Когда она появилась на станции, толпа беженцев и мешочников в молчании штурмовала товарный состав. Она примкнула к этой толпе. Так ручей втягивает песчинку в свой поток.
Оказавшись частью этой толпы, наполовину состоящей из людей несчастных, все потерявших и потому отчаянных, она бесстрашно цеплялась за буфера, за ступеньки. Какие-то люди, задыхаясь в бессилии, размахивали наганами, ругались, просили не занимать вагонов, били по головам, рукам. Стихия была неодолима, и Мария наконец оказалась в черном чреве товарного вагона, на нарах из неструганных досок, притиснутая к стенке.
Тощий парень в солдатской шинели со впалыми бледными щеками сидел рядом с ней. Когда поезд, скрипя и переваливаясь на расшатанных стыках, тронулся, он толкнул ее под бок и захохотал в самое ухо:
- Третий раз ухожу… Из плена от германца бежал, из Одессы бежал, в Ростов приехал - и там германец. Видеть их - с души воротит. А уж тут, - он оглянулся и показал кулак.
* * *
Ехали ночь, день, ночь и еще день и ночь. Поезд тащился едва-едва, вагон скрипел, перекашиваясь, колеса, дребезжа, стучали на стрелках. От машиниста узнали, что состав идет к самому фронту за ранеными.
Останавливались часто, и каждый раз возле вагона раздавались голоса, кто-то стучал по стенкам, умоляя, а то и с бранью требуя открыть дверь. По крыше даже во время самой быстрой езды, грохоча сапогами, ходили и бегали.
На одной станции стояли особенно долго. Возле самого вагона кто-то кричал:
- Когда всех забастовщиков перевешаем, тогда и поедете дальше!
Потом несколько вагонов отцепили, погнали куда-то, а голос все надрывался:
- Из ремонта же только вышли вагоны! Из ремонта, а ни одной целой рессоры нет!
Ехали в их вагоне в основном женщины, некоторые с детьми. На стоянках все они не сводили глаз с узкой щели отодвинутой двери. Мария догадалась, что это едут жены и матери отступивших на север красногвардейцев либо же арестованных, расстрелянных.
Тощий парень, его звали Федоркой, стал вдруг о ней заботиться.
- Что ты, девка? С голоду помираешь? - он протянул ей жестяную кружку с кипятком. - Да пей, дуреха!
Он со всеми перезнакомился, с каждым был за своего, вмешивался в разговоры, кого-то опекал, против кого-то ополчался.
Потом поезд стал. Мария как-то сразу почувствовала, что уж это и есть последняя остановка. За стенками вагона было необычно тихо, и лишь в стороне паровоза слышались крики, но тоже какие-то необычные.
Мария вслушивалась в наступившую тишину растерянно, с тревогой. То, что ей теперь придется самой что-то делать, идти, просто двигаться, показалось вдруг невероятно трудным, тягостным. Она ослабела от дороги, у нее не было сил.
Видимо, такое ощущение пришло не только к ней. Весь вагон притих, насторожился, словно спрашивая: "А может, поезд пойдет дальше?".
Крики приблизились. Это был голос одного человека, зычно повторявшего:
- Вы-ходь! Очишшай вагоны! Не по-ойдет дальше…
Дверь с шумом отъехала. Свежий воздух ворвался в вагон, растекаясь между людьми, словно студеная вода.
А голос уже раздавался где-то впереди:
- Выходь! Очишшай вагоны!..
Женский крик вдруг заглушил его:
- Ах боже! Неметчина!
Федорка вскочил с нар и рванулся к выходу.
Весь вагон уже был на ногах, и все говорили между собой, но громче всего слышалось:
- Неметчина! В неметчину заихалы…
Все возились, собирая узлы, плакали дети. У Марии вещей не было, и она легко пробралась к двери. Вагон стоял напротив станционного здания. На нем была вывеска с названием, написанным нерусскими буквами. У входа в вокзал стояли два солдата в серо-зеленых мундирах, в касках с пиками наверху. За их спинами, словно продолжение касок, торчали плоские блестящие штыки. Мария глянула вниз, на пути, и вздрогнула: на земле - на носилках, на соломе, на шинелях и просто на пожухлой осенней траве - лежали и сидели раненые. Бинтовали их, видимо, наспех и скупо: на перевязках алыми и бурыми пятнами проступала кровь.
Она поглядела вдоль состава. Из всех вагонов как-то поспешно, виновато, чтобы только поскорее освободить место, выбирались люди и вдоль редкой цепи казачьих постов покорно тянулись к станционному зданию.
Мария пошла вместе со всеми.
На площади перед вокзалом к беженцам подошел высокий жилистый казак с нашивками урядника, добродушно усмехнулся:
- К большевикам идете? К совдеповским комиссарам?
Потом появился молодой офицер в золотых погонах, в застегнутом наглухо новом кителе с крестом солдатского Георгия на левом нагрудном кармане. Широкий черный платок, охватывая шею, поддерживал забинтованную руку с желтыми скрюченными пальцами. Офицер долго оглядывал беженцев, болезненно морщась, кивал казакам. Тех, на кого он указывал, отделяли от толпы и уводили.
Когда офицер ушел, конвоиры с живостью бросились к беженцам. Они снимали с них пальто, пиджаки, рвали с голов платки. Тех, кто пытался не отдавать, беззлобно толкали прикладами:
- Ну чего чипляешься? Большевики все равно отберут. Там же коммуния, все общее. Там у тебя даже ложки не будет, из котла ладонью станешь черпать…
Узелок Марии не привлек ничьего внимания. Правда, один молодой солдат загляделся было на нее и крикнул:
- Пойдем с нами! Кашу будешь варить!
Она не ответила. Она вдруг увидела Федорку. Он стоял у входа в вокзал и кричал на германского офицера. Солдат с винтовкой и в каске подбежал к Федорке и наставил острие штыка ему в грудь. Офицер что-то резко сказал. Держа винтовку наперевес, солдат повел Федорку вдоль железнодорожных путей.
Толпа рассыпалась. Казаки, тяжело нагруженные, пошли к вокзалу, беженцы - плача, причитая - потянулись в разные стороны. Мария побрела вслед за какими-то женщинами.
Миновали последние дома станционного поселка. Разбитая проселочная дорога вела в поля. За полями, где-то у самого горизонта, синел лес. "Это и все? Я перешла фронт?" - подумала Мария.
Быстрые шаги послышались за ее спиной.
- И что только в свете творится! - услышала она голос Федорки. - Слышь, глупыха? - он обратился к Марии. - Солдат меня за путя отвел. "Беги, рус, - говорит. - Комендант видеть нихт. Як война, рус?" - "Гут, - говорю, - самый гут. У нас, - говорю, - война с вами кончилась. Наш царь хотел воевать, мы его скинули. Ваш хочет, вот вы и воюйте", - Федорка довольно рассмеялся и повторил: - Совсем теперь не тот немец пошел!..
Их было теперь восемь человек, считая и пятилетнего мальчика, и у всех, видимо, была одна цель - перейти фронт, но все пока еще таились друг от друга и шли молча, будто неуместное слово могло накликать беду.
Лес кончился. Опять потянулись поля.
В середине дня неподалеку послышались взрывы и выстрелы. Беженцы метнулись с дороги в овраг и дальше шли тропинками, упрямо отыскивая из всех путей тот, который вел на север.
Ночевали в настороженно притихшей деревне. Сбившись в одну избу, тихонько переговаривались. Мария всем рассказывала, что идет под Воронеж, к родителям. Жила с мужем, да того убили еще в шестнадцатом году, вот и пошла на родину. Закутанная в черный платок, потемневшая, она казалась старше своих двадцати лет, и ей верили.
Впрочем, она почти не обманывала, говоря это. Ощущение потери все время не покидало ее. Скорее даже не потери, а полной опустошенности. Жизнь как-то потеряла для нее смысл. Да, она идет на родину. Да, у нее теперь там, на Дону, нет дома…
Местные жители вели себя странно. Света не зажигали, спать не ложились, и в домах шла суматоха, будто вся деревня собиралась куда-то ехать…
Мария пыталась понять: кто здесь? Красные? Белые? Кого ждут?.. Потом, слушая разговор Федорки с хозяином избы, узнала, что красные ушли отсюда с неделю назад. Перед этим в деревне два дня длился митинг: мужиков призывали вступить в Красную Армию и защищать село, но крестьяне лишь недавно обзавелись землей, разделив помещичий клин, теперь хотели заниматься своим хозяйством и в солдаты идти не согласились.
Белых встретили колокольным звоном. Все сельсоветские отступили с красными, никого поэтому не трогали, счетов ни с кем не сводили, и первые дни все шло мирно.
Но вот, накануне прихода беженцев, в селе был созван сход. На нем зачитали объявление: "Распоряжением Воронежского генерал-губернатора лица всех призывных возрастов объявляются мобилизованными. Означенным лицам прибыть на сборный пункт в село Нижнее 31 октября в 9 часов утра". Потом выступил пожилой полковник, представил себя начальником гражданского управления Воронежской губернии и сказал:
- У нас в Новочеркасске собрались лучшие люди, генералы, адвокаты, бывшие члены Государственной думы. Эти люди специально учились управлять государством. Только они могут дать вам покой и порядок. А о земле и прочем говорит еще рано, они еще не завоеваны. Может, к вам сюда завтра большевики нагрянут и все в коммунию заберут. О земле будет говорить Учредительное собрание.
Мужики зашумели: уж землю-то они считали своей окончательно. Кто-то набрался храбрости и спросил, почему мобилизует генерал-губернатор. Это царский генерал. В свободной республике их не должно быть.
Полковник покраснел от натуги:
- Молчать! Это у вас не при Советах, не с большевиками. Повыучились разговаривать, поразнуздались. О Советах у меня ни гу-гу. И думать забудь.
Произнеся эту речь, полковник и все, кто его сопровождали, уехали в соседнее село, и теперь во всех избах бабы снаряжали мужиков в леса. Побыть там, пока снова возвратятся красные.