С той поры Курганник стал останавливаться у входа в шатер, прежде чем войти. Он не подслушивал, нет, - он только слышал, то, что приходилось слышать. И тревожили теперь его странные думы, да еще ныло что-то внутри, - убийца осторожно прислушивался к новому, неведомому чувству, под ребрами, там, где было его темное, жадное до чужой жизни нутро. Он, кажется, был людоедом этот Курганник, но боялись его не поэтому. Безусым юнцом, он уже звался Курганником. Черной сажей жрецы накололи на спине его татуировку - могильного ястреба, расправившего крылья - накололи, и сказали: это - твоя душа. Они жрецы-старики ошиблись тогда: не было у Курганника никакой души. Говорили, будто и тень он не отбрасывает на земле, а ведь тень - все едино, что душа. Курганника боялись, как боятся малые дети страшной сказки, как боится путник в горах обвала, а пастух в степи - волчьей стаи. Курганник глядел на мир, как глядит пустыми орбитами череп, а ободранный его безгубый рот, скалился окостеневшей улыбкой.
Говорил Курганник тихо, почти беззвучно, но все слышали, что он говорил. Всегда он смотрел, словно против солнца - щуря выцветшие глаза, отчего выступали его начерно сгоревшие скулы. Он носил широкий плащ из серого войлока, и на скаку плащ этот словно крылья хлопал за его спиной, а под ним тускло блестел красный от киновари панцирь, с кожаным воротником. Воротник скрывал мясистую шею, и рот Курганика, съеденные губы и зубы - острые, как у степного духа.
Вот теперь остановился Курганник, опустил полог шатра и ждал. Модэ, однако, учуял его присутствие и крикнул, чтобы он вошел.
- Да, господин, - Курганник поклонился темнику и не взглянув даже на Чию.
- Ты обещал приторочить к моему седлу призрака, что разъезжает на туре, - сказал Модэ. - Где же он?
- Я достал его одной из моих стрел, - глухо отозвался Курганник. - От них нет спасения.
- Смотри сам, - Модэ нервически постучал по приземистому столику, на котором лежали непонятные степному убийце предметы: несколько палочек, и плоская миска с песком. Некоторые палочки были сломаны, должно быть в приступе ярости.
- Что слышно о юэчжи? - спросил царевич, не обращая внимания на замешательство убийцы.
- Они собирают большое войско. Говорят, в Белой степи стоит пять туменов, - ответил Курганник.
Модэ эта новость почему-то обрадовала.
- Ну что, дедушка? - спросил он Чию смешливо. - Опробуем твою науку? Смотри: если подведешь, вот он поломает тебе хребет.
И Модэ показал на Курганника.
Тут только степной убийца посмотрел на Чию. Нужно ли говорить, что это был за взгляд? Однако нестарый-старик только усмехнулся в ответ:
- Надеюсь, это не составит ему слишком большой труд. Кости мои крепче железных прутьев.
- Не беспокойся, старик, - ответил Курганник.
Когда Михра и Ашпокай подъехали к лагерю, несметная серая сила уже кипела вокруг него, со всех сторон. Словно вешняя река со множеством грязных ручейков и протоков, текло по земле степное войско с пыльными своими стадами, и обозами. Рыжая равнина пестрела от юрт и знамен - красные, желтые, синие, поднимались они над темными людскими реками. На знаменах извивались грифоны, львы, волки, - все пять старших родов были здесь. Всадники собрались из всех сословий: были здесь пастухов обшарпанные облака, пропахшие сыром и костровым духом; были гордые, сильные войны, из разбойничьих ватаг - в разноцветных кафтанах, в красных башлыках с кисточками; были охотники из тех, кто не боится хаживать в тайгу на торги с мрачным лесным народом. Вот выехал князек в панцире, сплетенном из костей и жил, в колпаке, обшитом кабаньим клыком. За ним следом пестрой рекой потекла его ватага в триста луков: все молодые, черные от солнца, полные звериной, львиной силы.
Пыли было много, - пыли и шума, - гарь костровая стояла в воздухе и в небе. Дрались, возились в пыли мальчишки, матерые старики, пьяные, спали на земле, раскинув жилистые ноги и руки.
Войско шумело, перекатывалось по земле мутными волнами. На горизонте шевелились-ворочались пыльные тучи - новые силы собирались в Белую степь.
Множество лиц было вокруг. Мы молодые, сильные - как бы говорили они - у хунну десять тысяч воинов, а нас в пять раз больше!
Вот, что увидели в тот день Михра и Ашпокай. А еще Атью. Тонкий, стройный Атья на чужой кобыле, паршивой масти, а с ним - волчата, все четверо, пешие, косматые, серые от пыли.
- Всех привел? - Михра обнял серьезного, вытянутого Атью. - А где твой Тур?
- Отобрали его, - ответил Атья спокойно. - Взамен дали эту кобылку. Сказали - по богатырю и кляча. У волчат моих лошадей совсем отобрали.
- Это кто тут такие порядки навел? - нахмурился Михра.
- Кто-кто… Малай, - известно кто…
- Мала-а-ай? - протянули разом Инисмей и Соша.
И тут же Ашпокаю среди пестрых плащей, и лисьих шуб померещились обвислые усы, и обрюзгшее, рябое лицо. Померещились и тут исчезли.
- А что же Павий? - спросил Атья отчего-то тихо.
- Кончился, - вздохнул Инисмей, - нет больше Павия.
Помолчали. Атья отвернулся, размазывая по щекам черную пыль, которая вдруг стала густой, солоноватой кашицей.
- Где же вы стоите? - спросил Михра, когда горячее, комковатое, ушло из горла.
- Да тут недалеко наш костер, - махнул Атья. - Вы посмотрите - здесь мой род… все кто уцелел.
И подъехали к невысоким шатрам, поставленным полукругом. Здесь бродили стреноженные кони, крупные, белогривые - таких Ашпокай видел только раз, на речном зимовье.
Возле костра сидели мужчины - крепко сбитые, кряжистые пастухи с холмов. Пили они пьяное кислое молоко. Молодых волков пригласили сразу же, и налили по полному черпаку.
- Я теперь над нашими волчатами воевода, - говорил Атья, утирая из-под носа желтые, жирные "усы". - Ты, говорят, их с собой привел - ты с ними и управляйся.
Мальчишки тут же в пыли затеяли борьбу. Двое сцепились, словно медведи, ухватив друг друга за пояс, и вот один покрепче сделал подножку и потянул второго вправо. Второй взвизгнул, уперся жилистыми черными ногами в песок и устоял.
- Хороши у тебя войны, - усмехнулся Михра. - Жалко, придется оставить их здесь, в стойбище.
- Своё еще навоюют, - сказал Атья деловито. - Драться они горазды.
Второй мальчонка вдруг нырнул под руку первому и легко опрокинул его на землю.
- Сегодня, говорят, приедет паралат, - сказал кто-то из сидевших мужчин. - Прямо из царского куреня мчится. Как он скажет, так и будет!
- Нечего его слушать! - крикнул другой, разгоряченный аракой. - Сейчас же сниматься, да к врагу идти! Псы-то долго думать не будут.
Заспорили, закричали. Тут только Ашпокай заметил, что нет возле костра стариков, которые могли бы рассудить спор. Все мужчины были молоды и злы, как быки.
Ашпокай спросил Атью, отчего так, и тот рассказал, что хунну гнали их, пока все старики не истомились и не слегли в землю. Остались только молодые, те, что не знают толком, как быть.
- Они все время ругаются, - рассказывал Атья с горечью, - и дерутся, бывает. Видишь, как оно - без стариков?
К вечеру появился паралат - на коне лучшей породы, одетый в медную чешую, с четырехзубой булавой в руке, выехал он перед войском, перед бивереспами. Воины встали перед ним, и Михра стоял среди них, и Ашпокай был по правую руку от Михры, и видел и слышал все.
- Отчего без моего спросу! - спросил паралат сурово. - Отчего бивереспы без моего ведома собирают войско?
Рядом с ним тут же замелькали обвислые усы, и рябое лицо - Малай на рыжей кобыле, заплясал возле старшого брата, поигрывая конской плетью.
- Терпеть больше не можем, отец! - сказал один из князей, как Михра одетый в белую маску. - Войны просит наша земля! Жены наши истомились, у кобылиц пропало молоко! Должно быть войне, или переведется наш род на этой земле! Модэ выехал нам навстречу. И он хочет войны!
- Правду говорит ваш бивересп? - крикнул паралат воинам.
- Правду, отец! - гаркнули многие всадники.
- Стало войне быть! - сказал паралат, и тут же со всех сторон грянул радостный рев, и воздух самый накалился, и радостно стало и страшно, и невозможно дышать, от горячего этого слова "война!".
Они не сразу пошли в поход. Еще подтягивались воины с дальних рубежей. Каждый витязь приводил с собой семерых пастухов, и войско день ото дня росло. Так прошла неделя, за ней - другая. Умерло несколько стариков, их предали огню, по старинному обычаю набега. Откуда-то взялось множество пришлого люда - как вороны на мертвую тушу, слетелись со всех концов разбойники, купцы, бродячие чародеи. Однажды Ашпокаю даже померещилось в толпе всадников лицо бактрийца, но юноша не был уверен, что это именно он. В войске затянулась беспокойная, склочная жизнь, с босоногими детьми, растрепанными женами, разбросанными по земле объедками.
Но вот в одно утро заскрипели тележные колеса, жалуясь на бесприютную степную жизнь. Войско курилось горячей, кислой испариной: серые кубы валили из конских пастей, из-под надвинутых угрюмо башлыков. Там и тут завизжали пастушьи дудки, где-то ухнули барабаны и потянулась над равниной протяжная песня.
О чем пелось в ней? О пересохших колодцах и пустых осклизлых берегах равнинных рек о лугах, задушенных солью, и сухом пыльном ветре. О родном пелось в той песне, о милом дикой степняцкой душе.