- Куда отец запрятался? Тащи сивого козла! Бери кетмень, бородастенький… Подсобляй, ты!
Миршабхана!..
Глухо стукнули о камни надгробного бугра кетмени. Но тут случилось нечто непредвиденное.
Из-за отступивших от могилы насупленных, молчащих мужчин выступила девушка: тонкая, стройная, в белой рубахе, в пестром, туго охватывавшем черные косы платке, с незакрытым лицом. Прямая, строгая - она неторопливо подошла к могиле и бросилась на нее ничком, разметав руки.
Старик отбросил кетмень: стоном в наступившей тишине прозвучало железо о спекшуюся землю.
Даже следователь растерялся.
- Ты… пошла вон! Слышишь!
Она приподняла голову и усмехнулась. И столько было презрения, настоящего, оставляющего навсегда, на все годы ожог, в этой покривившей тонкие губы усмешке, что даже доктор, проведший уже было рукой по стриженым волосам, по колючим усам, поперхнулся и отвел глаза.
- В миршабхану! - не глядя махал рукою следователь.
Она усмехнулась снова и крепче охватила бугор. Она не боялась миршабханы, эта девушка…
Толпа зашевелилась снова. Снова хлестнула по рядам волна ропота.
- Закона нет…
- Если не уберут сейчас этого ведьменка… - вспенился внезапно доктор. - Пиши в протокол, старшина: двести рублей штрафу на селение, и внести в два дня.
Старшина сложил руки:
- Хабибула, родной, видишь: конец, разор приходит Иори.
Старик отец, отошедший было в сторону, резко обернулся, пригнул дряблые дрожащие плечи и выхватил из-за пояса нагайку. Завертел ею, накрутил косу девушки на руку, рванул, потащил. Ухватила за руку, выскользнула, припала к могиле опять. Еще один подскочил. Вдвоем, волоком. Тяжелая падает брань. А по седой бороде - слезы.
Я стоял, словно ощупывая себя: я ли?
Девушку увели. Могилу разрыли. Дело быстрое: туземцы хоронят без гробов. Вырывают яму, сажают в нее закутанный в саван нагой труп - неглубоко, с поверхности можно рукой дотянуться до темени; наваливают на отверстие носилки, на которых принесен к могиле покойник, набрасывают сюда же посохи провожавших - путь долгий в вечность: все бегут (потому что бегом провожают в Туркестане покойников) с посохами. Присыпят носилки и посохи комьями спекшейся глины холмиком: кончен обряд. А у бедных и носилок не кладут: дорого. Одни посохи.
Раскрыть такую могилу легко.
Из могилы вынули скелет на естественных связках. Только кое-где желтели прилипшие к костяку клочья полуистлевшей кожи. Доктор ткнул пальцем.
- Запишите: рубцы.
- От раны?
- Нет, от сифилиса: язвы были.
Ни следователь, ни доктор не изъявили ни малейшего удивления по поводу скелета. Наскоро подписали акт - о невозможности установить что-либо "за истлением трупа"; следователь отметил: "Дело к прекращению"; кости свалили обратно и двинулись к старшине - пить чай и есть дыни. У доктора в походной фляге оказался коньяк.
- Разъясните мне все-таки, - сказал я к концу трапезы, - как мог труп так быстро разложиться?
Доктор чмокнул носом над рюмкой.
- Скоро? Да он не меньше трех месяцев в яме: а в здешнем климате да при чикалках (шакалий ход под бугром видели? у каждой могилы такой их приватный ход) уничтожение вещественных доказательств бывшего существования - тьфу! - быстро делается. Даже по дознанию похоронам месяц: а доносят всегда с опозданием. Мы с ним знали, что от трупа один протокол остался. Вы разве не заметили? Я даже и инструментов с собою не взял.
- Так зачем вы могилу зря раскапывали? Только людей мучить…
- Что значит зря, господин студент? - захорохорился охмелевший несколько от коньяку доктор. - Замечание - от вольнодумства! Предписание видели: вскрыть! Вскрываем. "Твердая власть и строгое блюдение закона - основы управления завоеванным краем". Не изволили, конечно, читать последнюю речь его высокопревосходительства господина генерал-губернатора?
Но тут же, смякнув, фыркнул:
- А он все еще путает, генерал-то губернатор, аксакалов с саксаулом. Ей-богу! Так и кричит: здорово, саксаулы!
* * *
От Иори дорога втягивается в горы. Долина широкая, тропа - по осыпи; но любителям головокружений все же первое испытание: ехать приходится карнизами, т. е. дорожкой, пробитой по самому краю обрыва, зачастую на большой высоте. Вечерний привал в Урмитане - большой горный кишлак, мельницы на горных потоках, абрикосовые сады.
На ночевке нагнал нас Саркисов, киргиз, губернаторский переводчик. Опять - знакомый по прежним поездкам. Предложил с ним вместе проехать в Дарх. Место любопытное: кишлак этот, в одном переходе от Гузара, - выше Урмитана, по Зеравшану - весь сплошь заселен скоморохами. Летом они хозяйствуют, как всякие иные селяне, а на зиму расходятся по всему Туркестану - певцами, жонглерами, плясунами, бубенщиками. Веселый кишлак. И старшиною у них - князьком скоморошьего царства - бача, мальчик-плясун. Мне если ехать с Саркисовым, то под видом казанского татарина: от русского - замкнутся дархцы. Маскарад нетруден: с языком - слажу, обычай мусульманский - знаю, лицо - не выдаст никогда не видели в Дархе казанских татар.
Я принял предложение. Жорж остался с "чужой" тройкой: дневка в Урмитане, дневка в Гузаре - я за это время успею обернуться. От Гузара опять поедем вместе.
Саркисов со мною не чинится: в губернаторской канцелярии пообтерся: знает: студент - особа не важная… Тем более - приезжий. Приехал - уехал, стесняться нечего. Узнаю поэтому на первом же перегоне: едет он в горы по своим "бараньим" делам. Здесь такой обычай у администрации: с местных богатеев взимается ежегодный оброк баранами: не "взятка", разъясняли мне, "обычай". Этих баранов у хозяев не берут, а припускают в то же хозяйское стадо на приплод с особою меткою. Надо ли говорить: на таких овец падежа не бывает, приплод верный и обильный. Множатся чиновные бараны. И дело чистое: кто может запретить приставу, или хотя бы и самому губернатору, держать своих овец в стаде Исмаил-бая или другого кого.
Переводчик - чин небольшой как будто, но для туземцев он первый человек. Местных языков ведь ни один русский начальник не знает: воля переводчика - такого напереводит, если не поклонишься хорошенько, да не с пустыми руками, конечно… Хорошо поэтому живут переводчики: хлебно и почет большой.
Дархцев встретили мы под Гузаром: стоят табором.
Вызваны на следствие по делу с гузарцами "об убийстве туземца означенного кишлака Сарызбаева". Везет нам на следствия!
Дархцы рассказывают о деле.
- Все из-за бачи вышло. Выписали себе гузарцы, всем обществом, бачу из Кара-Тюбе. На первый же пир - томашу - пригласили нас, дархцев; как не похвастать: мы ведь первые знатоки. Ну и бача оказался! Воистину умереть, такая сладость! Дархцев знаешь? О-ге! В ту же ночь выкрали бачу, увезли в Дарх. Гузарцы поутру за нами: отбивать. На! Высоко Дарх, ущелье тесное, всем кишлаком вышли. Бились до заката: и камнями, и мултучным боем. Отбили. Однако у нас одного недосчитались, у них одного; которых - поранили.
Четыре раза ходили гузарцы. Как ларец за семью замками - Дарх на высотах. Разбили лоб. Отступились. Расчет последний сделали: у нас убитых да от ран умерших - шестеро, у них - семеро. И бача наш, и верх наш. Подали гузарцы в суд. Ну, вот и судимся. Сегодня конец: следователь говорит: "Спрашивать больше не буду". По домам гайда! К вечеру тронемся.
- И мы к вам.
- Вот - доброе дело. Гостям рады. Вместе и пойдем.
На следствии - пристав сам. Я зашел передать поклон от жены, от Марьи Владимировны. Ест плов со следователем: сидит, живот гладит - тяжело.
- Кончили дело?
- Э, хоть бы и не начинать! Волокита одна. С этими делами из-за воды - вечно так.
- Как из-за воды?
- Так ведь дело возникло по жалобе гузарцев в том, что дархцы переняли им арык на левом берегу Зеравшана, отчего у них пропал посев, а когда гузарцы попытались открыть воду силой - напали на них и одного убили.
- Одного, а не семерых?
- Семерых? - подозрительно присматривается следователь. - Откуда вы взяли? Вы что-нибудь по делу знаете?..
- Нет, ничего не знаю. Так, что-то слышал… почему-то запомнилось, будто о семерых шла речь.
- Вы, батенька, поосторожнее! - отдуваясь, сказал пристав. - Тут шутки в сторону: два кишлака допросили - все, как один человек, показывает: убит один, в свалке, кем - неизвестно. А вы вдруг - семеро! Для студента - притом императорского университета - неосновательно.
Вернулся к дархцам - проверил. Смеются: конечно же, те шесть убитых не в счет: так на так - у нас столько же. Только о седьмом, лишнем, и суд. А о воде заявление потому, что о бачах есть, говорят, какой-то закон русский, запретный: будто нельзя мальчиков любить. Э? Сам Мухаммад любил, нам нельзя, - это закон, по-ихнему! Все же как бы чего дурного нашему баче не вышло, если сказать. А суду - не все ли равно, из-за чего убили? Кровь: за нее - не за бачу или воду - суд. Ну - и гузарцы молодцы: дело проиграли, а о баче все-таки никто словом не обмолвился. Мы им за это дали плату на кровь, сколько обычай велит. Сполна. Сквитались. Теперь друзья опять. Эй, Ага-Ага, бей в бубен! Пошли!
Сдвинулись сразу всем табором. Гузарцы провожают. Колотят в котлы. Толпою мимо сакли старшины: следователь с террасы смотрит… на подследственных.
- Запевай, Мирим-бай, свет очей моих. Ту, новую песню.
Звучным тенором запевает Мирим-бай об очкастой вороне, которую позвали гузарцы судить их с Дархом. Хор подхватывает:
Ворона суд ладила,
Весь кишлак изгадила.
Машут рукавами следователю. Тот кланяется, вертит сухою рукою, снисходительно и важно… Не знают туземных языков русские начальники…