- Лопаты принесли? - спросил лейтенант.
- Только две, - сказал Бандура. - Мы же не ходили по дворам, чтобы не выставляться на всю деревню. - Он резко обернулся, крикнул: - Марыська, тащи лопаты.
- Вы что же, женщину заставили лопаты тащить? - вскинулся Меренков.
- Да какая она женщина? Девчонка.
- Тем более.
Чем-то он был не похож сам на себя в эту минуту, и Бандура тотчас все понял по-своему, сказал тихо:
- Очень она красивая, товарищ лейтенант.
- При чем тут красивая!
- Ни при чем, конечно. Только мы рассудили: нельзя такую кралю немцам оставлять.
- Мы на войне, товарищ боец!
- Знамо, что на войне. Не на войне совсем было бы по-другому.
- Разговорчики! - встрял сержант Гаврилов. - Бери лопаты и бегом с Дынником рыть окоп.
- Уходим, - заулыбался Бандура. - Мешать не будем. А немцев в селе еще не было. Не приходили немцы.
Улыбка его в неверном свете луны показалась Меренкову насмешливой гримасой. Захотелось накричать на этого не в меру болтливого красноармейца, но он сдержался в первый момент, а затем и вовсе забыл про него, засмотревшись на девушку; она словно бы плыла через хлебное поле, и колосья бесшумно раздвигались перед ней. Серебристый ореол стоял над ее непокрытой головой, и плечи серебрились, и коса, перекинутая на грудь, поблескивала таинственно и волнующе. Лицо девушки терялось в темноте, но Меренков уже был уверен, что такой красоты он не видал ни разу.
- Ты кто - врач? - спросил Гаврилов, не дождавшись, когда Меренков опомнится.
- Ни, я ветеринар, в техникуме учусь.
- Ветеринар, да еще неполный. А ведь у нас лошадей нет.
- Я и людей могу, - Голос у нее был мягкий, грудной, такой голос, от которого парни теряют головы.
- Иди домой, - сказал Гаврилов, косясь на Меренкова. Тот молчаливо кивал, и было непонятно, соглашается он или возражает.
- Я не пойду.
- Здесь опасно…
Девушка вдруг взмахнула руками и закричала громко: испуганно, слезно:
- А там не опасно?! Вы ушли, и все. А немцы придут… Да я лучше удушусь… Или нет, я лучше застрелюсь прямо тут вот, пусть вам будет стыдно…
Она выхватила из-под курточки черный предмет. Блеснула воронением сталь, щелкнул затвор. И тут лейтенанта как подхлестнули, ринулся к девушке, обхватил ее, вырвал пистолет.
- Не смейте! Слышите? Не смейте!
Гаврилов засмеялся.
- Да у нее духу не хватит. Попугать только…
- Хватит! - нервно выкрикивала девушка.
- Не смейте, - твердил свое Меренков. - Нельзя вам. Обещаете?
- Обещаю. Если возьмете в свой отряд. Я комсомолка, все равно в партизаны уйду.
- Мы не партизаны, мы - подразделение регулярной Красной Армии.
- Мне все равно.
- Мы завтра примем смертельный бой с врагом.
- И я с вами.
- Будем драться до последнего.
- И я…
- Пошли, лейтенант, некогда нам тут лясы точить, - грубо прервал Гаврилов этот затянувшийся диалог.
- Обещаете? - твердил свое Меренков.
- Обещаю.
- Я… очень вас… прошу.
- Отдайте пистолет.
- Но чтобы вы больше…
- Больше не буду…
Так, переговариваясь, они пошли к высоте, и Гаврилов, шагавший следом, никак не мог понять, что заставляет их молоть одно и то же? Ладно бы девчонка, что с нее взять, но лейтенант-то уж крови навидался, изматерился в контратаках, огрубел и вдруг рассиропился. Сам он, сержант Гаврилов, до армии жил в деревне, и было у него от мальчишества до женитьбы всего ничего. Только начал за девками бегать, тут уж об армии заговорили. И нашлась одна, согласившаяся ждать его после службы. Оженились в неделю, и он уехал и позабыл о своей молодой жене в школе младшего комсостава, где только и забот было, как бы не оплошать на подъеме, как бы от усталости не пронести за обедом ложку мимо рта, как бы лишний раз не обратить на себя внимание старшины. А потом подняли их по боевой тревоге, и так с тех пор и нету отбоя.
Совсем позабыл. Да вдруг и вспомнил, глядя на внезапно ошалевшего лейтенанта. И будто птица какая прошуршала над головой, обронив в сердце сладкую боль. Гаврилов поглядел вверх. Луна все так же светила в небе, ревниво погасив вокруг себя звезды. Женским прозрачным платочком висело светлое облачко. Даже полоски на нем были точь-в-точь такие, как на том платочке, что перед уходом в армию подарил он жене.
Гаврилов вздохнул и вдруг, рассердившись на себя, сплюнул и заспешил вперед, обогнав лейтенанта с Марысей. Навстречу ему доносился с высоты дружный хохот. Слышались голоса:
- Губы не дуры у Бандуры!
- Его только в деревню и посылать.
И взвинченно-радостный голос самого Бандуры частил скороговоркой:
- …Дынник от нее, а она прямо на шею: хочу, и все тут. "Что, - спрашиваю, - мужики-то в селе совсем перевелись?" - "Все воюют, - говорит, - а тут остались одни недоростки или переростки…"
- Отставить! - взвизгнул за спиной Гаврилова изменившийся до неузнаваемости голос Меренкова. - Хватит болтать!
Может, целую минуту все недоуменно рассматривали вытянувшуюся его долговязую фигуру.
- Это мы так, командир, не сердись, - сказал Бандура, и Меренков как-то сразу обмяк после его слов, будто все время стоял не дыша, набрав полную грудь воздуху, и наконец выдохнул.
- Копать надо, - еле слышно произнес он. И вдруг сорвался с места, выхватил у Дынника лопату, начал торопливо расшвыривать землю направо и налево.
- Вы тут яму копаете?! - испуганно воскликнула девушка.
- Окопы, - не прерывая работы, выкрикнул лейтенант.
- Тут нельзя копать!
Она стояла, прижав руки к груди и отшатнувшись так, что, казалось, вот-вот упадет навзничь.
Меренков застыл с занесенной для очередного удара лопатой.
- Почему? - спросил Гаврилов.
- Это же Святая гора.
- Ну и что?! Мы, милашка, не в игрушки тут играем.
Он нарочно сказал это грубо, боясь, что совсем обалдевший лейтенант, чего доброго, послушается и заставит копать в другом месте, где снова придется резать дерн и начинать все сначала.
- Беда будет.
- Какая беда?
- Я не знаю. Наши здесь ничего не трогали.
- Может, из-за костей? - спросил Митин, деланно засмеявшись, и Гаврилов понял, что испугались-таки славяне. Немцев со всеми их пушками-танками не боялись, а от этого вот неведомого и таинственного у каждого мурашки в штаны посыпались.
- Каких костей?! - испуганно спросила Марыся.
- Да вон, целую кучу нарыли. Кладбище, что ли, тут?
- Не-ет…
- Чего ж тогда?
- Н-не знаю.
Гаврилов демонстративно спрыгнул а неглубокий еще раскоп, отобрал у Меренкова лопату, вонзил ее в землю. Лопата ударилась обо что-то твердое, но не застряла, как застревала в палках и даже в костях, а отскочила. Он выругался, покосился на людей, удовлетворенно отметив про себя, что минутный испуг проходит, обкопал подвернувшийся под лопату предмет, оказавшийся тонким и длинным, ухватил за один конец и вырвал из земли целиком. И понял: какая-то насквозь проржавевшая железяка почти метровой длины. Он взял ее за конец, там, где торчала небольшая поперечина, поднял над голевой, собираясь забросить подальше, и вдруг мгновенным проникновением вспомнил детство, когда они пацанами мастерили деревянные мечи и бесстрашно кидались в крапиву, рубя ее направо и налево. И другое мелькнуло - картинка из какой-то книжки - воин в шлеме и кольчуге с занесенным над головой блестящим мечом. Мелькнуло все это и пропало, и он снова замахнулся, чтобы выкинуть помешавшую работе Железяку. Но тут кто-то сзади вцепился ему в рукав.
- Дай мне, сержант, отдай, говорят!..
И он разжал руку, удивляясь неожиданной бесцеремонности этого недотепы Дынника. Обернулся, чтобы выругать его как следует, и не смог выговорить ни слова. Как-то по-особому бережно держа железяку на вытянутых руках, Дынник смотрел то на нее, то на сержанта белыми в свете луны, совершенно безумными глазами.
- Ты чего?..
Не ответив, Дынник вдруг выпрыгнул из раскопа, упал на колени перед грудой костей, бесстрашно заворошил их, перекладывая с места на место, и большая от бинтов голова его все дергалась из стороны в сторону.
- Товарищ лейтенант! - вдруг визгливо закричал он, не вставая с колен и не оборачиваясь. - Здесь нельзя копать! Ни в коем случае!