Мы молчали. Действительно, непонятно было, что делать. Войти с веселыми лицами в бедный домик и сказать, радостно улыбаясь: "Вот мы пришли вам помочь". Отвратительно!
- Я, ребята, не знаю, как быть, - сказал наконец Мисаилов. - Колька, ты не можешь тетку вызвать?
- Ну как я вызову? - сказал я. - Дядька начнет расспрашивать, где я да что я. Это на два часа разговор.
- Подумаешь! - сказал Тикачев. - Я вызову. Вы подойдите к дому и подождите.
Мы подошли к дому и хмуро стояли, поджидая Лешку. Не знаю, что он там соврал и какой придумал предлог, но только вышел он очень скоро и за ним шла Марья Трофимовна. Лицо у нее было взволнованное. Мы стояли чуть в стороне от дома, так что из окон нас не было видно.
- Вот, - сказал Лешка, указывая на Марью Трофимовну, - вы объясняйте сами.
Мы молчали.
- Фу, глупость какая! - сказал наконец Мисаилов. - Вот что, Марья Трофимовна. Тут кое-какая еда… - Он замолчал.
Марья Трофимовна внимательно смотрела на нас. Мы все стояли, опустив глаза в землю. Она усмехнулась и пожала плечами.
- Что ж, я возьму, - сказала она резко. Взяла оба мешка и потащила их к дому.
Мы повернулись и зашагали прочь, испытывая глубочайшее отвращение к самим себе.
- Да, - сказал Харбов, - история, скажу я вам… Вот она, частная благотворительность! Будь она трижды проклята!
- А ты бы еще месяц думал там у себя в укоме! - резко обрушился на него Силкин. - Ты бы еще месяц мусолил, как помочь, бюрократ чертов!
- Ладно, ребята, не ссорьтесь, - сказал Мисаилов хмуро.
Лешка плюнул в сердцах, но смолчал.
Мы пришли домой. Непереносимо противно было у нас на душе. Силкин взял гитару и стал задумчиво перебирать струны. Удивительное дело, ни разу в жизни ему не удалась ни одна мелодия, но с течением времени он научился каким-то своим нелепым способом выражать через треньканье свои чувства. Это была, конечно, не музыка, а бормотание, но бормотание по-своему выразительное. Вот и сейчас струны звучали, кажется, вразброд, не в такт, без какой бы то ни было последовательности, но всякому слушателю было ясно, что у Силы нехорошо на душе.
И тут с грохотом распахнулась наружная дверь. Быстрые шаги раздались в коридоре. Дверь комнаты приоткрылась, и вошел дядя.
"Ой, скандал будет!" - подумал я с ужасом. Но, посмотрев на дядю, успокоился. Он даже как будто улыбался, и глаза у него были как будто веселые.
- Здравствуйте, - произнес он и поклонился.
Мы ответили:
- Здравствуйте.
- Садитесь, - сказал Вася.
- Садиться мне незачем, - сказал дядя спокойным, даже слишком спокойным голосом. - Я и стоя скажу.
Какой-то шум доносился из коридора. Топот и шорох, будто что-то тащили. Мы не обратили на это внимания. Мы ждали, что скажет дядя.
- Значит, - сказал дядя ужасно спокойно, - набрали кусков и принесли. Кушайте, мол, на здоровье и нас поминайте. Спасибо тебе, племянник! - Он низко поклонился мне. - И вам спасибо, господа вы мои хорошие.
У него дрогнул голос. Он поднял руку и дернул жидкие волосики, росшие на подбородке. Сейчас только я увидел, что рука у него дрожит. Даже не дрожит, а прыгает.
"Ой, будет скандал!" - решил я снова. И действительно, скандал разразился.
- Я благодарить не желаю! - вдруг закричал дядя отчаянным голосом.
Услыша крик, влетела в комнату Александра Матвеевна. Она стала в дверях, да так и стояла, застыв, до самого ухода дяди.
- Не желаю благодарить, - повторил дядя вдруг очень тихо и спокойно. И снова загремел: - Я правду ищу, я за правду родных детей гублю, а вы мне кусков насбирали! Да мне воры больше дадут, чтоб я про их воровство не гремел.
Он замолчал и вытер дрожащей рукой пот со лба. Он, видимо, очень старался оставаться спокойным, не распуститься.
- Думаете, Катайков меня не купил бы? Катайков и Малокрошечный? Купили бы. Хорошую цену бы дали.
Он опять замолчал. Теперь я понял, что ему вот-вот станет дурно, что он борется с дурнотой, потому что хочет, во что бы то ни стало договорить. Дверь отворилась еще раз, и в двери показался старший сын дяди. К стыду своему, я даже не знал, как его зовут. Лицо у него было хмурое, и на нас он не обратил никакого внимания. С трудом он волоком втащил в комнату два наших мешка. Он чуть-чуть оттянул их от двери, так, чтобы они не мешали проходу, и оставил их на полу. Не здороваясь, он смотрел исподлобья на отца. Кажется, в поведении отца он не видел ничего странного. А Николай Николаевич подошел к Харбову.
- Я простой человек, - сказал он тихо, - болею душой за советскую власть, потому что кулаки имеют силу над народом и богатый над бедным опять издевается. А что ты, комсомольский начальник, об этом думаешь? Ты, комсомольский начальник, мне подачку принес и доволен. Оправдался!
Я всем телом чувствовал, как сильно бьется у дяди сердце, как ему трудно говорить, как он задыхается. Но он все-таки нашел в себе силы прогрохотать напоследок еще раз.
- Кулакам продал крестьянство! - заорал он вдруг с такой силой, что даже Александра Матвеевна вздрогнула, стоя в дверях. - Мужика Катайкову продал! Заседаешь по кабинетам!
На этот взрыв дядька истратил последние силы. Больше он говорить не мог: дыхания не хватало.
- До свиданья, - сказал он совсем тихо и вышел.
Мальчишка повернулся и тоже хотел выйти. Но я успел схватить его за руку. Я прикрыл дверь, чтоб в коридоре не был слышен наш разговор.
- Как тебя звать? - спросил я.
- Коля, - ответил парень.
- Ты, Коля, вечером прибеги в рощу. Разговор есть. Прибежишь?
- А когда прибегать? - спросил Коля.
- Как коров с поля погонят, так и прибегай. Прибежишь?
- Ну, прибегу, - сказал Коля и, не прощаясь, вышел.
- История… - сказал мрачно Харбов.
- Мешки разбирать? - спросила Александра Матвеевна.
Ей никто не ответил. Вздохнув, она взяла мешки и потащила их вниз на кухню.
Мы молчали и думали все по-разному об одном и том же. Снизу из кухни доносился грохот горшков и кастрюль: Александра Матвеевна сердилась.
Глава шестнадцатая
ДЯДЯ РЕШАЕТ ВЕСТИ ПОДКОП
Было о чем подумать. Какое-то тревожное состояние владело нами. Казалось бы, новости, которые нас волновали, никак не связывались между собой. Известие о том, что председатель горсовета бывает у Катайкова и что Ольга об этом откуда-то знает, очевидно, не имело отношения к появлению в семье Каменских неприятного нам человека. И уж совсем к другой области относилась трагическая судьба моего дяди. Тем не менее, все это как-то соединялось в наших представлениях, как-то переплеталось одно с другим.
Веселый и беззаботный дух, который я застал в "Коммуне холостяков", сменился духом тревоги.
Казалось бы, все было, как обычно. По-прежнему Силкин, придя с работы, втягивал носом воздух и радостно удивлялся, что пахнет щами; по-прежнему допоздна занимались Харбов и Мисаилов; по-прежнему иногда заходила к нам Ольга.
Впрочем, наши отношения с Ольгой изменились. Раньше приходила она и садилась в углу, и мы разговаривали так, будто ее и нет, а если она вступала в спор, то отвечали ей так же резко, как отвечали друг другу.
Теперь мы стали с ней гораздо любезнее. Мы замолкали, если она начинала говорить. Раньше Харбов, когда Ольга возражала ему в споре, мог сказать ей, махнув рукой: "Ерунду ты говоришь". Теперь он внимательно ее выслушивал и объяснял подчеркнуто спокойно, почему он с ней не согласен.
Как будто мы теперь меньше с ней были знакомы, чем раньше. Как будто она теперь не была своим человеком.
Кто был в этом виноват, мы не знали. Может быть, Ольга действительно сдружилась с Булатовым и чувствовала себя чужой среди нас, а быть может, Булатов не играл никакой роли и мы ее напрасно подозревали в том, что она к нам хуже относится. Но так как мы ее все-таки подозревали, то и сами относились к ней хуже.
В воскресенье же вечером я встретился с моим двоюродным братом. Вне дома он оказался гораздо более общительным. Мне удалось с ним договориться о том, чтобы он заходил к нам. И он заходил, садился в уголке, смотрел, слушал, сдружился с Александрой Матвеевной и уничтожал внизу в кухне невероятное количество щей. Именовался он у нас интимно: "Колька маленький", а официально: "Николай Третий". Считалось, что первый Николай дядя, а второй - я.
Удалось мне свести Харбова с Марьей Трофимовной. Они встречались раза два и подолгу разговаривали. Харбов пытался устроить дядю на работу, но пока ничего из этого не получалось. Больно уж дурная была у дяди репутация. Все только отмахивались, услыша его фамилию. Харбов утверждал, что раньше или позже, а своего он добьется.
И все-таки тревожно было у нас в доме. Холостяки волновались. Трудно сказать, в чем это выражалось. Меньше было смеху, осторожней разговаривали друг с другом, боялись затронуть неприятную тему.
Однажды зашел к нам посидеть вечерок Ваня Патетюрин, милиционер, или "работник милиции", как он себя называл. Говорили о бешенстве. Охотники и милиционеры застрелили за последние дни тридцать с чем-то собак, а эпидемия продолжалась. Видимо, в лесах бесились волки, а от них зараза переходила к домашним псам. В нашем уезде бороться с бешенством было нелегко.
Потом Патетюрин стал прощаться и, уже стоя в дверях, вдруг сказал Мисаилову:
- Ты бы, Вася, женился скорее, а то как бы у тебя этот хлюст не увел невесту.
Мисаилов усмехнулся и сказал совершенно спокойно:
- А ты зачем поставлен, милиция? Что случится - с тебя спрошу.
И мы все рассмеялись громче и веселей, чем следовало.
Мисаилов теперь не часто уходил по вечерам. Он говорил, что надо приналечь на занятия, а то он оскандалится в институте.