VII.
О Никитине Иване, 24 лет, ротмистр не беспокоился. Судьба Никитина уже запечатлена в пухлой тетрадке "Дела", которую в течение недели каждый день носили от ротмистра к полковнику и к которой после этого рыжий и веснушчатый унтер-делопроизводитель подшивал разные бумажки.
Никитин - винтик маленький. А у ротмистра жадность на большое дело. Ротмистр задыхается от отсутствия дела. Ротмистр зол на этих мальчишек, которые не могут утолить его жадности.
- Ты мне давай настоящих революционеров!.. с бомбами, с эксами!..
Ротмистр полулежит в растегнутом кителе на диване в своем домашнем кабинете. Капризные нотки звучат в воркующем бархате его голоса:
- Ты мне, Прокопий Федорович, дело давай, чтоб кровью пахло!..
Улыбаясь готовой и снисходительной улыбкой, стоит возле дивана, возле ротмистра, пожилой, гладко выбритый, скромно одетый человек. У человека голубые глаза и рыхлые расплывчатые черты лица. У человека, когда он улыбается, поблескивают здоровые белые зубы.
- Где его раскопаешь, этакое дело!.. - уговаривает человек ротмистра. - Его сразу не выдумаешь. Потерпите, Евгений Петрович!..
- Ты мне эту песню - терпение, оставь! - хмурится ротмистр. - Ты дело давай...
- Евгений Петрович, вы не раздражайтесь!.. - голубые глаза ласкают и успокаивают. - Если господь веку даст, доберемся и мы до чего крупного... А в настоящее время обратили ли вы внимание на одну вещичку, которую с последним обыском добыли?
Ротмистр быстро сбрасывает ноги с дивана и садится:
- Ловишь меня? Экзаменуешь?
- Нет. К чему?.. Только при многозначительности ваших обязанностей могли вы и проглядеть...
- Вот поглядите. - Человек щупает себя по карманам пиджака и достает из одного книжечку, а из книжечки вчетверо сложенный листок бумаги. - Поглядите - с этого боку приклеена у меня копийка печати с фальшивого паспорта, обнаруженного у покушавшегося в прошлом году на его превосходительство Красноярского губернатора. А тут я осмелился сделать оттиск с печатки, оброненной в свертке Синявским Сергеем... Сомнения никакого - печать единая, одна и та же...
Ротмистр жадно вырывает листок из рук Прокопия Федорыча, внимательно разглядывает оттиски и, краснея от радостного волнения, влажно поблескивает глазами.
- Чародей ты этакий! - ласково говорит он Прокопию Федорычу. - Всегда-то ты раскопаешь что-нибудь полезное!
- У меня глаз хороший, Евгений Петрович - светло и сдержанно-горделиво улыбается Прокопий Федорыч. - У меня, как в сказке: сезам, отворись, или лампа Аладина... То ничего нет, хошь вешайся, и - внезапно осенение, волшебство... Тысяча и одна ночь, Евгений Петрович!..
Не выпуская бумажку из рук, ротмистр воодушевляется. Он взмахивает ею, как победным трофеем, и выпрямляется на диване - сильный, свежий, радостный.
- Это - нить... Тут такие узоры расписать можно! такие узоры!..
Прокопий Федорыч, мягко двигаясь по кабинету, берет стул, пододвигает его ближе к дивану и садится.
- Ниточка, Евгений Петрович, крепконькая. Прямо шелковая. Но только - уговор, Евгений Петрович: я не согласен, чтоб эта старая шляпа вмешивалась в предприятие. Напутает, нагадит, а успехи себе припишет...
- Эх, золотой мой! - весело вскипает ротмистр. - Полковнику на этот раз мы не дадим сливочек попробовать! не дадим!..
- Вот то-то... А то обидно: шевелишь мозгами, разрешаешь задачу, а тут приходят на готовенькое и все каштаны себе... Обидно!
Ротмистр мгновенно тускнеет и хмурит брови. Но сердце отходчиво у ротмистра, брови разглаживаются, и в глазах, серых глазах снова радостней, ласковый, неомрачимый блеск.
VIII.
Приходит день - и Никитин начинает чувствовать на себе внимательное беспокойство ротмистра. Чаще, чем это приято в охранном, его вызывают на допрос. И хоть и имеется в деле его четкая подпись под отказом давать показания, его все-таки вызывают, ведут из одиночки пустынным тюремным двором, через контору, на улицу, на волю, а затем через гулкий деревянный мост в охранное. И хмурясь на назойливость охранки, он радостно вдыхает в себя душный и тягостный в былое время, но такой животворящий и родной теперь пыльный дух улиц и медлит свои шаги между деревянным, размеренным со звонкой пересыпью шпор шагом двух жандармов.
В охранном его встречает любезный, издевающийся корректный ротмистр. Иногда здесь бывает полковник, который по-стариковски, раздражаясь, уговаривает дать показание, "маленькое, ни к чему не обязывающее показание". Очень редко к этим двум присоединяется парикмахерски нарядный, в виц-мундире без пылинки, в белоснежном белье, черноусый товарищ прокурора. Все они делают стойку на Никитина, выдерживают его, огорошивают его неожиданными сообщениями и указаниями. Порою эти сообщения ошеломляют Никитина, и он с трудом сохраняет внешнее спокойствие, внутренне содрогаясь и холодея от представления о значительной осведомленности жандармов.
Однажды ротмистр, один-на-один, говорит ему:
- Я знаю, что от вас толку добиться трудно. Но вот вы, господин Никитин, конечно, успели же понять, что мы знаем все. Теперь пред вами, по-моему, единственная задача - это, елико возможно, облегчить свою будущую участь... Есть много путей к этому!..
- Например, - путь предательства! - усмехается Никитин.
- Зачем так сильно! Не предательство, а сотрудничество с нами. Служение идее. Я вижу - вы человек долга и ценю в вас это. И, если хотите, как частный человек, я преклоняюсь перед вашей стойкостью. И, мне кажется, если пред вами только два выхода - каторга или плодотворный, общественный труд, то вы выберете...
- Я выберу каторгу! - смеется Никитин и смехом будит в ротмистре ярость.
- Напрасно... напрасно вы радуетесь! - встает ротмистр, и жестокие складки набегают вокруг холеных усов, как в злобном оскале. - Я с вами не шучу!.. Я могу дать вам слово, что мы очень скоро выловим всю вашу группу... весь ваш комитет.
И, не разглаживая злых складок и глядя на Никитина в упор, выбрасывает последнее, таящее зловещий смысл:
- Весь комитет и всех руководителей красноярским делом...
- Каким? - с трудом сдерживая дрожь пальцев, переспрашивает Никитин. - О каком деле вы говорите?
- О том, которое вам очень подробно известно: о покушении на губернатора...
Никитин досадливо пожимает плечами.
- Вы можете приписывать мне какие угодно дела: это ваше ремесло... Но я считаю, что мы с вами слишком долго теряем зря время. Я думаю, - вы могли бы его употребить на что-нибудь более полезное, а меня пора отправить обратно туда, в одиночку...
IX.
В тот день, когда Синявского выпустили из тюрьмы с подпиской о невыезде, Никитин получил приятный сюрприз: к нему допустили на свиданье дальнюю родственницу, носившую ему передачу.
Свиданье было "личное", в присутствии жандармского вахмистра. Пятнадцать минут пролетели незаметно, в это короткое время не удалось сказать и спросить что-нибудь серьезное и существенное, но самый факт свиданья радостно поразил Никитина и взбудоражил его.
Трехмесячное сиденье в одиночке порядочно наскучило, впереди была неизвестность, с воли не просачивалось никаких вестей. И уже начинала вползать в Никитина безнадежность. Неожиданная льгота взбодрила и спугнула эту безнадежность. Никитин вернулся в свою одиночку возбужденный, посвистывая и сияя.
А на воле близкие товарищи, сопоставив два факта - освобождение Синявского и разрешение свидания с Никитиным, решили:
- Дело идет к благополучному концу. У жандармов нет серьезных материалов. Провал не грозит большими последствиями.
Синявского встретили ласково.
- Ну, получил, Сергей, крещение. Теперь держись - надо законспирироваться и не таскать за собой хвостов.
Синявскому воспретили встречаться с кем-либо, причастным к организации. Синявский подчинился и вернулся в семью, к добродушному толстому отцу, кладовщику в частной фирме, и матери, вечно больной и ноющей от своих бесчисленных болезней. Скоро он устроился на маленькую службу и стал совмещать ее с усиленной подготовкой к экзаменам за реальное училище.
Отец похохатывал и добродушно, но с тайным опасением, предупреждал его:
- Гляди, бунтовщик, не даст тебе начальство экзамен выдержать!
Мать скулила, вздыхала и ругала товарищей, запутавших Сережу.
- Чтоб их язвило! Утянули парня в такую беду. Вертопрахи!..
Синявский отмалчивался, матери не возражал, но был с нею непривычно ласков. Отцовских шуток избегал и в глаза ему старался не глядеть.
Через месяц после освобождения Синявский не выдержал: пошел к одному из товарищей по организации и застенчиво попросил:
- Дайте, пожалуйста, какую-нибудь работу. Скучно так-то околачиваться.
- Чудак! Да ведь за тобой, наверное, не меньше двух шпиков ходит... Выдерживай карантин и не суетись. А, впрочем, что-нибудь придумаем...
- Ну, пожалуйста. Хоть что-нибудь! - облегченно вздохнул Синявский.