Ашпокай тихонько смеялся в рукав. Инисмея он и сам не любил. Среди молодых волков тот имел самый гадкий вид. Откуда он такой взялся, каким сквозняком его надуло - никто уже и не помнил. Весь он был неприятен: в волосах его стояли безобразные колтуны, на лбу и щеках виднелись вечные грязные разводы. Над верхней губой его только-только начали пробиваться жидкие усики, Его, впрочем, можно было принять за жалкого ребенка. Но стоило ему открыть рот, как всякая жалость улетучивалась - он был большой язва и сквернослов, этот Инисмей. Молодые волки его не любили, и частенько над ним потешались - бросали ему за шиворот дохлых мышей и лягушек, во сне мазали ему лицо глиной и навозом. Инисмей дрался с обидчиками, но обыкновенно бывал бит, и долго размазывал по щекам злые слезы. Один молчаливый и грустный Соша жалел его по-настоящему. Он даже заступался за него поначалу, и сделался его единственным другом. Скоро, однако Соша начал ворчать на Инисмея, а потом стал и вовсе поколачивать, даже посильнее остальных. Инисмей после его побоев делался смирный и молчаливый, день или два не слышно было от него ни жалоб, ни злых шуток. Синяки и ушибы заживали, Инисмей смелел, и друг снова пускал в ход кулаки. "Как же дурака еще учить? Бить только!" - говорил Соша. Он чувствовал полное право бить друга, притом право исключительное - никто теперь Инисмея и пальцем не трогал, кроме Соши.
Салм, однако, Инисмея невзлюбил особо и каждый день заставлял его толочь зерно. Тяжело молотить седые колоски в каменной ступке, и парень только и знал что скулил, слизывая с пальцев горькие кровяные корки.
По вечерам ашаван выходил из хижины, где стонал и метался в тревожном сне Михра, заходил в сруб, разводил огонь в кирпичном очаге и рассказывал разные истории. Одни были Ашпокаю как будто знакомы, другие он слышал впервые. Он один слушал с интересом - Инисмей и Соша засыпали почти сразу, свернувшись возле огня, как котята.
Среди ночи, бывало, слышался снаружи стук копыт, людская речь, смех. Но когда Ашпокай выглядывал из сруба, то видел только темноту, глухую и холодную, как прорубь. По утрам, бывало он находил конские следы возле землянок, да конопляные хвостики возле костра, но самих ночных гостей так и не застал.
Так прошло несколько дней. А потом Михра пришел в себя. И мальчиков пустили к нему.
Войдя в хижину, Ашпокай смешался. Перед ним лежал человек незнакомого облика, с печальным замученным взглядом и бледными запекшимися губами. Он говорил размеренно, неторопливо, улыбался грустно в белые свои усы. Тело его стало тонким, прозрачным, и плечо окостенело, сведенное какой-то судорогой. Много из него унес яд, - половину унес. Но и той жизни, что оставалась, хватило бы на троих. И жизнь эта горела в глазах.
- Ты жив, что ли? - спросил Ашпокай.
Михра не ответил, только закрыл и открыл глаза.
Прошло еще два дня, и он начал говорить, неделя минула и встал на ноги.
- Уходить нужно, - говорил он, прохаживаясь по тесной свой клети. - Близко, в трех днях пути отсюда собирается большое войско. Я там нужен.
- Подожди еще, окрепни, - Ашпокай сидел на большом плетеном коробе и болтал ногами, радуясь на ожившего брата.
- Когда ждать? Когда ждать-то? Будет бой. Будет война.
И как сказал в первый раз, так и завел одно: "Будет война. Будет набег". А в глазах горит какая-то болезненная мысль, что-то не дает покоя.
Ашаван не рассказывал больше историй возле костра. По вечерам сидел он теперь у Михры.
О чем они говорили, Ашпокай не брал в толк - но день ото дня странная сила тянула Михру туда, за сизые холмы, на широкую закатную равнину.
К исходу третьей недели стали собираться. Инисмей и Соша обрадовались, что наконец-то им случится уехать от ашавана.
В один из дней Михра подозвал к себе Ашпокая, и сказал:
- Не так наш бактриец прост.
Сказав это, он проковылял к одному из коробов, и поднял крышку. Внутри, переливаясь в пыльном свете медью и золотом, лежала ткань.
- Что это? - спросил изумленный Ашпокай.
- Шелк, - деловито поведал Михра. - Тонкий как мушиной крылышко шелк из Поднебесной. Бактриец твой - тот еще лис. Думается мне, что он - купец, и просто ждет здесь свой караван, сторожит добро.
- Как же ты… догадался?
- Недолго догадаться. Ашаван не станет держать такой двор. Ему никакое добро не нужно. Он росой и сыт и пьян. Бактриец этот - хитрый очень человек. Хунну ни за что не пропустят мимо себя большой караван, вот бактриец и прячет свое добро на холмах. А весной, или осенью приходят его люди - гляди какой большой двор! И коновязи зачем? А если кто из наших, скажем его приметит, или хуннский разъезд случится, он и выйдет в одеянии белом, и начнет читать свои молитвы.
- Но он лекарь… - смутился Ашпокай, - и заговоры знает…
- Знает, конечно, - хохотнул Михра. - Говорю же - битый он человек. И яд лечит, и раны затворяет. Я когда с нашим князем разбойничал и не таких купцов повидал.
- У него по ночам гости бывают, - вспомнил Ашпокай. - Неужели разбойники?
- Разбойники - это уж наверное! - кивнул брат. - И еще во что…
Михра снял с пояса маленький узелочек.
- Это кости пустельги, - сказал он гордо. - Когда рядом оружие зарыто, они начинают тихонько шуршать.
- И много здесь оружия? - загорелся Ашпокай.
- Много. Хватит ватагу снарядить. Бактриец наш хорош.
- Все равно спасибо ему. Без него ты бы кончился.
- Это да, - Михра нахмурился. - Кончился бы, - верно говоришь… не знаю чем, и отплатить ему… придумал! Я оставлю у него три моих стрелы, и назову настоящее имя, имя моей души. Если когда-нибудь нужна ему будет моя помощь - стоит ему взять в руки стрелы и назвать меня по имени трижды, и я в тот же миг примчусь.
В тот же день сборы были кончены. Михра - на Рахше, Ашпокай - на Диве тронулись со двора. За ними плелись на своих конях Инисмей и Соша, груженные припасами. Это были сухой овечий сыр и ненавистные лепешки - мальчики вздыхали, но слова боялись сказать.
Бактриец провожал их взглядом, почесывая за ухом грозного пса своего.
- Мы еще встретимся, Ариманово семя! - крикнул он то ли Ашпокаю, то ли Инисмею. - Все степи поднимутся, и я буду там! Помните бактрийца Салма!
Уже исчезли за поворотом хижины, уже зазмеилась среди берез неверная тропинка, как вдруг перед путниками возник пес. Див храпнул и стал. Вслед за ним остановились и другие кони.
Бактриец догнал их, тяжело дыша, подошел к Михре - ближе, чем на три шага! - и вложил что-то в его руку, шепотом увещая. Михра молча кивнул и бактриец пропал. А следом растворился в рябой березовой тени пес.
В руках Михры тускло блестел медный перстень с круглой капелькой коралла.
- Это капля крови из моей груди, - объявил Михра мальчикам.
- Знаешь, что? - сказал тогда Ашпокай. - Я думаю, он так давно притворяется ашаваном, что и взаправду стал им.
Михра громко захохотал, несмотря на боль. Тогда Ашпокай окончательно убедился - к брату вернулась жизнь.
6
Как-то утром Курганник заглянул в шатер Модэ и увидел, что господин его сидит, смиренно сложа руки на коленях, напротив нестарого-старика Чию, и слушает его неторопливые речи. На лице Модэ был живой интерес, иногда он кивал, довольно прикрывая глаза - ему нравилось, что он слышал.
- Форма сил армии подобна воде. У воды есть свойство - избегать высот и стремиться вниз. Форма сил армии - избегать полноты и наносить удар по пустоте. Вода образует поток в соответствии с местностью, армия идет к победе в соответствии с врагом. Поэтому у армии нет постоянного расположения сил - у воды нет постоянной формы.
Курганник отпустил полог шатра и стал слушать. Но ничего не понимал убийца из слов Чию и все казалось ему очень странно.
- Перед тобой пять опасностей о, великий, - говорил Чию. - Если ты желаешь умереть, ты можешь быть убит. Если же ты хочешь жить, тебя могут взять в плен. Если ты вспыльчив, тебя могут вывести из себя, если ты чересчур заботишься о том, что о тебе говорят, тебя могут опозорить. Если ты любишь людей, тебя легко поставить в затруднение.
- Я не люблю людей, - хмыкнул Модэ.
- Ты слушать будешь или разговаривать, юноша? - спросил Чию раздраженно.
- Я буду слушать, - ответил Модэ со смиренным видом, но в голосе его опять скользнул смешок.
"Господин задумал какую-то новую игру - стиснув зубы от злости подумал Курганник. - Это и смешно, и дико - он сидит перед оборванцем, как послушный юнец. Кажется, оборванец, вот-вот возьмется за розги, и отхлещет его".
- Я рассказал тебе о пяти слабостях, которые навлекут на полководца беду. Избегай их, ищи их в своих врагах.
- Это не имеет смысла! - голос Модэ дрожал от негодования - Ты обещал научить меня силе письма.
- Это нелегко - говорил Чию, тоже раздраженно - имей терпение, ну вот - ты опять сломал палочку для письма!
Курганник замер, прислушиваясь к разговору. Ему не нравилось, что Модэ забросил охоту и гуляния. Ему не нравилось, что царевич так часто бывает один, с этим бродягой. Однажды, Курганник слышал, как этот нестарый-старик говорил Модэ: "Зачем тебе эти двенадцать? Прогони их от себя". "Они нужны - отвечал Модэ - Ты ведь и не знаешь, зачем они". "Знаю, - говорил нестарый-старик-Чию. - Ты замыслил плохое против своего отца". "Молчи! Молчи! - шипел Модэ, и Курганник никогда не слышал такой тревоги в его голосе - Молчи, или я умру!".