- Трусишь? - спросил он, и Леонтия поразила прозвучавшая вдруг в его голосе подозрительность. - Испугался было, что красные победят? Выслуживаться на всякий случай начал? А теперь назад?
Леонтий ответил не сразу и кратко:
- Приказ получил.
- От кого? - спросил Матвей насмешливо. - Докажи.
Леонтий пожал плечами:
- От того, от кого всегда получал. А доказывать… Чем я могу доказать? В таком деле бумаги не пишут.
- Может, по такому же приказу ты и меня тогда на переезде чуть под шомпола не подвел? "Стой! Стой! Хуже будет!" - это не ты кричал? Нашим и вашим торгуешь?
По уже въевшейся привычке скрывать за улыбкой обиду, Леонтий рассмеялся:
- При чем здесь я? Ты же сам, после того как ворота намазал, в скутовском саду на дереве сидел: нате, мол, хватайте, это я все устроил! Я бы только взятку дал, чтобы тебя не до смерти запороли. Что ты к составу прицепишься, как я мог рассчитывать?.. Ну а с кем я торгую? - увидев, что Матвей смотрит с прежним презрением, он прибавил, отвернувшись - ему не хотелось видеть его лицо: - Я со всеми торгую. Должен так. Ну и на деревьях без толку не торчу.
- Ты это не трожь! - крикнул Матвей.
- А ты не ори. Иди в свой отряд, и чтобы - все, забудь про меня. Харлампию обязательно скажи.
- Да что же я скажу? Что ты контра на самом-то деле? Что только прикинулся: "Я ваш, я с Южного фронта…" Так, что ли?
- Именно так и скажи. Не скажешь - большой вред Красной Армии принесешь. И чтобы потом, если даже на куски тебя резать будут, на этом стоял.
- Но мне-то как брата с такой славой иметь?
Леонтий, не оборачиваясь, проговорил:
- Что я тебе на это отвечу? Не маленький, понимаешь… Уходить будешь, дворами иди: Афанасий Гаврилов в переулке стоит. Он тебя в любой одежде узнает.
- Уйду, уйду, - повторял Матвей. - А только с какой рожей я в отряд вернусь? Ты думаешь, легко мне там теперь будет?..
Леонтий не ответил.
Когда дверь за Матвеем захлопнулась, Настя подошла к Леонтию, стала против него и, глядя в глаза, как в ту ночь, когда они отправились на хутор к Харлампию, спросила:
- Это правда?
- Что, Настенка?
- Что ты приказ получил?
С минуту он молчал. Если следовать тому, что говорил Василий, надо и с ней, как с Матвеем договориться, а лучше б, может, обмануть, уверить, будто все то было капризом, следствием страха, растерянности. Но как обмануть?
Он ответил:
- Правда.
Она взмахнула рукой, словно посылая привет:
- Оттуда?
- Оттуда, Настя.
- А ты и теперь большевик? Ты не сердись, что я спрашиваю.
- Да. Надо, чтобы все-все по-прежнему было.
- Хорошо, - ответила Настя. - Все так и будет. Можно я с тобой работать стану? Я тебе обещаю: от меня ни в жисть никто ничего не узнает. И в лавку ты меня возьмешь помогать.
Он опять ответил не сразу. Сгорит ведь. Тогда и он сгорит. Он-то пусть. Устал как-то очень сегодня. А ее - жаль.
Ответил:
- Ладно. Но только не сразу. И чтобы внешне все как и прежде было. Это первое. И второе: все твои связи с подпольем, с Харлампием должны на нет сойти. Поняла? Тогда и начнешь работать.
- Хорошо, - повторила Настя. - Все так и будет.
Глаза ее сияли такой любовью к нему и таким восторгом, что он с тревогой подумал: "Выдаст, видом своим счастливым выдаст. По природе такая! И виновата не будет ни в чем!"
ГЛАВА 18
Обоз тянулся к Воронежу четыре дня. Пешком можно было б дойти быстрей, но Мария все эти дни пластом лежала на телеге.
Ехали тревожно. На ночь выставляли дозоры. Народ в деревнях волновался. В одном селе хозяин большого двора злорадно говорил Марии:
- Мы что? Мы - ничего. Нам что белые, что красные. Власть любая от бога. А вот только бают - в Воронеже на домах такие слова вывешены: "Товарищи пролетарии, спасайся кто может". Али врут люди?
Он говорил и жадно следил за выражением Марииного лица.
Но зато в другом селе обоз взбудоражила весть: в Германии революция! И как будто речь шла о событии кровном, давно ожидаемом, все поздравляли друг друга и радовались.
Последний переход совершали ночью и под утро остановились в трех верстах от Воронежа. Мария чувствовала себя уже почти совсем здоровой и сразу пошла в город.
Осень была теплая. На деревьях еще держалась багряная листва. Расцвеченный косыми лучами солнца Воронеж предстал пред ней с одного из взлетов дороги россыпью тысяч позолоченных светом домишек - мирный и праздничный.
"Спят. Рано еще", - решила она и, как только могла скорее, пошла по дороге, не успокоившаяся, а, напротив, еще более встревоженная безмятежностью города.
Вдруг протяжно ударили залпы: "Бах… бах… бах…" И только замерло эхо, церкви отозвались колокольным звоном: "Тиль… тиль… тиль… бум… бум… бум…" Город был по-прежнему пустынен, а звон все не умолкал. "Налет, что ли, господи? - думала Мария. - Может, наши из него вовсе ушли? Или это у них каждый день начинается так?"
Мария стремилась теперь быстрее пробраться к центру, под защиту стен больших высоких домов. Внезапно она увидела забор, сплошь залепленный объявлениями. Она торопливо стала читать первые попавшиеся ей на глаза:
"Женщина! У тебя нет мужа, если он сбежал из Красной Армии!"
"Если красное знамя реет,
Если люди дорвались до света,
Это дело красноармейца -
Первой опоры Совета…"
"Коллегия отдела детского питания Совдепа выдает детям до 14 лет бесплатные завтраки в бесплатной столовой. Желающие могут записаться в отделе социального обеспечения, причем требуется представить удостоверение об имущественном и семейном положении от фабрично-заводской, профессиональной и т. п. организации".
"Тут еще советское все!" - со слезами радости решила она и пошла дальше.
Теперь ей стали попадаться люди. Почти все мужчины были с красными бумажными цветками в петлицах и красными лентами на фуражках, немало было и женщин в ало-красных платках. И Мария снова стала недоумевать: "Всегда у них так?"
За ее спиной застучали копыта лошади. Мария отступила к заваленке деревянного домика, а верховой в широкой и длинной синей блузе, проскакав мимо, остановился на перекрестке, где уже толпились люди, привстал в седле и закричал:
Гей, да на площади, на улицы, люди труда,
На праздник дней великих Октября, все, все туда,
Где гордо реет коммуны красное знамя,
Знамя битвы труда с капиталом, восстания пламя…
Прокричав это, он рванул повод и поскакал дальше. Мария проводила его изумленными глазами. "Да, видимо, это у них каждое утро так! - опять подумала она, но уже утвердительно и с радостным восхищением. - В самом деле, чего же праздновать, когда казаки на город идут? А может, отбили их?.."
Два голоса переговаривались за забором.
- Диво какое, - дребезжал старушечий голос. - Советы празднуют, и в церквах звонили…
- Празднуют пролетарии, рабочие. Это им звонят, - отвечал голос молодой и звонкий.
- Дуреха какая! Целый год в няньках, а до сих пор неотесанная. Чего ж празднуют?
- Не знаете? Празднуют потому, что власть себе год тому назад взяли.
- Ах ты дрянь! Тебе еще покажут власть!
Колокольный перезвон уже утихал, но на смену ему близилась музыка. Мария огляделась. Дом напротив украшал кумачовый плакат: "Да здравствует всемирная коммуна!" Возле него стояли красноармеец и женщина. Мария подошла к ним. Солдат объяснял женщине:
- Коммуна - это, матушка, когда собственности не будет. У тебя, к примеру, есть хлеб, вот ты и дашь мне пожрать.
- Тебе-то чего ради дам?
- А у меня будет, я тебе дам!
- Хле-еба, - протянула женщина. - У меня дома трое на пшене сидят. Ты уж первый дай, - она увидела узелок в руках Марии и спросила строго: - У тебя хлеб? На деньги даешь али меняешь?
- Вы меня спрашиваете? - растерялась Мария. - У меня нет ничего, что вы! У вас тут праздник очень большой. Я правильно поняла?
Женщина ей не ответила, да это уже и не было нужно, из-за угла вышла колонна людей с оркестром и красными флагами, а по бокам колонны бежали мальчишки. Под уханье труб и барабана раздавалось:
Друзья, вперед, друзья, вперед!
Союз наш пусть растет и крепнет…
Повинуясь чувству окрыляющей радости единения, Мария пристала к колонне и вместе с ней вышла на широкую улицу, украшенную красными флагами и полотнищами. На тротуарах здесь теснились люди. Но в колоннах пели, размахивали флажками, а эти люди были молчаливо-задумчивы, безучастны. Одеты они были гораздо лучше, чем те, что шли по мостовой. То тут, то там высились инженерские фуражки с молоточками. В колоннах пели:
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов…
И чем больше хмурых зрителей теснилось у домов и заборов, тем громче, решительней пели в колоннах.
- Этот праздник у вас такой замечательный, - начинает Мария, обращаясь к мужчине в шинели, который шагает рядом с ней.
Он перебивает ее:
- Туда смотри!
Они проходят мимо высокого здания. На нем красные полотнища, а в окнах большие портреты. Он указывает на один из них:
- Наш Ильич! Наш Ленин!
На портрете мужчина в кепке. Больше Мария ничего не успевает разглядеть. Людской поток уносит ее.
- Ленин? - повторяет она. - Это сам Ленин?