Была осень, а прежде было лето, а еще прежде - весна с тем страшным, позабытым. А Михры не было, был кто-то вместо него, ослабевший, исхудалый, покорный, истомившийся в ожидании…
Но Модэ ответил:
- Не дождешься - ты ведь мне нужен.
И тут же кто-то крикнул:
- Глядите! Зайцы!
И двенадцать резаков рванули туда, где замелькали в траве серые клубочки. Михра мчался со всеми, хотя в этом не было никакого толку - участвовать в охоте он не мог. Но с шеи его сняли уже ошейник и он мог снова вдыхать пьяный степной воздух.
Раскрасневшийся снова, веселый Модэ, привязывал к упряжи очередную заячью тушку. Вдруг он остановился взглядом на распахнутой груди юэчжи где была татуировка.
- Это что? Что значит этот лось на твоей груди? - спросил он с любопытством.
- Это мать-лосиха… - сказал Михра - старая богиня. Она живет на небе, кружит вокруг звездного колеса.
- Расскажи… расскажи… - говорил Модэ.
- Я мало знаю о ней. Она из забытых богов. Ей теперь поклоняется только лесное племя.
- Расскажи про лесное племя!
- Живут они далеко, в холодной тайге, обличьем похожи и на вашу, и на нашу породу, а нрав у них совсем другой, не степной. Я видел их на торгах, на сборах племен. Они далекий, чужой народ, в нашей степи они почти не побывают.
- И на вашу, и на нашу породу… - приговаривал восхищенно Модэ. - Еще, еще!
***
Торговля шла куда хуже прежнего. Война оборвала все прохожие дороги на Запад, купцов грабили и хунну, и юэчжи, и дунху и шакийцы. Вот и получилось, что главный торговый путь из Поднебесной в Бактрию мало-помалу стал усыхать, словно река в жаркий полдень. И люди на этом пути скоро забились как рыбы на пустом илистом дне.
Говорили о разных разбойниках, но все больше о Салме, который собирал со всей степи бедняков и сирот. Много поездов разорил он, много увел в свои стойбища добра. Зароптали купцы во всех концах степи, встревожились правители - оскудела их казна, потускнели венцы, дорогие платья поела моль. Земля перестала родить, вода ушла из колодцев, люди кормились лебедой и древесной корой. Перестали люди чтить богов своих и во всех бедах винили теперь Салма.
Говорили разное - одни, что он могущественный колдун, другие - что потерянный сын какого-то заморского владыки, третьи уверяли, что он - сам Ариман, задумавший внести на землю разлад и смуту. Когда слухи эти доходили до самого Салма, он говорил только: "Пускай ропщут, что хотят. Наша правда сиротская".
В стойбище Модэ Чию с любопытством слушал каждый рассказ о Салме и его ватажниках.
- Нет страшнее человека босого и напуганного, - говорил он Модэ. - Такой человек может горы сравнять с землей и реки повернуть вспять. Помни мои слова.
***
Михра не ел и не пил уже несколько дней. И прежде он неохотно принимал пищу, но теперь целыми днями он сидел, склонив голову, не издавал не звука и не поднимал глаз, когда его окликали. В мыслях своих он подружился с солнечным лучиком, что каждый день проделывал путь от порога до миски с водой. Лучик тонул в плошке, освещая на время плавающие в воде золотые пылинки. Потом наступал сумрак, и Михра забывался.
Жизнь снова и снова текла перед глазами его. На обратной стороне век, возникало то, что видели когда-то его глаза, и то чего видеть они никак не могли. Михре представилось явственно как бьется беспомощно Малай в руках немого хунна, и дрожат обвислые его усы, как ломается неслышно его позвоночник, и расплывается на штанах свежее пятно мочи. Затем вдруг возник откуда-то из памяти Ашпокай верхом на Диве. Проскакав по равнине, от востока до заката он пропал, и при этом раздался громовой раскат - кажется, это кровь гремела у Михры в голове. Он видел, как высоко в горах рождаются реки из скал, как зимуют на снежных облаках птицы. Наконец все забывалось, пропадало, и Михра плакал без слез. Он был безумен.
"Ты много ждал - шептал ему невидимый Рамана-Пай. - Ты много терпел. Осталось сделать главное теперь… Откажись от своего имени… Ты не сможешь сделать свое дело, будучи Михрой. Ты им чужой. Стань теперь одним из них, одним из двенадцати".
Черный конь переступает через курган, вот вверху проплывает его грудь, торчащие безобразно ребра и провалившееся брюхо …
"Ты не Михра. Михра умер уже - шептал Рамана-Пай - разве он мог пережить плен, разве мог пережить такой позор?".
Михра нащупал щепу в остове шатра и, не зажмурившись, быстро провел по ней ладонью. Его путы позволяли ему дотянуться рукой до лица, он посмотрел на окровавленную руку, затем прошептал:
- Я сотру с губ своих прежнее имя - "Михра", и отброшу от себя тайное имя, данное мне богами - "Соруш", отныне я не защитник своей земли и зовут меня "никто".
Сказав это страшное заклинание, он размазал кровь по губам. Тут только он ощутил боль, но то была не боль от раны, - душа отлетела от него, оставив тело и дух в болезненном оцепенении.
Михра пропал окончательно, и через несколько дней тот, кто звался прежде Михрой, вышел из шатра, и не было на его руках пут. Всадники Модэ приветствовали его как равного. Ему вывели мохноногого крепкого коня взамен прежнего исполина в рогатой маске. На упряжи болталась голова зверя - не то волка, не то лисицы, рыжая, оскаленная голова перевертыша.
Модэ сам хлопотал вокруг безымянного воина, подарил даже черный войлочный плащ со своего плеча.
Старый воробей Чию сидел перед шатром княжича и за всем наблюдал.
- Снова их двенадцать, - тихо говорил Чию. - Он желает кровь отца, и кровь страны - слишком много для одного человека. Распустил бы ты своих всадников, господин Модэ.
***
Как-то вечером бактриец отвел в сторону Ашпокая и так сказал:
- Брат твой утратил душу.
- Мой брат убит, - отвел Ашпокай тихо. - Ты смеешься над его памятью?
- Посмотри! - Салм поднял руку, на которой был перстень. - Мой коралл потускнел. Если бы Михра умер, коралл треснул бы.
- Ты думаешь, он в плену? - встрепенулся Ашпокай.
- Да. Брату твоему мы ничем теперь не поможем. Но душу его спасти можно. Коралл изменил цвет сегодня утром, у нас два дня в запасе.
- Что делат? Скажи!
- Сейчас мы уедем вдвоем, - говорил Салм. - С собой возьмем только моего пса. Никто не будет знать куда мы держим путь. Я и тебе не скажу.
- И что же? Я поеду не зная куда? Зачем? - удивился Ашпокай.
- Узнаешь потом. С этих пор мы будем молчать. Всю дорогу, ни один из нас не проронит ни слова, иначе дело пропало. Понял?
- Да, - покорно ответил Ашпокай. Он уже понял за свою недолгую жизнь: в степи немало странных людей, но этот ашаван-бактриец-разбойник - самый странный.
Потом все было просто: приторочили к упряжи кое-какие припасы, и тронулись в путь. Разбойники их окликали, но они не оглянулись. Рядом с ними послушно бежал пес, пасуш-хурва, лохматый, с черными отметинами на лбу.
И шли они до глубокой темноты, и спали не разводя костра. Наутро Ашпокай заметил, что Салм подпоясался трехцветным поясом, как настоящий ашаван. Они произнесли ни слова, Ашпокаю казалось порой, будто они охотники и идут к звериной тропе.
"Он держится ко м не ближе чем на три шага - думал Ашпокай - и не зовет меня "Ариманово семя", странно это, но так нужно, наверное…".
Прошел день, потом другой, к третьему закату путники вышли к кургану, провалившемуся, размытому, заросшему травами и крыжовником. Темным горбом поднимался он среди дикого поля.
И тогда Салм заговорил:
- Знаешь, что это за место?
- Это… - Ашпокай задумался. - Кажется, это курган Атара-Пая. Какой же он старый!
- Верно. Это курган бога Атара. Это место особое. Оно нам и нужно.
Потом наступило молчание, которое длилось очень долго, но Ашпокай не осмелилися его прервать.
Наконец, разбойник заговорил опять:
- Меня зовут теперь "Салм", но прежде звали просто "магуш" или "ашаван". Прежде я обладал властью отгонять злых духов и исцелять больных. Но Ардви было угодно сделать из меня налетчика, человека степей. Я грабил купцов, и сам водил караваны через пустыню. Воды Ардви донесли меня и до вашего края, где забыто почти имя господа моего Ахура-Мазды. И здесь я вспомнил, увидел… Три ночи я не говорил с тобой, молодой волк, а теперь говорю: боги ваши сошли в курганы, но они оставили людям свои имена. Души их живут среди людей, но и не всякий может обладать такой душой. Михра прежде обладал великим сокровищем, но он отказался от него. Он стер со своих губ тайное имя, - здесь Салм понизил голос, - "Соруш".
Ашпокай не слышал тайное имя брата с самой ночи Посвящения. Теперь показалось ему, что небо вдруг стало пасмурным и подул с Севера холодный ветер. Равнина заходила темными волнами и что-то холодное обступило курган.
Салм развязал свой трехцветный пояс, достал из-за пазухи какие-то плошки, травы, узелки и велел Ашпокаю снять с подвязки флягу с кислым овечьим молоком.
- Много лет не готовил я этот отвар, - сказал Салм. - И впредь никогда больше не буду. Силы мои уже не те, ум потерял прежнюю остроту. Если зелье не выйдет, мы останемся в мире духов, в Серой степи навечно.
Он поднял пояс, растянув его над головой, и начал произносить молитву на незнакомом языке. Смутно он напоминал Ашпокаю родную его речь, но было в нем много странных звуков и слов, от которых бежали по спине мурашки.
Пес ходил тут же, фыркая и ворча на холодный ветер.
- Видишь, у пса моего черные пятна над глазами? - говорил Салм между делом, - Это вторые его глаза. У нас нет таких глаз, пока мы не выпьем отвара хаомы. Ты выпьешь ее и у тебя будут тоже глаза на лбу.