Макс знал: на следующий день нацистские газеты сообщат о сотнях, быть может, тысячах убитых венцев, погибших под развалинами, под осколками американских и английских бомб. И те же газеты взахлеб будут кричать о сбитых американских "летающих крепостях" и британских "ланкастерах"…
Отбой застал Макса у вагона его поезда, отправление которого внезапно задержала воздушная тревога.
В вагоне было пусто. Пассажиров либо загнала в бомбоубежища воздушная тревога, либо они предпочитали более дешёвые вагоны второго и третьего класса.
Поезд тронулся, и Макс прошел по коридору вагона, чтобы проверить, не "перепутал" ли какой-нибудь пассажир свое место в третьем классе с мягкими диванами первого класса для привилегированной публики. И тут Макс заметил, как тонкая струйка сигарного дыма тянулась из сетчатой отдушины над дверью одного купе. Макс подошел к закрытой стеклянной двери и собрался было ее открыть. Но, взглянув на пассажира, помедлил.
В купе, развалившись на диване, полулежал эсэсовец. Зоркий глаз проводника, привыкший отмечать "на память" все странное и подозрительное в поведении и вещах пассажиров, заприметил серебристое поблескивайте стальной цепочки, выползавшей из-под левого рукава фон Борзига к ручке черного портфеля.
Макс не решился тут же потребовать билет у этого надменного и, судя по его барской позе, наглого господина. Фон Борзиг положил одну ногу на диван, упершись каблуком сапога в рукоятку двери, так что снаружи ее нельзя было открыть, не потревожив эсэсовца.
Макс прошел в конец коридора, заглядывая во все купе. Они были пусты. Проводник решил было потребовать билет у эсэсовца (служба есть служба), как вдруг в вагон буквально на ходу вскочил еще один пассажир. Он задыхался от быстрого бега и рухнул на диван первого же пустого купе.
- Опера… Горит… Они разбомбили оперу… - Пассажир все еще дышал раскрытым ртом, словно выброшенная на камни рыба. - Я только что из редакции. Прямиком - с Фляйш-маркта. Еле прорвались через Ринг. Говорят, в оперу попала пятисотка… Пфуй! Варвары, варвары, варвары! - истерично выкрикивал репортер, отирая с толстой, лоснящейся физиономии струйки пота.
На лацкане его пиджака, покроенного под полувоенный френч, был приколот значок пеге.
"Это вы, фашистские сволочи, навлекли на нас бедствия войны!" - с ненавистью подумал Макс. И чтобы прервать вошедшего в раж нациста, потребовал предъявить билет.
Репортер растерянно шарил по карманам, вытаскивал одну записную книжку за другой, какие-то пригласительные карточки, визитки. И вдруг на диван и пол купе из блокнота нациста высыпалась целая колода порнографических открыток.
Красная от напряжения, физиономия нациста стала багровой, словно вытащенная из кипящей кастрюли свекла. Он попытался растопыренными пальцами-колбасками прикрыть свою фривольную коллекцию. Но тут же спохватился и с просящей, жалкой улыбкой протянул проводнику вместе с билетом несколько марок.
Макс брезгливо взял из рук репортера билет, сделал отметку и, возвратив вместе с подсунутой крупной взяткой, с усмешкой сказал:
- Вашу пикантную коллекцию, наверное, с удовольствием посмотрит господин офицер. Он занял пятое купе. Хайль Гитлер! - громко, так, чтобы было слышно и тому эсэсовцу, распрощался с репортером Макс, рывком захлопнув дверь перед носом обалдевшего репортера.
"…Еще секунда, и я бы изуродовал физиономию этой грязной свиньи", - подумал Макс. Сердце у него бешено колотилось, а рука все еще непроизвольно сжимала зашитую в замшу свинцовую гирю, которую он в целях безопасности (оружие под угрозой расстрела запрещалось иметь таким, как он, рядовым австрийским железнодорожникам) брал с собой, отправляясь в очередной рейс. В поездах, несмотря на частые гестаповские досмотры и контроль военных патрулей, все чаще орудовали хорошо вооруженные уголовники, и проводникам, в особенности следовавшим с почтовыми вагонами, приходилось всерьез опасаться за собственную жизнь.
Макс поравнялся с купе, где все в той же позе полулежал эсэсовец. И тут вся ненависть, которая зрела в сердце, железнодорожника к фашистским захватчикам, ворвавшимся на землю его родины, в любимую Вену, замучившим в гестаповской тюрьме его отца, заточившим в кацет Маутхаузен его мать, словно расплавленный металл обожгла сердце и мозг Макса, сформировалась во внезапно возникшем и бесповоротно принятом решении.
"…До Земмеринга поезд будет следовать без остановок, - как никогда четко и хладнокровно прикинул Макс последовательность своих действий. - Через пять минут начнутся туннели Земмерингского перевала. Самый длинный второй. Значит, там…"
Макс осторожно постучал в купе фон Борзига. Эсэсовец, не меняя положения, носком сапога нажал на рукоятку двери.
- Прошу прощения за беспокойство, господин офицер, - с угодливой улыбкой, подобавшей австрийскому проводнику, обращавшемуся к имперскому немцу, вдобавок эсэсовцу, пробормотал проводник. - Я вынужден отметить ваш билет…
Фон Борзиг помедлил, в упор, презрительно и в то же время внимательно разглядывая фигуру проводника, так и не рискнувшего переступить порог его купе. Потом правой рукой расстегнул пуговицу накладного кармана мундира и, приподнявшись, передал Максу свой билет..
- Айнен аугенблик! Момент, - извиняющимся голосом, скороговоркой говорил Макс. - Прошу еще раз извинить меня, но я забыл- в моем служебном абтайлюнге регистрационный журнал… - И, не дожидаясь согласия или возражения эсэсовца,
Макс все с той же лакейской улыбкой осторожно закрыл дверь купе и поспешил в конец вагона.
Закрыв за собой дверь служебного купе, Макс взглянул на часы, а потом - в окно. Горизонт уже перекрывал зеленый излом Альп. Вот-вот должен был открыться черный зев первого короткого туннеля.
Макс вынул из кармана свинцовую гирю. В ту же секунду в приоткрытое окно купе, вместе с ревом и грохотом нырнувшего в туннельную темь состава, ворвалась едкая, смешанная с паровозной копотью и паром пыль. На потолке, чуть-чуть замигав, наконец, зажглись лампочки электроосвещения.
"…Не забыть отключить", - мелькнуло в голове Макса. И как только в купе снова ворвался солнечный свет, Макс быстро рванул на себя электрорубильник.
Спрятав гирю в кондукторскую сумку, из которой торчала обложка путевого журнала, Макс быстро пошел по коридору к купе фон Борзига.
Молодому железнодорожнику нужно было сделать всего десять шагов. Но узкая полоса коридора показалась Максу уходящей в бесконечную даль - его прошлое и в неизвестное будущее - дорогой. Позади осталась Ольга, заменившая ему мать. Всегда такая заботливая, участливая и самоотверженная родная сестра (вот и теперь она отдала весь их суточный паек и бутылку с молоком, которое так редко удавалось получить по карточкам). На секунду в голове Макса вспыхнула и тут же погасла заставившая его содрогнуться страшная мысль: что же навлекает он на сестру? Допросы в гестапо, мучительные пытки, быть может, петлю или гибель в Маутхаузене! Макс почувствовал, какими ватными, непослушными вдруг стали его ноги. Но тут до его слуха донеслось бульканье и звон бутылки о край стакана. Фашистский репортер снова запивал мучившую его изжогу (перед поездкой он "на дорогу", про запас, чтобы не тратиться в ресторанах, съел три порции венгерского гуляша, остро приправленного перцем), забежав в дешевый ресторан рядом с редакцией.