IV
Немало лет прошло со времени описанных событий, изменилось лицо пустыни Кызыл–Кум. Сейчас все: и чабаны Ак–Тепе, и старательные земледельцы Синтаба, и неутомимые бродячие охотники - мергены, и звонкоголосые караван–баши - водители верблюжьих караванов, все в один голос утверждают, что в памяти людской никогда не было столь страшного песчаного урагана, как в тот год.
Уже с вечера были замечены зловещие предвестники надвигающейся беды: кровавое солнце медленно тонуло в кирпично–красных, застывших волнах песка, в небе буйствовала оргия красок.
После душной ночи солнце вставало с трудом. Стена желтовато–серой пыли поднималась ввысь. И казалось, что это не солнце восходит с востока, а желтая, призрачная луна. Дымная стена неумолимо надвигалась на колодцы, аулы, стоянки степных пастухов. Небо темнело, красноватая марь разливалась в воздухе.
Ураган начался сразу. Барханы задымились, словно гигантские костры. В воздухе понеслись веточки саксаула, травинки, пучки колючки, крупный песок. Свет померк, стало темно.
Много бед наделал буран. Погиб скот кочевых аулов - бесследно пропали чабаны и отары овец. Засыпало Колодцы. Исчезли юрты с целыми семьями. С тех пор тот год в песнях кызылкумских певцов именуется "Годом ветра".
Накануне бурана из Бухарского оазиса вышел и углубился в пустыню знаменитый скотовод и богач, бухарский лихоимец Саттарбай Зайнутдин–кази. Две сотни чабанов пестовали его многотысячные стада великолепных каракулевых баранов. Были у него и бесценные производители, дававшие потомство с серебристой шкуркой, и бронзово–золотистые ширази, и иссиня–черные араби с нежным завитком, подобным локону возлюбленной.
Всю ночь дороги на краю пустыни оглашались заунывными выкриками чабанов - "гей, гек–гек", лаем псов, блеянием баранов.
Бай спасал свое добро от восставшего народа, от большевиков. Он бежал через пустыню, через море барханов в далекий Хорезм. Безумный страх завладел Зайнутдином. Он метался на взмыленном коне между отарами и рассыпал удары камчой направо и налево.
Старики–чабаны подходили к Зайнутдину, предостерегали:
- Бай–ака, идет красная буря… Путь далек. Колодцы не проверены.
Но Зайнутдин гнал отары все вперед и вперед. Он уходил в пустыню, страшась народного гнева.
По безлюдным тропам вел Зайнутдин–бай свои неисчислимые стада, свою жизнь, свое богатство. Зоркие проводники искали дорогу к колодцам по звездам. Но раскаленный ветер - злой гармсиль спутал тропинки, заметал песком древние скотопрогонные пути от базаров Бухары, Вабкента, Шафрикана к амударьинским бродам и дальше - в великий Хорезм.
Шел бай через Кызыл–Кумы на север, подгоняя чабанов, подгоняя свои стада. Как только последний баран на водопое у колодца утолял жажду, Зайнутдин извлекал из кожаного расшитого футляра пиалу, наполнял ее водой и медленно пил, молитвенно закрыв глаза. Помолчав немного, он начинал кричать неистовым голосом:
- Эй, слуги, рабы, несите кетмени!
Слуги в несколько минут засыпали колодец, или бросали в него издохшего барана.
Зайнутдин–бай, в дикой ненависти к народу, восставшему против господина, обрекал жителей степной области Кимирек на вымирание, а их скот на гибель.
- Во имя бога, - громко говорил он, проводя руками по лицу и бороде, - во имя бога! Оомин!
- Оомин! - вторили спутники, грузили кетмени на верблюда и пускались вдогонку за стадами.
А через много дней к берегу полноводной Аму вышла жалкая пара - крупный, косматый козел, вожак стад, и изможденный, в лохмотьях, страшного вида человек с посохом в руке. Никто не признал бы в нем богача Зайнутдина–бая.
Это было все, что осталось от тысячных отар, все, что отдала пустыня. Остальное - и людей, и стада, и богатства похоронили в своих безбрежных пространствах Кызыл–Кумы.
Исчезли стада из области Кимирек, ушли чабаны. Безмолвие смерти пришло в степь.
В глуби песчаного моря возникает точка. Она мала, она равна песчинке.
Точка по временам исчезает, кажется, что это обман зрения. Но нет - она чуть–чуть увеличивается, она движется; медленно, но движется.
В пустыне видно далеко. И нужно ждать по крайней мере полчаса, пока точка превратится в маленькое пятно. Сейчас уже ясно, что среди песчаных холмов движется живое существо. Больше того, можно разглядеть, что это всадник.
Лошадь тяжело плетется по склону бархана, спускается, исчезает в лощине, вновь появляется. В движениях всадника нет уверенности, он едет, часто меняя направление; временами он подолгу задерживается на гребне бархана и напряженно вглядывается вдаль.
Усталое лицо всадника почти черно. Халат покрыт пылью, конь еле держится на ногах. С трудом можно узнать в этом обросшем человеке с воспаленными глазами знатного вельможу Али–Мардана. Он слезает с лошади и идет пешком. Но ноги не слушаются. По сыпучему песку идти трудно.
Али–Мардан бормочет сквозь зубы:
- Лысый бархан! Где Лысый бархан?
Два дня назад улеглась, утихомирилась буря.
Ураган изуродовал лицо пустыни, занес песком следы караванных троп, засыпал трупы павших от жажды животных, разметал пепел и уголь костров. До самых верхушек заметены песком кусты саксаула, к веткам которых привязаны тряпочки, чтобы легче было найти путь к колодцу, носящему невеселое название "Человек не вернется".
Отчаяние, страх смерти сжимают сердце Мардана. Он разговаривает сам с собой вслух.
- Где колодец? Проклятая буря… Вернуться… Нет, не доберешься до воды. Конь до утра не выдержит.
Временами бормотание становится бессвязным - Али–Мардан, словно в бреду, выкрикивает слова угрозы.
Кругом, куда ни взглянешь, на горизонте блестят водной гладью озера, но стоит приблизиться к ним, и они исчезают, растворяются в синеве небосвода.
- Пропал, пропал, - бормочет путник. - Пешком далеко не уйти. Где же бархан?
И Али–Мардан начинает исступленно хлестать коня камчой, дергать уздечку.
На вершине холма, только недавно насыпанного ветром, он снова сдерживает хрипящего коня.
Солнце стоит в зените. Печет. Кругом расстилается песчаное море - бесчисленные гряды барханов застыли мертвыми, однообразными волнами.
Али–Мардан тронул поводья, конь шагнул вниз по склону бархана. Но рука с камчой застыла в воздухе.
- Кх–ххк, - раздалось явственно и громко. Али–Мардан не верил своим ушам.
- Кх–ххк… ну, ну…
Из–за гребня бархана появились длинные ослиные уши, шея, седло…
Над спиной осла возникла красная с блестками, побуревшая от времени чалма, затем голова человека.
Осел вышел на песчаный склон, равнодушно ущипнул жалкую сухую травинку и остановился, меланхолично шевеля своими толстыми ушами.
Человек в пастушьей одежде пытливо и недоверчиво изучал Али–Мардана.
Солнце наполняло воздух нестерпимым светом и жаром. Вершины барханов чуть–чуть курились. Потянуло сухим, горячим ветром.
Пастух и вельможа смотрели друг на друга молча.
- Собака, - прохрипел Али–Мардан, - ты смеешь не приветствовать знатных мира! Я приказываю, ты повинуешься.
Человек в чалме встрепенулся, но не похоже было, что он испугался. На потемневшем лице его было видно только утомление и равнодушие.
- Господин, мы пыль ваших следов. Степь велика. Воины эмира далеко. Пастушеские законы иные, нежели в городах. Здесь, в песках, нет господина и раба. Здесь есть только дорожные братья.
- Вода у тебя есть?
- Есть немного, один глоток…
Пастух достал из хурджуна небольшой кожаный мешок и деревянную чашку. Забулькала вода. Али–Мардан забыл обо всем на свете. Слез с коня и схватил пиалу.
Конь, храпя и фыркая, тянулся к чашке…
Напряженно припоминал Али–Мардан, где он видел пастуха. Его открытое лицо казалось очень знакомым. Напрягая память, вельможа перебирал последние встречи. Что–то важное, серьезное ускользало из памяти…
- Куда идешь? - крикнул Али–Мардан. - Где Лысый бархан? Где путь к колодцу "Человек не вернется"?
Пастух усмехнулся:
- Великий бек кричит на меня. Но и ничтожный смертный может быть полезен большому господину. Лысый бархан разметало ветром. Нет больше Лысого бархана. Но дорогу можно найти… Я проведу великого бека.
Как человек пустыни отыскивает дорогу - загадка. Никаких признаков караванных троп не осталось после песчаного бурана, никаких опознавательных знаков. Безмолвно высились громады сыпучих холмов. Кустики саксаула и тамариска были все одинаковы с виду.
Вверх, вниз. Путь в пустыне измеряется не верстами, не километрами, а днями. Медленно проплывают мимо барханы, глубоко в песок уходят копыта лошадей. Поскрипывают кожаные ремни, позвякивают стремена…
Солнце уже клонилось к горизонту. Пустыня была все та же.
И вдруг лошадь встрепенулась и шумно потянула ноздрями воздух. Задремавший было в седле Али–Мардан приподнялся на стременах. Вдали, еще очень далеко, белела плоскость такыра и на ней чуть темнело пятнышко.
- "Человек не вернется", - громко сказал шедший рядом пастух, - вода, много воды.
Еще час утомительного, напряженного пути. Проводник незаметно ушел вперед. Он быстро и размашисто шагал по песку в своих мягких сапогах. И ноги его не вязли глубоко.
До колодца оставалось сотни две шагов. Когда песок кончился и путники вступили на твердую, как паркет, глину такыра, Али–Мардан вдруг вспомнил…
- А! Так вот кто это!
Он снял через голову винтовку и окликнул проводника:
- Санджар, эй!
Пастух удивленно повернул голову на оклик.
- Ага, ты Санджар, большевик. Ты умрешь за то, что осмелился оскорбить величие мира. Стой, не шевелись!