Ловчий Харга настиг их на отвесном и высоком курумнике. У него почти не осталось воинов, он был уже ранен, и рана его воспалилась. Соша выкрикнул его на бой, сошелся с ним прямо на курумнике и ударом ножа рассек лицо в кровь. Ловчий-колдун свалился с коня, и покатился по курумнику вниз. Соша хотел было броситься следом - снять с врага скальп - но Шак его удержал. Тело Харги упало в реку, поток быстро подхватил его, и ненавистный колдун исчез. В тот же вечер Шак и Соша побратались кровью. Салм посмотрел на Шака недобро, но вслух сказал только: "Пускай побратимы разделят доброе и дурное, - а потом прибавил. - И скверну тоже…".
Горы сделались сизой дымкой вдали, началась равнина, и ветер раздувал рыжие волосы Ашпокая. Теперь он приметил ту бесстыжую, простоволосую из стойбища - она как-то уцелела и была теперь с Атьей. Горит Атьи был привязан к упряжи ее кобылы и это означало, что она теперь его невеста.
"И какая мне от этого обида?" - подумалось Ашпокаю. Обижаться, завидовать Атье нельзя - он брат, они побратались давно, когда еще был Михра. Ашпокай глядел по сторонам, на молодых волков, на караванщиков. Ему вспомнилось видение - темная снеговая туча тянется к земле черным хоботом, к Ашпокаю тянется, к распахнутому его вороту.
"Проклятье с ней, - решил молодой волк. - Пусть как знает, так и живет".
С Вэрагной они простились уже в большой степи. К тому времени даже ватажники перестали в нем узнавать князя, так он был похож на чумазого пастуха. Салм дал ему немного меди, и двух коней в дорогу. Несколько мальчишек из стойбища, да еще двое ватажников согласились поехать с бивереспом.
- Помни, Вэрагна Мобэд, мое добро! - говорил ему на прощание Салм. - Следуй нашей вере, проповедуй ее в Туране и во всех концах земли. Видишь молодых волков? Видишь волков старых? Видишь, что мы одни теперь правы на земле?
- Вижу, - отозвался Вэрагна, не поднимая головы.
- Вот и сохрани нашу волчью волю и нашу правду.
- Все исполню, ашаван, - и Вэрагна поклонился.
- Нет, - вздрогнул Салм, - не ашаван. Я сам себя осквернил. Для тебя осквернил. Но теперь прощай.
Простившись с бивереспом, они повернули к своей вольной стоянке.
"Опять пасти овец, - жаловался Соша на судьбу. - Опять толочь зерно".
Но Ашпокай только улыбался его словам.
11
Салм умер, когда сошел снег. Впрочем, нет - еще лежал на земле ломкий наст, а между холмов сочились холодные речки, в которых глины было больше чем воды.
Приближение смерти вожака ватажники узнали по его лицу, - прочитали по пустому взгляду и заострившимся, бледным чертам. Никто, кроме Ашпокая, не знал настоящей причины его недуга, и списывали все на раны от хуннских стрел. Даже сам Ашпокай мог только догадываться, что произошло с душой Салма там, в Серой степи. Бактриец стал молчалив и сторонился теперь других всадников. У него открылся кашель, сперва резкий, сухой, потом он стал харкать кровью и с трудом держался на коне. И сразу Салм перестал быть Салмом, он не отдавал уже приказов и не устраивал разбойных вылазок, а все больше лежал в своей хижине, уставившись вымученно в потолок. Молодые волки заскучали, кто-то даже подался вон с зимовника, маленькое войско Салма стало понемногу распадаться.
Тогда Салм в последний раз созвал разбойников в большой круг. Здесь были все - и взрослые и молодь. Бактриец вышел перед ними в одеждах паралата - он редко надевал их теперь - и сказал:
- Вольная степь! Старый волк болен, он скоро сдохнет! Нужен вам новый вожак?
- Нужен! Нужен! - заголосили разбойники.
- Мы до сих пор жили без власти - без паралата, без шаньюя - охотились и грабили, были вольными как степной ветер! - продолжал Салм. - Мы и дальше хотим так жить! Нет над нами царя, нет князей! Молодые волки, Полуденные призраки - так нас зовут те кто нас боится! Так нас зовут хунну! Наша сила - бедняцкая, сиротская. Мы вольные степняки, в том наша правда. Оттого хунну боятся нас.
- Верно! Верно говоришь! Салм наш вожак!
Они снова видели в нем человека, они снова верили ему. Он стоял перед ними, этот старый волк, и они готовы были идти за ним.
Но не это нужно было Салму:
- Ваш вожак теперь - Ашпокай. Когда я уйду, он встанет во главе нашей стаи.
Сказал и сел на землю рядом с мальчишками. Ашпокай поднялся так, чтобы видели все. Разбойники молчали, пытливо вглядываясь в его лицо, совсем еще детское, смешно-конопатое.
Ашпокай поднял над головой белую маску. Солнечный свет просачивался в прорези глаз, сквозь ухмыляющийся зубастый рот, сквозь трещинку на лбу, все смотрели на нее завороженно. Это было лицо древнего бога, бога войны, имя которого - Михра.
Ашпокай надел маску, и разбойники завыли в один голос, и было в их вое много голода и радости, и чувства собственной молодой силы.
Никто и не заметил, как Салм тяжело поднялся с земли и дошел, покачиваясь, до своей хижины. Больше он не вышел из нее. Говорили, что в тот же день у него горлом пошла кровь, и он забылся. Скоро мертвое тело его торопливо вынесли из землянки вон и подняли на самый высокий холм, на гранитный гребень. Четырехглазый пес молча бежал следом за людьми, опустив к земле свирепую морду свою.
Вскоре вышли на плоскую и просторную площадку. Здесь их встретил ворон - он сидел на ветке старой березы, разглядывая людей пуговичным глазом.
- Дождался? - крикнул Шак ворону. - Дождался, проклятый?
И он схватил с земли камень и бросил в птицу. Камень отскочил от ветки, ворон замялся, нахохлился, но не улетел.
- Не боишься нас? - взревел Шак. - А и мы вас не боимся, мертвеньких. Пока мы по земле ходим, ничего вы нам не сделаете.
Тут он глянул на Салма и покачал головой:
- Вот его ты дождался. Его забирай. И меня дождешься, трупоед. Но не теперь. Теперь мы посмеемся над тобой!
Ворон моргнул третьим веком и каркнул протяжно:
- Хааар!
Но никто уже не смотрел на него. Бережно уложили вольные степняки неподвижное тело головой на восток. За волосы, за руки привязали его к камням и кореньям. Когда все было кончено, четырехглазый пес, пасуш-хурва, лег на камнях, рядом с телом хозяина. Разбойники так и оставили его на том месте. Он не поднял головы, не проводил их взглядом, он закрыл живые свои глаза и смотрел теперь на мир глазами духов - через черные пятнышки на лбу. Больше Ашпокай никогда не видел этого пса.
***
У хунну охота! Царская охота! Со всех степей и пустынь стеклись черные, жирные реки живой силы, и небо задохнулось от дыма. Две дюжины князей явились к шатру шаньюя, - к шатру царскому явились, чтобы увериться - царь хунну еще крепок, царь хунну силен и может натянуть тетиву так, что лопнет тугой лук.
На земле расстелили пестрые ковры, сказители завели свои бесконечные песни, дохнуло от костров жиром, огромные батыры сошлись, столкнулись в рукопашном бою. Все смотрят, кричат, смеются, только шаньюю не до забав.
Шаньюя звали Тоумань. И он очень боялся. Перед войском своим он выехал на аргамаке, коне лучшей масти, но жилы его гудели, натянутые до предела, и кровь в голове стучала тяжелыми молотками. Он шарил зло глазами, выискивая ненавистное лицо старшего сына, Модэ. Но Модэ нет нигде, только рыщут вокруг всадники его, с волчьими головами на упряжах.
Десять лет прошло как поссорился Тоумань со старшим сыном. Десять лет страх пробивался, подтачивал сильного злого царя и теперь - вот, зашаталась под ним земля, поползли страшные слухи. Модэ вырос, он оказался сильнее и хитрее чем думали про него, и все князья теперь хотели чтобы после Тоуманя правил он.
Шаньюй вздохнул, тревожно огляделся по сторонам. Вот и младший сын - Ичис чжучи-князь, наследник, говорит о чем-то со старыми воинами. Царевич смеется и шутит, старики смеются в ответ. У него светлое лицо, лицо смелого юноши, не то, что у Модэ - заострившееся, черное от солнца. Ичис - любимый сын. Все любят его, но шаньюем ему не быть. Чжучи-князь добр, он ласков, как котенок, а шаньюй должен быть жестоким, как снежный барс.
"Когда я стану стар, когда я отойду к праотцам, они разорвут его, - думал Тоумань - Модэ погубит всех моих детей. Нужно было убить его наверняка. Или… Или сейчас же собрать племена да и объявить Модэ чжучи-князем? Нет. Все равно не пощадит".
Модэ появился в окружении своих всадников. По правую руку от него ехал великан-юэчжи, северный воин, которого Модэ как-то сумел приручить. Воина звали теперь на хуннский манер "Кермес", что значит "призрак". "Вот этот страшнее всех" - думал шаньюй.
Заревели рожки, забеспокоилась царская свора. Матерые псы рвали поводки, старые, грозные кобели от нетерпения вздыбались на задние лапы. Воздух загудел от их лая. И пошла, покатилась царская охота.
Шаньюй ехал впереди, по правую руку от него - любимый-Ичис-сын, по левую - нелюбимый-сын-ворон-Модэ, со своими всадниками.
Постепенно Шаньюй успокаивался. Он был силен. Шаньюй был велик, раньше в степи было два правителя, а теперь шаньюй один как вся степь. Царь-гифон-паралат умер, а царь-дракон-шаньюй жив, он еще не стар. Вот он скачет вперед, а от пальцевы его словно тянутся тонкие китайские ниточки - ко всем родам и ватагам. Пошевелит шаньюй пальцем - и целое войско придет в движение, пошевелит другим, - поднимется племя. Все они были здесь - разбитые на сотни и тысячи, по родам и отрядам. И вся эта облава, этот дикий степной бег означает одно только - один народ, одна степь, один царь. Все остальные народы можно приторочить к седлу. Как Модэ приторочил своего батыра-юэчжи…
Модэ… Он рядом…
"Только бы не теперь… - подумал шаньюй с любовью глядя направо, на красное, взволнованное лицо Ичиса - только бы не теперь…".
Скоро замелькали среди камней сайгаки, засвистели стрелы.