- Дозволь слово молвить, государь, - не удержался, вскочил с места князь Оболенский-Серебряный. - Не вместно мне такое, чтоб князь Щенятев выше был . То для меня убыток в чести выходит, потому как ещё мой дед…
- Да ты про моего отца зато вспомни, кой под Смоленском вместях с великим князем Василием Иоанновичем… - не остался в долгу Щенятев, тоже задорно вскакивая со своего места.
Маленький и худощавый, невзирая на все усилия приобрести положенное при высоком чине дородство, Щенятев и впрямь выглядел щенком в сравнении с огромным - одно чрево на три пуда потянет - князем Оболенским-Серебряным.
"Ну, сейчас начнется", - неприметно усмехнулся Владимир Иванович и посочувствовал Иоанну, который растерянно уставился на спорщиков. Однако нет, не началось. Успел царь прервать перепалку в тот момент, когда это еще можно было сделать.
- Цыть вы, оба! - раздался его гневный голос. - Ишь, разгалделись! Чай не вороны на колокольне, да и я звонить еще не закончил, - и тут же, понизив голос, увещевающе произнес: - Стыдитесь. Именуете себя боярами думными, но зрю я, каким местом на деле думаете. Обгодить нельзя, пока я слова своего не молвлю?! Вон князь Воротынский сидит и слова не сказал, хотя уж ему первому встать надобно, потому как его молодший брат вторым воеводой большого полка идет, а про него самого я еще вовсе ничего не молвил.
- Потому и сидит, что не сказано ничего, - буркнул Хилков, покосившись на князя Курбского, который, получалось, тоже обскакал его на одно место, точнее, даже на два, потому что должен быть даже не вровень с ним, но ниже.
- Сидит он молча, потому что государя своего почитает, который речь держит, - отчеканил Иоанн. - А чтоб ни у вас, князья, ни у прочих дум зловредных впредь не возникало, повелеваю и ныне идти в поход без мест. Князю же Володимеру Ивановичу Воротынскому я свою царскую дружину вверяю. Вторым воеводой с тобой боярин Иван Шереметев будет.
"Ишь ты, как ловко вывернулся, - подивился Воротынский, вновь после традиционного поклона государю усаживаясь на свое место. - Эх, если б еще он и слово свое так же крепко держал, как и главу на плечах. Хотя ежели рассудить, то он-то мне как раз ничего и не обещал. Это князь Дмитрий Палецкий обманул, а у него совесть чиста".
- Ну вот и славно, коли мы все обсудили, - донеслось до него приглушенное. - А ты, князь Воротынский, как я заметил, о чем-то своем задумался? - уже на выходе остановил государь Владимира Ивановича. - Не поделишься, что за думы тайные тебя гложут? Может, и я подсоблю слуге свому верному? - сделал он особое ударение на последних трех словах.
Воротынский остановился. Холодком протянуло по спине, словно кто-то провел чем-то ледяным по лопаткам, скользя ниже, к пояснице. Оглянувшись, увидел совсем рядом с собой Иоанна. Серые глаза его смотрели пытливо, но без надменности и без угрозы. По-доброму смотрели. Можно сказать, слегка сочувственно.
- Да ты и сам, государь, ведаешь, о моей кручине, - промолвил он негромко. - Опосля того, яко я дочери лишился, едва сердце по ней отболело, как сызнова потеря - сынок мой единственный в бозе почил. А еще детишков мне уж боле не видать.
- В том, Володимер Иванович, я подсобить бессилен, - кивнул Иоанн. - Что иное для тебя - вотчины и прочее - тут я властен, а животами нашими один господь бог ведает.
- Мне бы с тем, кто дочь ссильничал, расправу по-свойски учинить, - совсем тихо произнес Воротынский. - Глядишь, на душе бы полегчало.
Все прочие бояре к тому времени давно вышли, но царь все равно переменился в лице. Внимательно посмотрев на Владимира Ивановича, он обошел его и поплотнее захлопнул тяжелую дубовую дверь.
- А ты слыхал, княже, что гнев иссушает душу, делая ее бесплодной? Да и не след христианину в оместниках ходить.
- Во власти государя покарать злодея, и не токмо во власти, но оное и долг его, - упрямо возразил Воротынский.
- А ты своего брата, кой у тебя один во всем мире, отдал бы на растерзание? - спросил Иоанн. - И об ином подумай. Может, то, что я его живот сохранил, тебе же во благо?
- То есть как это? - даже растерялся Владимир Иванович.
- А вот так. Ну что там казнь - чик, и головы нет. Татю же всего миг один боли достается. Разве не слишком легка его смерть?
- В мои бы длани попал, так уж я бы растянул, - мечтательно произнес князь. - И не день - седмицу мучил бы, не менее.
- Лжу ты сам на себя наговариваешь, - уверенно заявил Иоанн. - Сам помысли - ты ведь не зверь какой. Самое великое - час малый потерзал бы его, а опосля, плюнув ему в очи, зарезал бы попросту, ибо ты не душегуб и крест, помимо нательного, еще и в сердце имеешь.
Владимир Иванович усмехнулся, хотел было сказать: "А вот ты дай-ка мне его в руки, а там поглядим", но не сказал, вдруг почувствовав, что прав его собеседник. И как это ни удивительно, а ошибается сейчас не этот почти мальчишка, хотя и столь рано повзрослевший, но он, убеленный сединами князь Воротынский. Не смог бы он мучить насильника своей дочери. Вот не смог бы, и все тут. Убить - да, тут без колебаний, а мучить…
- Вот и выходит, что ты его не покарал бы, но избавил от гораздо худшего - от этой нынешней жизни, в которой он ежедневно и еженощно сам себя терзает. Конечно, не муки совести его мучают, не раскаяние за жизнь неправую, а то, как он со своего трона скатился, да в какой грязи оказался. Теперь, как у него ни сложится опосля, он ведь того, что стряслось, нипочем не забудет. Ну а годы пройдут, может, он еще и…
Иоанн осекся. "Поймет", - хотел произнести он, но, вспоминая рассказы отца Артемия, который самолично до своего прибытия в Москву досматривал за ним, проживающим все в той же избушке, в которой жил в свое время и сам Иоанн.
- Зрак сужен, яко у гадюки пред тем, как она кидается, злоба бешеная его терзает все время, а на уме лишь одна жажда - мести. Читать божьи книги давали - изодрал напрочь, так мы ему ныне уж и не даем давно - сами читаем через решетку, - досадливо морщась, рассказывал старец.
- Хоть слушает? - спросил Иоанн.
- Иной раз, но редко и как-то все больше про себя. Вот как кого-то там с царства скидывали из древних царей Израиля, а еще пуще, яко тот скинутый обратно ворочался, ну и все прочее, что ему метится на себя похожее.
Иоанн хотел было спросить что-то еще - ему была интересна любая, даже самая мельчайшая подробность о брате - но затем смешался, сник. Стыдно стало. Ведь как ни крути, а он виноват перед ним, да еще как. Пускай Иоанн виновен перед державой, перед князем Воротынским и его дочерью, виновен перед многими и многими людьми, которых он безвременно, едино лишь из злого навета, а то и просто из удали молодеческой на тот свет отправил.
Все так, и с этим никто не спорит. Но вот ему-то самому, который ныне в его одежах ходит, в его дворце сидит и даже - стыдоба да и только - с его женкой спит, разве ему он что-то плохое учинил? Нет, можно, конечно, рассуждать, что ежели бы он знал, что имеется у него брат-близнец, то непременно повелел бы умертвить. Так ведь если бы да кабы, то на дубу росли б грибы. Мало ли что предполагать можно. На деле же такого не было, а он с ним вот так вот…
Но сейчас, вспоминая рассказы старца, он уже не мог, положа руку на сердце, сказать, что царственный узник и впрямь что-то поймет. Для этого нужно желание и не просто, а еще и помноженное на умение. А если он и тогда не хотел, да и ныне не хочет никого слушать, а внимает лишь тому, что по душе, что нравится. А как быть, если любо лишь злое? И что с ним станется далее? Потому после паузы Иоанн лишь произнес:
- Должен понять и должен раскаяться. У него же крест на груди.
- Сам сказывал, - возразил Воротынский. - Главное, чтоб он в сердце лежал. Хотя и тут ты прав, государь. Пожалуй, что и хорошо, что ты ему жизнь оставил. Пусть потерзается. Для него такая жизнь и впрямь куда как горше мук телесных.
И низко склонился перед Иоанном. Не холопу отдавал он почесть, и даже не государю всея Руси, но человеку, который оказался гораздо смышленее его самого.
"За вразумление и науку", - как он сам мысленно назвал этот поклон…
Глава 8
КРЫМСКАЯ ПРЕЛЮДИЯ
Может, это покажется удивительным, но первым, кто стал жаловаться на казаков, был не турецкий султан и не крымский хан, а… Василий III Иоаннович. Причем жаловался он как раз турецкому султану, с которым предпочитал жить пускай и не в дружбе - какое может быть приятельство с басурманом, - но в мире. А кому же еще плакаться, коли именно он считался в то время государем Азовской земли, где в низовьях Дона они и расположились.
Неутомимые в ратном деле, природные наездники, упрямые и своевольные, они вовсю хозяйничали на Дону, грабя без разбора на дороге в Азов и в Кафу всех купцов, включая и московских, хватали людей, посылаемых воеводами в степи для сбора сведений о ногаях или крымских ханах, и, разумеется, не забывали "сбегать в гости" на будущую Украину. Словом, доставалось от них всем, без разбора.
Обосновавшись в местах, где Волга сильнее всего сближается с Доном, они таким образом оседлали старинный торговый путь из Азии в Северную Европу.