход.
Ингольф остановился, изумленный роскошной обстановкой комнаты. По стенам тянулись восточные диваны, крытые дамасским штофом; стены и потолок были обиты тисненой кожей; чудесный паркет - покрыт толстым ковром, с потолка на серебряной цепи спускалась огромная лампа из розового богемского хрусталя. По одной стене шли громадные книжные шкафы красного дерева, наполненные томами совершенно одинакового формата и в одинаковых переплетах. На корешке каждого значился год его издания. Ингольф заметил, что тут были все годы от 1130 до 1776.
Оглядев комнату, Ингольф поклонился старику, который для него оставался загадкой.
- Кто бы вы ни были, - проникновенно проговорил он, - но вы спасли меня, хотя меня и не знаете. Благодарю вас от всей души. Если мне представится случай доказать вам свою признательность, то я…
- Я вас не знаю? - перебил старик своим замогильным голосом, от которого невольно пронимала дрожь. - Я вас не знаю?! Как вы можете судить, знаю я вас или нет?
- Так неужели же вы знаете меня? - изумился Ингольф.
- Как же мне его не знать! - пробормотал старик, не давая прямого ответа. - Мне ли его не знать, когда он при мне родился!
Ингольф подумал, что его собеседник давным-давно впал в детство.
- Твое теперешнее имя я забыл, хотя Грундвиг и сказал мне его, - продолжал старик. - Вообще на все настоящее память у меня крайне туга. Оно и не мудрено: ведь я все равно что законченная книга, в которой нельзя уже больше прибавить ни одной страницы. Но я знаю, что при рождении ты получил имя и титул Фредерика Бьёрна, принца Розольфского, так как старшие сыновья герцога - принцы.
Ингольф невольно улыбнулся. Ему стало жаль старика.
- Стало быть, отец хотел повесить собственного сына, - спросил он, - и вы спасли герцога от такого страшного преступления?
Старик понял намек.
- Ты тоже принимаешь меня за сумасшедшего или, по крайней мере, за выжившего из ума… Не отнекивайся, не оправдывайся: я на тебя нисколько не сержусь… Где же тебе знать?
Эти слова, сказанные с такой уверенностью, произвели на Ингольфа сильное впечатление. В самом деле, они нисколько не были похожи на болтовню безумного.
- Грундвиг рассердится, что я украл у него радость… Что же делать! Так сложились обстоятельства… А между тем, по всей справедливости, этот миг должен бы принадлежать ему, потому что он тебя ищет вот уже двадцать лет. Я тоже имею право на долю в этом счастье, потому что жить мне осталось немного… быть может, всего несколько часов.
С этими словами старик достал из выдвинутого ящика в столе медальон с прелестным женским портретом и подал его Ингольфу с вопросом:
- Тебе это знакомо?
С первого же взгляда на портрет Ингольф вздрогнул и побледнел; глаза его увлажнились слезами. Сходство поразило его. Он невольно вскричал;
- Мать! Это, должно быть, моя мать!..
Он все на свете забыл и, схватив портрет, целовал его, обливаясь слезами.
А между тем он не знал своей матери. Ему говорили, что она умерла во время родов, когда он появился на свет.
Ингольф пришел в себя.
- Роковое сходство! - произнес он. - Увы! Это возможно. Я умру, не взглянув на ее черты: у моего отца не сохранилось ни одного ее портрета.
Он вспомнил, что отец его говорил ему:
- Портрета твоей матери у меня нет и не было никогда.
Но в кабинете его висел портрет женщины, которую прислуга называла барыней.
Между тем старик из того же ящика достал золотую печать с яшмовой ручкой и опять, подавая Ингольфу, спросил:
- А это знакомо тебе?
Ингольф внимательно поглядел на печать, потом протер себе глаза, словно разгоняя туман, застилавший их и мешавший ему разглядеть вещь… Потом он опять стал глядеть - и по мере рассматривания рисунка печати руки молодого человека дрожали, губы лепетали непонятные фразы… Неужели это галлюцинация? Он взглянул на старика. У того глаза временами вспыхивали, точно потухающие угли, а рот кривился улыбкой… И сам Ингольф вдруг расхохотался, как сумасшедший.
Вдруг замогильный голос будто приказал:
- Покажи мне свою грудь, Фредерик Бьёрн!
Капитан сделал над собой усилие, чтобы привести в порядок свои мысли и чувства.
"Как! Этот старик знает! - подумал он. - Знает тайну, о которой я никогда никому не говорил!"
Он быстро обнажил свою грудь. На ней, в середине синеватого кружка, глубоко выдавленного на теле, выделялся такого же цвета летящий орел, державший в когтях сердце, а внизу виднелась полоска с изображенным на ней девизом Бьёрнов: Sursum Corda - горе имеет сердца.