Впрочем, выбора не было – приходилось делать всё, что в его силах, и ещё чуть сверх того – забыв о себе, о страхах, неуверенности и даже Индейце. Один раз нехорошее предчувствие дёрнуло поискать мальчишку торопливым взглядом, но увидев, как Индеец, закусив губу, бодро топает прочь от одного из журналистов, Заболотин облегчённо махнул рукой. Пусть лицо у пацана злое – главное, все, вроде, живы. А значит, пора возвращаться к делам.
… Сил держаться "на плаву" на марше уже не осталось, где-то глубоко внутри упрямо крутилась противная усталая мыслишка: "Это несправедливо! Ну вот почему именно я должен отвечать за всё на свете? Заболотин… Потомственные офицеры, опора Империи… Да я и за Индейцем-то, вон, проследить не всегда могу!"
Сам пацан сидел рядом, закрыв глаза и уйдя куда-то внутрь себя – так он прятался от внешнего мира и ломки. Множество новых лиц ввергли его в оторопь, особенно репортёры. Он нахватался от солдат глухого недоверия к этим странным, невоенным чужакам, ещё плохо понимая, что они тут делают со своими фотоаппаратами и видеокамерами. Но если взрослые солдаты чуяли, кто из "гостей" на самом деле "свой" человек, то Индеец ненавидел всех скопом. Так проще.
– Сивка, – окликнул его Заболотин
– А? – с запозданием откликнулся мальчишка и только после этого открыл глаза.
– Ты как, живой?
– Не, блин… Умро уже! – ухмыльнулся мальчик, причудливо сочетая русские слова с забольскими, и вдруг спросил: – А те, репортёры, куда уехали?
– Я полагаю, в город, откуда они сюда прибыли. А оттуда на самолёте ещё куда-нибудь, может, в Россию, – ответил Заболотин, скосив глаза на заснувшего Военкора, который ехал вместе с ними. Морженов чуть похрапывал, крепко и бережно, как ребёнка, прижимая к себе фотоаппарат. – Они по телевизору, в сети и в газетах будут рассказывать мирным жителям о войне.
– И они чё, прям правду будут рассказывать? – неожиданно усомнился мальчишка, угадывая главную проблему всех СМИ.
– Смотря какие они люди, – жёстко ответил капитан. – Есть те, которые за этой правдой сюда и приехали. А есть – которые пожаловали за второсортной сенсацией.
– Сенсацией? – переспросил, услышав не очень знакомое слово, Сивка, наморщив лоб, отчего сразу показался старше своих восьми-девяти лет.
– Ярким, запоминающимся событием. Которым заинтересуются. Например, мирным людям всегда интересна далёкая от них война, – Заболотин помолчал, осознав вдруг, что рассказывает о мирных людях, как о каком-то сказочном народе, сам почти не веря, что где-то нет войны. Это его даже не напугало, просто появилось ощущение глухой неизбежности. Два года войны растянулись на всю его жизнь, вытеснив из памяти мирное прошлое. – Так уж устроены люди.
– А эти… репортёры… они не расскажут лишнего? Где там что, куда топаем… Об этом, о расположении войск, во? – как-то очень по-взрослому спросил мальчик. Как-то очень по-офицерски. – Мы же… ну, УБОН.
Заболотин ответил не сразу, поймав себя на уже, кажется, давно сформировавшейся мысли, которая только сейчас всплыла на поверхность. Мысль эта не имела отношения к репортёрам: "Доложу командованию, пусть Сивка останется с нами. Он думает, как офицер, как солдат, не всегда, но… часто. Прирождённый… военный?"
Ему стало тревожно от этой такой неожиданной и самостоятельной мысли: ведь получалось, что своим решением он лишает мальчика всего, что ему может дать тыл, куда его можно отправить с тем же Военкором. Лишает мирной жизни, будущего, далёкого от войны, возможности забыть о случившемся на много лет. Если поступить так, как диктовала ему эта мысль, мальчик навсегда должен будет распрощаться с мирной жизнью…
Но почему навсегда? На время войны! Потом он сможет делать, что захочет, а до конца войны он всё равно вряд ли сумеет жить мирной жизнью, столько он уже повидал…
"Навсегда, потому что ты его не хочешь отпустить от себя. А ты – военный на всю жизнь", – сказал ехидный голос внутри, столь похожий на голос отца. Захотелось виновато ссутулиться перед самим собой.
Сивка насупился, не дождавшись ответа, и добавил:
– Ко мне тут лез один, всё что-то спрашивал о том, куда дальше поедем. Ну, их там двое было, но один лез, а второй чё-то всё щёлкал…
– А ты? – поспешно отвлёкся от своих размышлений Заболотин и улыбнулся насупленному пацану. Тот глубоко пожал плечами:
– Послал. Там этот… – он взъерошил себе волосы, мучительно вспоминая имя.
Жест показался Заболотину смутно-знакомым – не Сивкин, чужой…
– Короче, разведчик. Лысый который, – сдался Индеец. – Ка-ак глянул, они сразу того, стухли.
Заболотин поймал себя на мысли, что и сам бы, окажись на месте журналистов, "стух" под взглядом командира разведроты.
– У того, второго, часы клёвые были. Такие, офицерские… только не наши. – И, увидев, что Заболотин больше не гуляет мыслями далеко отсюда, Сивка с напором повторил беспокоящий вопрос: – Так не расскажут?
– Вот поэтому мы и не можем им доверять, – вместо ответа сказал Заболотин, разглядывая мальчишку. Тоненький, чумазый, белобрысый, с бровями вразлёт, словно неведомый художник лёгким скользящим движением дважды мазанул светло-жёлтой краской над глазами. Иногда этими самыми глазами глядел на мир злой волчонок, иногда – будто взрослый человек, и лишь изредка Индеец становился совершенно обычным ребёнком. Жаль, что так редко. Или же слава Богу? Видеть на войне рядом с собой ребёнка слишком страшно, пусть уж лучше волчонок. За такого хотя бы меньше боишься.
Воцарилось тягостное молчание. Мелко накрапывал дождь, постепенно размывая глинистое шоссе, и, становясь всё сильнее, в какой-то момент словно завесой закрыл от глаз дорогу через десяток метров впереди – но это было там, снаружи. В чреве машины никому не было дело до дождя…
Военкор шевельнулся во сне и крепче ухватился за фотоаппарат. Заболотин беспокойно огляделся. За два года в каждом военном развивается какое-то чутьё на опасность, которое толкает в спину за мгновение до того, как над твоей вжатой в землю головой – падать при малейшей опасности солдат быстро привыкает – пронесётся автоматная очередь. Не даёт сделать смертельный шаг на минном поле, удерживает в укрытии, если впереди тебя поджидает не видимый тобою снайпер. Конечно, в особых случаях к этому чутью не прислушиваются – долг важнее страха, но сейчас Заболотин всей шкурой ощутил, что близится что-то жаркое. Дорога медленно, но верно шла вверх.
Несколько мгновений в воздухе ещё плавало молчание, а затем на слух разом обрушилось всё: доклад в "эфире" и следом сразу отдалённые взрывы, треск автоматов… Грохнуло совсем рядом. Проснулся Военкор, немедленно, кажется, ещё до того как открыл глаза, включил фотоаппарат и спросил:
– Что такое?
– Засада, навкину мать! – ёмко ответил Заболотин.
Больше у Военкора вопросов не было. Он просто сгрёб онемевшего от такого поведения Индейца, с любопытством полезшего было к водителю, и отпихнул в сторону, чтобы никому не мешался.
– Эй! – мальчишка собрался возмутиться, обернулся к капитану, но осёкся, тут же поняв, что его не слышат и не вмешаются. Заболотина захватил бой – целиком и без остатка. От офицера остался только напряжённый голос да позывной – чужой, кстати, потому что "Дядькой" изначально все звали подполковника Женича.
Противник накрыл колонну на подъёме – грамотно, как по учебнику. Фугасы, гранатомётный залп со спины, шквальный огонь… Да, грамотно – но ещё торопливо и попросту глупо. Кто в здравом уме и твёрдой памяти рискнёт далеко не превосходящими силами атаковать половину ударного батальона, вторая половина которого идёт параллельным курсом не так уж и далеко?.. На стороне противника были внезапность и достаточно удобное положение. Вопрос, почему головной дозор ничего не засёк, – отдельный и не самый насущный. Откуда вообще засада на их голову сорганизовалась – тоже. А пока – координировать действия с Кромом, со "второй половиной", с собственным водителем, с… Смешалось, перемешалось, нахлынуло – натянутая струна, голос в эфире, не-человек. Командир без права на ошибку, эмоции и слабости.
В эфире стоял "здоровый русский армейский" говор, фоном шли звуки крепкого боя, а Сивка лез под руку, отчаянно желая внести свою лепту в бой хоть гениальными советами.
Противника, какой бы выгодной ни была его позиция, раскатать тонким слоем по кустам – для УБОНа, в принципе, не проблема, важнее и нужнее отделаться при этом минимальными потерями в максимально короткий срок. Прорываться на скорости и влететь не глядя во что-нибудь похуже – лучше не стоит. Да и…
– Сивка! Уймись!
Пацан обиделся. Страх, азарт, волнение и невозможность вылезти и поучаствовать в бою – тяжёлое, наверное, испытание для бывшего Шакалёнка, но Заболотину было не до детских переживаний.
… Всё было кончено через сорок минут. Выйдя из опасного участка, батальон встал приводиться в порядок.
Военкор с фотоаппаратом на плече отправился помогать санинструкторам, молча, деятельно, без колебаний и лишних сомнений. Когда-то он сам был таким же – спасал и терял друзей, как сам невесело шутил: "Я был так ленив, что взял сумку, потому что она полегче дополнительного боекомплекта… ну, я так думал". У него до сих пор в голосе осталась та особенная располагающая к себе мягкость – и пронзительный взгляд-рентген, чуткий к деталям и мелочам.
Отловив крутящегося рядом Сивку за плечо, Заболотин кивнул в сторону Военкора:
– Видишь его?
– Репортёра твоего? Ну, – отозвался мальчишка, крутя головой по сторонам. Его фантазия пыталась дорисовать детали произошедшего боя по состоянию, в котором были все вокруг.
– Идёшь к нему или к Баху и спрашиваешь, чем помочь. Понял?
– Ладно, – неохотно отозвался Сивка – и тут же умчался, стремясь поскорее выполнить поручение.