Тем временем кухарка уже пришла в себя. Стараясь не шуметь, она скинула деревянные башмаки и, крадучись, приблизилась к двери, замирая от своей дерзости. Дверь была закрыта неплотно, и в щелку можно было видеть узкую полоску спальни, освещаемой неверным светом свечи. В зеркале над туалетным столиком кухарка различила отражения госпожи, своей хозяйки и высокого старика. Но кто же он? На похотливого жеребца старик никак не походил. И видеть его прежде ей не доводилось. Она почему-то вспомнила своего малыша, и у нее защемило сердце.
Госпожа зажгла новую свечу, и кухарка увидела, что у старика было какое-то странное выражение лица.
- Как вы смели явиться сюда? - выдавила из себя госпожа.
- Детей греха подбрасывают, не окрестив. Они - отродье дьявола, - прозвучало в ответ.
С этими словами старик, все своим обликом смахивавший на покойника, поставил на широкую кровать под балдахином корзину, которую до этого держал в руке, а затем подошел к госпоже и, крепко взяв за локоть, развернул ее к зеркалу.
- Посмотри-ка на себя! - громко сказал старик и приподнял густые рыжие волосы, обнажив шрам, который спускался от уха, повторяя абрис лица, и заканчивался под подбородком. Старик почти вплотную придвинулся к женщине. - Или ты уже позабыла жестокие нравы улицы? Если бы не я, из вас двоих никто бы не выжил!
- Я вас не боюсь, - сказала госпожа и вырвалась из его рук. - И давно уже не люблю.
Кухарку бросило в дрожь. Она отпрянула от двери и, молитвенно склонив голову, принялась читать про себя "Отче наш". Но тут в корзине захныкал младенец, и она вновь припала к щели.
- Ты будешь растить его, пока он сам не сможет о себе позаботиться. - Старик выложил на туалетный столик кошель и добавил: - В деньгах у тебя недостатка не будет.
- А что же его мать? - в вопросе госпожи звучали неприязнь и обида.
- Моя дочь собирается посвятить себя Господу.
- Ваша дочь? - с досадой переспросила она.
Дальше они разговаривали еле слышно, почти шепотом. Младенец же, покряхтев и похныкав, принялся плакать, и кухарка почти ничего не смогла разобрать. Только в конце разговора старик вновь заговорил громко, в большом раздражении.
- Этот негодяй хотел ее увезти! - воскликнул он, извлекая из кармана листок и торжественно потрясая им в воздухе. - Он хотел ее увезти как можно дальше от меня. Навсегда. Собирался кочевать с места на место, мерзавец! - и с неожиданной яростью бросил бумагу на пол.
А вскоре дверь распахнулась, и, если бы она отпрянула, старик наверняка сбил бы ее с ног. Он пронесся мимо съежившейся от страха женщины, слегка задев ее краем плаща, накинул на голову капюшон и исчез, словно тень.
- Что, Аннетта, подслушивала? - обратилась к ней госпожа, поглядев на босую служанку и сброшенные ею башмаки. - Зайди ко мне. Да не забудь прикрыть за собой дверь.
Мадам наклонилась, подобрала с пола брошенный стариком листок бумаги и, даже не взглянув, спрятала в карман. Затем взяла свою трубку и разожгла ее. По спальне разлился запах, который невозможно ни с чем перепутать. Аннетта как завороженная смотрела на корзину, где зашелся в крике младенец.
- Унеси это отсюда! - распорядилась госпожа. - Своего не уберегла, так займись хотя бы этим. Когда подрастет и сможет сам заработать на хлеб, ты его выбросишь отсюда, чтобы духу его не было в моем доме!
- Не говорите так, госпожа! - возразила Аннетта, содрогнувшись. - Слово тоже может быть грехом.
- Глупышка! - изрекла госпожа, откидываясь в ленивой неге на обтянутый плисом диван и глубоко затягиваясь. - Грех - тот же опий. В него надо верить, чтобы он раскрыл перед тобой все свои достоинства. - При слабом свете свечи глаза ее блестели так, что можно было не сомневаться: достоинства опия она уже оценила и погрузилась в море блаженства.
Аннетта подошла к корзине и взяла на руки ребенка. Вся окутанная дымом, госпожа встала, нетвердым шагом подошла к зеркалу и, откинув в сторону прядь рыжих волос, потрогала пальцами шрам.
- Госпожа, вы не сказали, как его зовут.
- Разве у ублюдка может быть имя? Его ведь не крестили, - отрезала она, не оборачиваясь.
- Сжальтесь над крохой! Это же ребенок. Позвольте его окрестить.
- Этому не бывать! Пока он остается здесь, имени у него не будет. - На этот раз госпожа повернулась к Аннетте и, сделав затяжку, завершила разговор: - И чтобы он не путался тут под ногами. Я занимаюсь делом и не потерплю никакого баловства.
Тем временем карета человека в капюшоне тронулась в обратный путь.
Старик поправил на себе власяницу с шипами, которую носил для умерщвления немощной плоти, и зажмурившись, целиком сосредоточился на своей боли. Он ни о чем не хотел думать. Ему нравилось ощущать, как липкая кровь стекает на поясницу, как ею пропитывается одежда. Несмотря на решение гнать от себя всякие мысли и воспоминания, он то и дело думал о дочери, и эта боль причиняла ему гораздо большие мучения, чем физические страдания.
Дорога подсохла, зато заметно похолодало. Кучер, завернувшись в накидку, ловко орудовал кнутом. Солнце уже закатилось за горизонт, когда впереди показались горы, возвышавшиеся над Сёром. Наконец экипаж приблизился к скрипучему мосту. Река текла уже в паре метров под мостом, поскольку после прошедшего дождя вода сильно поднялась.
Кучер натянул поводья, придерживая лошадей, и хотя от его внимания не ускользнуло, что животные чем-то обеспокоены, огрел их кнутом. Внезапно один из рысаков захрапел, взвился на дыбы и, увлекая за собой упряжку, понес. Налетев на ограждение, карета потеряла устойчивость, опрокинулась и вместе с лошадьми рухнула вниз.
От удара кучера сбросило с облучка. Когда же он вынырнул, судорожно глотая воздух и оторопело озираясь, совсем рядом оказалась заводь с камышами. Кучер саженками поплыл против течения, а почти у самого берега жадно схватился за торчавший из воды камень. Тем временем его пассажир, с глубокой раной на виске, недвижно лежал на полу уносимой паводком тонущей кареты, которая тащила за собой отчаянно сопротивлявшихся лошадей.
- Верните моего ребенка! Христом Богом прошу, умоляю! Пусть мне вернут моего малютку! - выкрикивала сквозь рыдания молодая женщина. Один из привратников отпер решетчатую дверь, впуская одетую в рванину пациентку, другой крепко держал ее за локоть. - Отец отнял его у меня! Отец забрал у меня моего сыночка!
Две могучего вида санитарки подхватили новенькую подмышки и силой принудили переступить порог. Женщина полными тоски глазами огляделась и вдруг обеими руками ухватила висевший у нее на шее серебряный медальон.
- Погодите минутку!
Весьма почтенного возраста монахиня в небольших, сползших на кончик носа очках и с маргаритками в руке, неспешно приблизилась к несчастной и погладила ее по щеке. - Успокойся, дочь моя! Никто ничего у тебя не отнимет.
Лицо женщины закрывали пряди всклокоченных волос, поэтому внезапная перемена настроения осталась незаметной для окружающих. Она вдруг быстро убрала в прорезь платья медальон и жадно взяла протянутые ей маргаритки. Жест монахини явно подействовал на больную успокаивающе, и она принялась было нежно гладить лепестки. Но внезапно к ней вернулась какая-то мысль, и она простонала:
- Мой ребенок… Мой ребенок… Мой ребенок…
- Сестра Женевьева, нам пора! - сказала одна из санитарок и подтолкнула женщину вперед. От толчка букетик выпал из ее рук и упал прямо под ноги второй санитарке, которая тут же на него наступила.
Больная упиралась, и ее силой заставляли идти. Перед тем как скрыться в лабиринте коридоров, она с тоской обернулась на смотревшую ей вслед добрую монахиню.
- Кто такая? - поинтересовался у своего напарника привратник.
- А Бог ее знает! Говорят, память потеряла.
- А кто говорит? - переспросил первый с алчным блеском в глазах.
- Та дама, которая доставила ее сюда, - качнул головой второй в сторону стоявшей неподалеку кареты и подбросил в воздух блестящую золотую монету.
В момент, когда с грохотом захлопнулись ворота главного входа, сидевшая в карете рыжеволосая дама со шрамом приказала кучеру трогать.
Сальпетриер был больницей строгого содержания для умалишенных, припадочных, калек, проституток, пьянчужек, попрошаек и просто нежелательных элементов из числа представительниц прекрасного пола.
1
Мальчик без имени
Публика разразилась бешеными аплодисментами. С галерки, забитой простонародьем, доносились невообразимый гвалт и улюлюканья, так что вряд ли кто-нибудь мог бы с уверенностью сказать, был ли это успех или оглушительный провал. Однако актеры всякий случай вышли на сцену с поклонами. Огюст в который раз открыл свою табакерку черного дерева, вынул щепотку нюхательного табаку и, положив на тыльную сторону ладони, втянул в себя табак.
- Огюст, со стороны наверняка видно, что у меня горит лицо.
- Мадам, вы наложили белила в два слоя… Через них никакой краске не пробиться, клянусь вам!
- Вечно ты все опошлишь! Где мой платок? Я безутешна, такая трагедия! - щебетала мадам Бастид, обмахиваясь шелковым веером, инкрустированным перламутром.
- Безутешна? - запротестовал Огюст, подавая ей надушенный батистовый платочек. - Насколько я мог заметить, мадам, в течение всего спектакля вы только тем и занимались, что рассматривали в перевернутый бинокль ложи напротив…
- А с каких это пор кокетство несовместимо с сентиментальностью? Напомню тебе, что смотреть в бинокль наоборот - это знак из итальянского языка жестов, - произнесла мадам Бастид. - Тебе не кажется, что это весьма уместно, когда дают "Ромео и Джульетту"?