Польский король Сигизмунд III умер 30 апреля 1632 года. Из-за смерти монарха Речи Посполитой Московская Русь нарушила условия Деулинского перемирия. Земский собор поддержал решение царя Михаила Федоровича, и вскоре после этого был объявлен сбор армии. Множество казаков и боярских детей оставили "южные украины", чтобы встать под знамена воеводы Шеина, сократив гарнизоны крепостей. Этим воспользовались крымские ханы и совершили стремительный набег на южные уезды Руси. Кампанию по освобождению Смоленска Москве пришлось отложить до осени. В воздухе запахло большой войной. Глава города Самуил Соколинский приказал готовиться к длительной осаде…
Содержание:
Проклятие красной стены 1
ГЛАВА 1 1
ГЛАВА 2 3
ГЛАВА 3 4
ГЛАВА 4 7
ГЛАВА 5 9
ГЛАВА 6 11
ГЛАВА 7 12
ГЛАВА 8 15
ГЛАВА 9 18
ГЛАВА 10 20
ГЛАВА 11 22
ГЛАВА 12 23
ГЛАВА 13 26
ЭПИЛОГ 27
МЕРКУРИЙ 27
ГЛАВА 1 27
ГЛАВА 2 33
ГЛАВА 3 34
ГЛАВА 4 38
ГЛАВА 5 40
ГЛАВА 6 41
ГЛАВА 7 42
Алексей Иольевич Витаков
Проклятие красной стены
Проклятие красной стены
ГЛАВА 1
- А тя звать-то как? - Савва линялым рукавом рясы отер с бороды капли молока.
- Тиша. А тя как?
Белобрысый отрок с пронзительно-синими глазами сидел напротив монаха, словно пытаясь заглянуть тому в рот.
- Да нет тама ниче интересного. Саввой меня звать.
- Где тама-то?
- А ты куды смотришь. В рот мой пялишься. А я и говорю: нет тама ниче интересного.
- Я на монахов когда смотрю, все думаю, что в их не так, как у обычных людей?
- Ишь ты. С чего взял-то, что у монахов не так чего-то? - Савва насмешливо вскинул брови.
- Да вот с того и взял. Давеча видел, как один лягушку уговаривал с дороги спрыгнуть. Так и говорил с ею, как с людиной: уйди, мол, девка, а то раздавят тебя ненароком.
- С лягушкой! Так с лягушкой говорить - чепуха сущая. Вот ежли я рот широко раздвину, то, паря, совсем обомлеешь. У меня в горле таракан живет, Тимофей Федорович, он так усищами шевелит, что и мне порой ажно до чертиков щекотно.
- Да иди ты! Таракан у яво! - Тиша отпрянул. - А ежли таракан, то за людским столом и делать неча. Брр. Ты вот лучше скажи мне: а че ты весь покоцанный такой? Руки - словно уголья горящие месил. Да и одежонка уж больно гарью пахнет.
- А я, паря, так и есть… - Савва отвел взгляд. - У костра давеча сидел. Вдруг вижу: а из пламени смотрит на меня лицо девичье. Присмотрелся. Девичья-то лишь голова, а все остальное птичье. Я к ей руки-то протянул, а она как вцепится в меня когтями и давай в пламень тащить. Ну, насилу отбился.
Савва провел длиннопалой ладонью по черной с проседью бороде.
- Да и иди ж ты! Птица у яво!
- А у тя все одно: иди ж ты да иди ж ты! - Савва передразнил Тишу. - Ты вот мне скажи, а с батей-то твоим шибко, вижу, неладное?
Тиша понурился.
- Да помирать, кажися, будет. А-а, - парень мотнул головой. - Ты только об этом больно-то не шуми. Есть тут у нас один злодей окаянный, пан Войцеховский. Все со своим чеканом ходит, опирается на него. "Я вас, - говорит, - от вольницы-то быстро отучу! Я вас, курвы, уважать законы заставлю! Я вас, курвы, Юрьев день быстро вспоминать отучу!" Ну и все так.
- Что такое чекан? - Савва заинтересовался.
- Это, как бы тебе объяснить. Ну, палка такая по пояс в вышину, на одном конце набалдашник, на другом - молот, который с одного краю в виде молотка сапожного, а с другого - чем-то даже птичий клюв напоминает. А еще у него венгерка всегда на поясе.
- Венгерка - сабля. Это я знаю.
- Ну так вот. Приезжает как-то с неделю, поди, назад этот пан, да и давай на батю орать, почему, мол, сена мало ставишь. А батя мой объясняет нелюдю, что, дескать, пожни окашиваю не все. Надо же по очереди. Одна отдыхает, сил набирается, чтобы гуще травы дать, другая окашивается. А на другой год наоборот: та, что отдохнула - под косу ложится. А пан проклятый, Войцеховский, орет, что много сена нужно лошадям. Где-то в европиях ихний король воюет, поэтому все должны трудиться, чтобы мы войну не проиграли.
- Ихний, говоришь? - Савва глубоко вздохнул.
- Так и есть, ихний! - Тиша перекрестился. - А наш разве? Мы по-ихнему все одно креститься не будем. Наш государь на Москве. Вот и войско собирает, говорят. А ну как перетянет по загривку-то окаянному. Будут знать! Да сколько мужиков по лесам партизанит! Все одно, не будет им здесь покоя.
- Глядишь, сам ужо при поляках на свет народился, а на русского царя молишься! Ты про батю-то дальше давай!
- А чего тама давать. Соскочил пан-иуда с коня, да батю в грудь чеканом этим и сунул. Я прямо слышал, как косточки-то провалились. Вот теперя мы с мамкой тужимся из последних, с утра до ночи на покосе да на погребке. Мати счас на дальней пожне. Тебе вот молока оставила и ушла еще до рассвета.
- Эхма, Русь-матушка! - Савва провел тыльной стороной ладони по вспотевшему лбу. - Годков-то тебе сколь стукнуло?
- Фофнадцать.
- Как? "Фофнадцать", - передразнил Савва.
Парень пропустил мимо ушей безобидную насмешку собеседника.
- Боюсь, не наставим мы сена как надо пану. Тогда он нас запродаст. Трава уже жуковать начала. Слыхано ли, в августе косить!
- Жуковать? - переспросил Савва.
- Трава сочной должна быть, тогда сено душистое. Такое скот шибко любит. А с пожуковатой травы - прах один. Я счас до кур сбегаю. Поди, обнеслись. Наших яиц попробуешь, да ступай тогда уже с Богом. Мне работать надобно.
- А коса есть лишняя? Я, парень, косить шибко люблю. У вас от, вишь, раздолье, а у нас на Холмогорье все больше лес густой, поженки маленькие. Каждая охапка на вес золота.
- Никогда золота не видел. Только говорят о ем. Холмогорье - это где ж такое?
- Это там. На севере. И Белое море там есть. Хол-лодное бывает до лютости прям. Так косу-то покажешь?
- Покажу. Чего там.
Савва и Тиша встали из-за стола. За порогом избы сиял восход. Воздух, наполненный стрекотом кузнечиков, гудением оводов и комариным писком, был до того плотен от поднявшегося удушливо-сладкого, пряного духа трав, что напоминал остывающий свежесваренный кисель, в котором все живое передвигалось вплавь, словно преодолевая незримое течение. На несколько верст вперед, до самой кромки темнеющего леса, полыхало яркими цветами, перетекало глубокими волнами высокое разнотравье.
- Ух, и сила какая! И чего людям не живется?! - Савва, прищурившись, любовался природой.
- Эт не все наше. Наше только до той вона березы, - Тиша показал пальцем на одинокое кривое дерево. - Пошли в сарай.
В сарае Савва снял со стены косу-горбушу, тронул ногтем лезвие.
- Не точена давненько. Полопатить бы.
- А мы ею уже не пользуемся. Как литовки появились, так мы только ими.
Тиша щелкнул указательным пальцем по металлу, тот радостно отозвался приглушенным звоном.
- Ишь вон, литовки какие-то! - Савва заинтересованно оглядел незнакомое орудие крестьянского труда.
- Литовку мы еще стойкой называем. Ей косить куда удобнее, сгибаться не надо.
- А сгибаться, парень, ой как полезно бывает. Больше гнешься, скорее не сломаешься. И молитва в труде куда как шибче звучит. Дай-кось брусок.
Савва взял из рук отрока точильный камень. Уперев косище в живот, прихватив левой рукой лезвие ближе к концу, монах резво принялся охаживать металл камнем. Вжик-вжик, - звуки сливались друг с другом, точило было невозможно уловить глазом.
- Ан, вот вишь, и изладилась! - Савва подоткнул подол рясы за веревку пояса, широко перекрестился, глядя на плоский диск утреннего солнца. - Ну, с Богом, стал-быть!
Тиша вылупил глаза на торчащие коленки, на поросшие кудряво-черным волосом ноги странного мужчины, который вчера попросился к ним на ночевку.
- Пошли давай. Показывай поженку-то свою.
- Че показывать-то? Как вышел за жерди, так и коси.
- Ну, поглядим на твою жуковатую. Эть, вишь, как тебя не обзовут только, травушка-любавушка.
Монах сухим стеблем прянул между жердей ограды и оказался в чистом поле. Постоял, щурясь на восход, и опустился на колени. Широченный взмах. Под косой зашипело, взвились из скошенной травы тучи мошек.
- Полегче вы, окаянные!
Он рассмеялся громко, заливисто, отфыркиваясь от мошкары, точно огромный конь. И пошел медленно в глубь поля, похожий на перевозчика в лодке с одним веслом. Взмах в одну сторону, потом в другую, а лодка плывет, упрямо, не быстро, но плывет.