* * *
Под утро он вернулся в город, с вокзала приехал на извозчике прямо домой, не снимая шинели и фуражки, вошел в столовую. Фотий Фомич завтракал. Варенцов швырнул на тарелку с закуской сложенный вчетверо лист.
- Читайте, папаша! - не сказал, а крикнул он и с размаху бросился на мягкий стул.
Фотий Фомич достал очки, взял лист.
"Телеграммы. По официальным сообщениям, полученным поздно вечером, 29 октября в 11 часов утра заключено перемирие на западно-германском фронте. Германия приняла все условия мира, предъявленные союзниками".
Фотий Фомич поджал губы:
- Ну что ж…
- Дальше читайте!
"За границей. Отреченье германского императора. По полученным в Новочеркасске официальным сведениям, император Вильгельм и кронпринц отреклись от престола. Союзники предъявили требование Совнаркому о немедленной полной капитуляции всех красных".
Фотий Фомич опустил руки с листом сообщения и задумался.
Варенцов вдруг ужаснулся:
- Что же вы молчите, папаша! Вырежут нас большевики, - он наклонился к отцу. - Между двух стенок окажемся: революция в Германии. Совет там организован, большевики власть берут.
Фотий Фомич отбросил лист с телеграммами:
- Когда случилось?
- Несколько дней уже. Специально телеграммы задерживали.
- С Леонтием Шороховым говорил?
Варенцов смотрел на отца, не понимая.
- Я же просил тебя намек ему сделать: "Если сватов не зашлешь, следствие будет, куда брат скрылся". Шуткой намекнуть.
- Так он же не казак, папаша! В хохлы родную дочь отдаете!
- А мы его к себе в дом возьмем. С нами будет жить. И в казаки припишем. Не сейчас, а то припиши - вы его в солдаты забреете, - он тяжело вздохнул. - Я б и тебя сейчас с радостью в иногородние переписал.
- Чего с ним говорить теперь! Протрата у него. За бесценок все продает.
- Давно начал?
- С неделю.
- На какие рубли продает?
- На николаевские!
- Так какая же это протрата? Да ему из Новочеркасска про эти ваши телеграммы кто-то раньше, чем вам всем, сообщил. Только и дела! - Фотий Фомич пододвинул сыну стакан. - Чего хмурый такой? Выпей, полегчает! - он ткнул пальцем в телеграммы. - Про союзников - правда? Или сами придумали? Сами, конечно. Донское агенство постаралось… Эти телеграммы куда?
- Для "Городского листка".
- Задержи.
- Как это задержи, папаша? Это не николаевские времена, когда полицмейстер телеграммы по своему произволу задерживал. Вы в Донском государстве живете!
Фотий Фомич взорвался:
- Донское… Государство… Нету государства Донского. Что я, слепой? Ни законов, ни денег. Как же! Монополию на пшеницу установили: десять рублей пуд! Сами увидите: кто ж это за ваши деньги по десять рублей пшеницу продаст? Что купишь на ваши деньги?.. То и дело в газетах пишете: "В Турции революция! В Португалии революция! В Германии беспорядки! Болгарский король отрекся!.." С таким, как Леонтий Шорохов, породниться - это потом дело спасти. Парень не трепаный, не пьяница, из себя хорош, Дуське нравится…
- Да поймите, папа, завтра же из Новочеркасска "Донские ведомости" с почтой придут!
- До завтра задержи. Чтобы сегодня в городе официально не знали.
- Что вы затеяли, папаша?
Фотий Фомич молча кусал желтый кривой ноготь на большом пальце правой руки, отдавленном еще в молодости шахтным воротом.
- Что вы затеяли, папаша? - Повторил Варенцов.
Старик не отвечал.
- Я стыжусь того, что я сын ваш! - зашипел Варенцов. - Это родина моя! Вы ее предать хотите? Хотите панику сеять?
Фотий Фомич презрительно взглянул на него:
- Крой меня! Крой! Мало я за тебя взяток давал, чтобы ты в своей контрразведке остался?
- Какие взятки?
- Одиннадцать тысяч стоило, чтобы тебя после Сергинского взрыва в полк не перевели. И не донскими бумажками, вроде тех, которыми братья Парамоновы в Ростове пожертвовали по пять тысяч с носа - тоже мне, миллионщики! "Катериненками"! Они раз в десять дороже ходят!
- Вы врете, батя!
Фотий Фомич деловито встал, повернулся в красный угол, к иконам, перекрестился:
- Истинный крест, - он опять сел и обратился к сыну: - У нас с тобой есть родина - великий Дон. А капиталу родина там, где его не обесценят. Весь наш капитал сейчас в расписках германского казначейства.
Варенцов смотрел перед собой застывшими глазами.
- Я согласен и тут помирать. Но чтобы весь мой труд и твой труд в труху?.. Задержи телеграммы - продадим хоть чего-нибудь. Не задержишь - нищими будем.
Варенцов смял телеграммы, сжал их в кулаке:
- Кому деньги давали?
- За что?
- З-з, - судорога свела его рот.
Он знал: отец заплатил кому-то из окружения Попова и Родионова. Потому-то бурдовинское дело и раздували. Попов, конечно, еще и себя спасал, гнев атаманский отводил, ну и возможно, что вполне искренне принимал желаемое за действительное. Таким же образом, вероятно, и атаман поступал. Верил в то, во что хотел верить.
- Кому за меня деньги давали? - снова спросил он.
- О! Мало ль кому! За деньги теперь на Дону все можно купить. Хочешь - и небо продадут, и воду, и степь. Бродячее государство стало. Такого и при Николае не было. Тогда земля тверже золота по ценам стоила. А теперь только и дорого то, что с собой унести можно, - он внимательно посмотрел на сына. - Обидно? Ударил больно? А ты выпей. Легче будет.
- А разве не обидно, папаша? Я когда в контрразведку пошел, верил: мне самое святое доверили. Разве доверили? Куплено!
Здесь же, за столом, Варенцов и заснул. Его перенесли в спальню. Фотий Фомич запер телеграммы в несгораемый ящик и поспешно покинул дом.
* * *
Вечером в ресторане "Московский" Варенцов встретил знакомых офицеров. Ресторан числился образцовым, по требованиям военного времени это значило, что подавали в нем только легкое виноградное вино, но нервы всех были так напряжены из-за слухов о революции в Германии и уходе немецких войск из России, что когда кто-то из офицеров предложил пойти "попугать" большевиков в следственной тюрьме, это подхватили с радостью.
Подчиняясь приказу Варенцова, тюремный караул пропустил их. Ворвались в первую попавшуюся камеру - тюрьма была раньше семинарским общежитием, на тюрьму походила только толстыми стенами да решетками на окнах с разбитыми стеклами - начали стрелять в лежащих на полу людей.
В соседних комнатах запели "Интернационал", разломали нары и досками стали выбивать решетки на окнах. Кто-то крикнул уже во дворе тюрьмы: "Да здравствует революция!" Тогда к варенцовской компании присоединилась охрана. Стреляли не разбирая, кто бежит, кто нет.
Варенцову все это показалось вдруг непереносимо мерзким. Он ушел.
Около здания купеческого клуба он увидел Леонтия.
- А-а, ш-шурин! - приветствовал его Варенцов.
- Это вы шурином будете, - ответил Леонтий с обычной своей легкой улыбкой. - Не обязательно моим, а чьим-нибудь.
- А твоим нет? Породниться не хочешь?.. И пр-ра-вильно! Дуська - чистоплюйка, а по мне уж… Цена мне одиннадцать тысяч! Покупай! - он рванул Леонтия за шалевый воротник бобрикового пальто. - Р-радуешься, подлец? Нич-чего. Германцы уйдут - англичане, французы помогут. А мы им - дулю.
- Мне пока радоваться нечему, - ответил Леонтий.
Он взял Варенцова за руки.
- Отпусти, - прохрипел тот.
- Не надо, Семен Фотиевич, - продолжал Леонтий с прежней мягкостью в голосе, но рук не отпускал. - Чему мне радоваться? В каждой избушке свои пирушки.
- Ко мне пойдем! Батька побежал революцию в Германии обгонять, а мы выпьем!
- Что вы сказали? Какая революция?
Варенцов укоризненно покачал головой:
- А ты и не знал? Ну чего брешешь? Ты раньше всех в городе это знал, когда распродажу повел. Нам ведь все известно. У тебя там, - он махнул рукой на юг, в сторону Новочеркасска, - рука есть. Ну скажи, скажи…
- Есть и рука, - ответил Леонтий, с радостью глядя не в ту сторону, куда указал Варенцов, а в другую, на запад.
Варенцов разглядел эту радость на его лице и спросил:
- Радуешься, что добро свое спас? Шкуры вы, шкуры. Ну и я тоже - шкура.
Леонтий пожал плечами - уже спокойный, слегка улыбающийся, уверенный в себе.
ГЛАВА 20
Ольга сказала:
- Пойдешь со мной на завод. Чего тебе одной сидеть? Сегодня делегатов будут выбирать. В Москве на совещании работниц наша сестра всю правду выложит. Эх, если бы меня послали!
- Пойдем, - согласилась Мария.
Вот уже почти неделю живет она в Воронеже. Ночью, когда Ольга работает, Мария спит, днем ходит с нею по митингам и во всем, словно старшую, слушается ее. Им обеим по двадцать, по опыту жизни они во многом равны - окончили по два класса приходской школы, зарабатывали на хлеб: Мария шитьем да вязаньем, Ольга - на шахтах, на мельницах, теперь - работой на тарном заводе.
Странный человек была эта Ольга!
О Степане она говорила отрывисто, словно командуя:
- Разлюбит, ну и пусть катится. Да я его тогда сама раньше выгоню. Коли мужик, так уж и сохни за ним? - она хлопнула себя по животу. - Теперь пусть ученые люди придумают, как мужиков в баб переделывать, - она перехватила изумленный взгляд Марии и добавила: - Не все только мужикам над нами властвовать!
А в то же время Ольга была ко всем очень чуткой, внимательной, о Марии заботилась она, как о беспомощном ребенке: хорошо ли ей спать, да ела ли, да тепло ли одета?..