Виконт, взирая на патрона с откровенным восхищением, промолвил:
- С нетерпением жду указаний, ваше превосходительство.
- Я уже распорядился направить человека в Бургундию для расследования обстоятельств данного дела. - Фуше оторвался от папки. - Судя по приведенным свидетельствам, ребенок действительно существовал. По крайней мере, женщина была беременна, но она сошла с ума, а затем бесследно исчезла. Ее отец погиб: несчастный случай с экипажем, в котором он ехал. Что скажете?
- В то, что вы рассказываете, трудно поверить, - ответил Жиль, вновь пробегая глазами строки письма.
- Но это еще не все. Письмо мы обнаружили в одном из публичных домов Парижа. Его содержательница умерла насильственной смертью, и полиция нашла сей документ при обычном в подобных случаях обыске.
Виконт глотнул коньяка и перечитал послание:
"Ты разбиваешь мне сердце, моя ненаглядная мадемуазель Ласалль. Ужели это ты мне пишешь такие слова? Право, не узнаю тебя. Возможно, конечно, что я сам виноват, ибо питал излишние надежды. Но и сейчас готов повторить, что был бы добрым, самым преданным и любящим супругом тебе и самым заботливым и нежным отцом нашему малышу. Как могли подобные слова сорваться с твоих уст? Ты уверяешь, что разлюбила меня, и твои поступки это подтверждают: оказывается, ты на четвертом месяце беременности и до сих пор держала меня в неведении. Ты лишаешь меня самого дорогого. Разве своей любовью я причинил тебе только горести и муки? Подумай, небом заклинаю, о нашем ребенке. Ему нужен отец. Или же ты и вправду не желаешь, чтобы ребенок появился на свет?
В самое ближайшее время, при первой же оказии я вырвусь в Сёр. Я должен увидеть тебя. Это необходимо. И надеюсь, на сей раз твой отец разрешит мне войти в ваш дом.
Ах, Клер-Мари, Клер-Мари! Шлю тысячу поцелуев. Любящий тебя,
Буонапарте".
- Это кажется невероятным, ваше превосходительство.
- Ну-ну. Чувствуется, что вы, виконт, еще не женаты и у вас нет детей. Поверьте, вы лишаете себя одного из самых возвышенных наслаждений. Верность супруги, сыновняя любовь… - Голос министра как будто потеплел. - Возможно, это и есть главное достижение в жизни, рядом с которым бледнеют земная слава и политический успех…
Виконт, понимая, что помимо собственного желания стал свидетелем проявления настоящих чувств у министра, поторопился вернуть беседу в прежнее русло.
- Прошу прощения, ваше превосходительство. Но как подобное письмо могло оказаться в борделе?
Возникла секундная пауза.
- У меня пока нет ответов на все вопросы, виконт, - холодно произнес его превосходительство, пронзая подчиненного холодным взглядом. Виконт расслышал в переменившемся тоне Фуше грозовые ноты: уж не навлек ли он на себя неудовольствие, отказавшись соответствовать в минуту откровенности министра? - Однако парижская дама - не провинциалка из Сёра, а одна из тех авантюристок, что охотятся за чужими состояниями, - сорвала бы благодаря письму приличный куш. Кстати, виконт, ваша настоящая мать была не из Парижа, не так ли?
От неожиданности де Меневаль с такой силой стиснул пальцы, что раздавил бокал. Острые осколки в нескольких местах рассекли кожу, и кровь заструилась по руке, капая в лужицу пролитого коньяка.
Фуше дернул шнур колокольчика, вызывая прислугу.
- Извините, ваше превосходительство. Я непростительно неловок, - оправдывался виконт, зажимая в руке платок.
- Будьте осторожны, мсье. Плохо залеченные раны имеют обыкновение открываться.
9
Месть за владельца "Карно Плантейшн"
Юноша, может, и хотел заплакать, но не умел - сердце зачерствело, как засыхает куст без дождя. И в то же время он вдруг почувствовал прилив сил и готовность на что угодно. Что он мог еще потерять? Все связи с прошлым были обрублены, и в целом свете, за исключением одного Виктора, не осталось никого и ничего, что заслуживало бы его попечения и заботы. Он находился во власти убеждения, что и сам никому не нужен, и именно это ощущение делало его сильным и бесстрашным.
Виктор постепенно поправлялся, но часто стал впадать в прострацию. Что касается Огюста… Новый Орлеан был столь ему чужд, что он вообще потерял всякий интерес к жизни. Вот и сейчас он был у стойки, снова пил в долг. Скрипач наяривал задорную мелодию, зал заполнялся ночными кутилами. Жюльен опустился рядом с Огюстом на табурет.
- Как Виктор? - спросил он.
- А, это ты!.. Очень рад, - приветствовал его Огюст, делая последний глоток. - Виктор спит как мертвый. Он совершил длительную прогулку, опираясь на палку и каждую минуту интересуясь, где ты. Я знаю, что мы без гроша, но пусть еще один бокал пополнит мой растущий долг. Что выпьешь, бренди?
- Да.
- Хозяин, бренди моему другу и еще один другу моего друга. Запишите все на мой счет.
Расторопный, но уже не такой радушный хозяин поставил перед ними два бренди.
- Мы можем выпить за что-нибудь вечное, что никогда не кончается? - спросил Жюльен.
- Давай, в таком случае, выпьем за дерзость, присущую веем мужчинам, а также некоторым женщинам, - произнося тост, Огюст обернулся - там, в обществе двух веселых барышень, сидел пьяный старик, который постоянно толкал Огюста в спину. - Сударь, буду весьма признателен, если вы перестанете так широко размахивать локтями.
- Пардон, - поворачиваясь к ним, произнес старик. - Позвольте представиться - Теодор Карно к вашим услугам. - Он протянул руку, явно с трудом сдерживая икоту.
- Мое имя - Ласалль. Жюльен Ласалль.
Услышав ответ друга, Огюст замер.
- Как вы сказали? - переспросил Теодор.
Словно опасаясь, что от частого употребления имя, подобно монете, может затереться, юноша с неудобством человека, впервые надевшего новые ботинки, повторил:
- Жюльен Ласалль.
- Вы нездешние?
- Мы из Парижа, - сообщил Огюст.
- На одном из последних французских кораблей, не так ли? - разговаривая с ними, Теодор продолжал сидеть на табурете, крепко обхватив за талию меднокожую дамочку с весьма аппетитными формами - единственную, которая не улизнула от него после начала беседы. - Новый свет приятно удивит вас, господа, - и, развивая мысль, пояснил: - Какие женщины… У-у-ух! Креолки такие жаркие и… такие потненькие…
Теодор приблизил лицо, на котором выделялся опухший нос с лиловыми прожилками, вплотную к пышному бюсту барышни и кончиком языка сладострастно провел по нежной коже от впадинки между грудей до ямочки у основания шеи.
- О-ля-ля! - вздохнул Огюст. - Какое падение французского духа!
- Мсье, - отрывисто произнес старик, зарывшись лицом в декольте и косясь на Огюста, - я уж давно перестал быть французом, - завершающая часть фразы прозвучала с нарочитым акцентом, еще более отчетливым, чем у хозяина "Дофины".
Между тем за одним из угловых столиков неожиданно вспыхнула перебранка - повздорили два картежника. Оба вскочили на ноги, схватив друг друга за грудки. Скрипач принялся наигрывать мелодию поритмичнее. Теодор неспешно, делая паузы между словами, поделился важным соображением:
- Не беспокойтесь, господа, вы находитесь в самом лучшем месте этого города. Здесь вы всегда в безопасности. Заверяю вас.
Жюльен и Огюст молча переглянулись, затем посмотрели на уже вошедших в раж и от души дубасивших друг друга джентльменов и в недоумении воззрились на старика.
- Н-да… если это место - лучшее в Новом Орлеане, то что же творится в худших, мсье? - спросил Огюст дрогнувшим голосом.
В тот миг один из драчунов выхватил из ножен тесак и начал было угрожающе размахивать им перед соперником. Однако хозяин заведения был решителен и скор. Схватив с висевшего у него за спиной шита с коллекцией холодного оружия два кинжала, он с обеих рук метнул их в нарушителей спокойствия. Клинки, подобно двум молниям, пригвоздили рубахи соперников к стене.
Музыкант, как ни в чем ни бывало, опустил скрипку и смычком почесывал подбородок.
- Убирайтесь на улицу! Мне в таверне кровь не нужна, вам здесь не скотобойня! - прорычал хозяин, указывая рукой на дверь.
Проводив взглядом молча покинувших заведения и явно лишившихся прежнего пыла игроков, хозяин вернулся к своим обычным занятиям. Скрипач снова взялся за скрипку, и в таверне восстановилась все та же атмосфера бесшабашной гулянки, что и пару минут назад.
- Вот-вот, сударь, именно поэтому здесь безопасно, - пояснил старый пьяница, обращаясь к Огюсту, и опорожнил стакан, другую руку опустив ниже талии своей барышни. - Эх, хорошая это штука - храбрость! Вы видели, каков молодей хозяин? Человек, внушающий уважение к себе. Если б мне частичку его х-х-храбрости, если б я был до-до-достаточно храбр… я бы все и-и-изменил. Но что вы в-в-видите? Старого пья-п-п-пьянчугу, у которого, как и у моих предков, денег куры не клюют. А этого, к-к-какой ужас! Этого недостаточно, чтобы за-за-заставить себя уважать!
Глаза у Теодора были маленькие, водянистые, серо-голубые, лицо, обрамленное длинными, почти до подбородка белыми бакенбардами - воспаленное, багрово-красное, редкие седые волосы всклокочены. На нем был все тот же - возможно, только еще более грязный сюртук и та же сорочка с жабо и тонкими кружевными манжетами, что и накануне ночью, когда его увели отсюда Сохо и Гран-Перл.
- Почему вы так говорите? - спросил Жюльен.
- Как я говорю? - переспросил Теодор.
- Почему вы говорите, что надо заставить себя уважать?