Вот, например, сегодня ночью, в двенадцатом часу, я проходил мимо дома сэра Вальтера Спринга и заметил возле бухты большую толпу пеших людей, окруженную конными. Насколько я мог понятьв отдалении, пешие пытались эмигрировать на каком-то судне. Близко я не подходил, не желая быть узнанным кем-нибудь, поэтому и не знаю, чем окончилась вся эта история.
Я убежден, что если вы об этом происшествии наведете справки в полиции для доклада его превосходительству, то ничего важного не узнаете, поэтому я осмеливаюсь посоветовать вам произвести разведку частным путем. В целях охраны интересов правительства, важно в точности знать число и имена лиц, хотевших эмигрировать, а это может быть сделано только помимо полиции.
Я буду у вас сегодня после обеда; до тех же пор вы, вероятно, успеете собрать все нужные сведения, и мы тогда вместе обсудим доклад сеньору реставрадору.
С глубоким уважением имею честь быть
Вашим покорнейшим слугой.
Мигель дель Кампо".
- Захочет отличиться, непременно все разузнает сам, - пробормотал молодой человек, перечитав это письмо. - Ему ведь в голову не придет, что это мне на руку!., О, я их всех заставлю плясать под мою дудку...
Отложив это письмо в сторону, он написал третье:
"5 мая 1840 г.
Сеньору полковнику Саломону.
Высокоуважаемый сеньор!
Всем известно, что вы представляете собой краеугольный камень федерации и что наш великий реставрадор не имеет друга, более верного и самоотверженного, чем вы, поэтому мне больно слышать во всех посещаемых мной и хорошо известных вам домах, что народное собрание, достойный председатель которого вы, не оказывает полиции должного содействия в борьбе с унитариями, которые каждую ночь целыми толпами эмигрируют в армию Лаваля.
Если слух об этом дойдет до реставрадора помимо вас, то он, конечно, будет весьма огорчен этим; вот почему я в качестве вашего искреннего друга, горячо принимающего к сердцу ваши интересы, позволю себе посоветовать вам сегодня же собрать у себя надежнейших членов федерации, приказать дать вам подробный отчет обо всем, что им известно о последних беглецах, и обсудить вместе с ними, какие следует принять меры к пресечению дальнейшей эмиграции.
Я буду иметь честь присутствовать на этом собрании и, как делал уже много раз раньше, помогу вам возбудить патриотизм и энергию избранных защитников реставрадора. Хотя вы - я это прекрасно знаю - и одни могли бы воспламенить вашим поразительным красноречием целую армию, в особенности, когда дело идет о благе федерации и о драгоценной жизни нашего славного реставрадора, но ведь люди так любят слышать подтверждение от других того, что говорит один!
Соблаговолите сообщить мне час вашего собрания.
С глубочайшим уважением остаюсь вашим покорнейшим слугой.
Мигель дель Кампо".
- Ну, этот тоже в моих руках, - с улыбкой подумал молодой человек, складывая письмо. - Эх, если бы у меня было еще хотя бы два таких помощника, как я сам, то все эти доны Фелиппе и полковники Саломоны мигом разорвали бы в клочки Розаса!.. Впрочем, если мне хорошенько напрячь свои силы, то я, быть может, и один сумею спасти отечество... Однако остается написать еще одно письмо и при том самое важное.
Открыв потайной ящичек в своем письменном столе, он достал оттуда лист бумаги, покрытый условными знаками, и, поминутно справляясь с ним, набросал на зеленом листке бумаги следующие строки:
"Буэнос-Айрес, 5 мая 1840 г.
Сегодня ночью пятеро из наших друзей были захвачены в тот момент, когда они собирались бежать. Салазар, Пальмеро, Сандеваль и Маркес убиты; по крайней мере я имею твердое основание считать их убитыми. Только одному из них удалось спастись каким-то чудом. Если вам придется говорить с кем-нибудь об этом деле, то не называйте никого, кроме упомянутых мной лиц".
Свернув эту записку особенным способом, дон Мигель тщательно запечатал ее и надписал на ней следующий адрес:
"3. 53-го. Монтевидео".
Затем он вложил ее в конверт с другим адресом. Положив этот конверт под бронзовую чернильницу, он дернул шнурок звонка.
Вошел Тонилло.
- Знаешь, что, Тонилло, - начал дон Мигель с озабоченным видом,-ведь дело пошло вовсе не так, как я желал и рассчитывал. Рекрутский набор производится ныне с особенной строгостью; генерал Пинедо и слышать не хочет о том, чтобы дать тебе льготу. Если ты в самом деле не желаешь служить, то мне придется вторично похлопотать о тебе и пустить в ход особенные пружины, чтобы выручить тебя.
- Помогите, ради Бога, сеньор! Я вам за это весь век буду благодарен, - проговорил Тонилло со слезами на глазах. - Мне очень не хочется оставлять такого доброго господина, как вы, и идти в солдаты! Я вырос в деревне, и там не любят солдатчины...
- Да теперь и служба будет очень тяжелая. Мне самому так хотелось бы избавить тебя от опасности быть убитым через несколько дней после вступления в армию. Я слышал, что собираются воевать. Ведь ты родился в имении моего отца, вырос у нас в доме, и я привязался к тебе, как к человеку близкому... Кажется, я тебя никогда и словом не обидел... вообще тебе было хорошо у нас.
- О, сеньор! - воскликнул Тонилло дрожащим голосом, - да у вас все равно что в раю!
- Это приятно слышать, Тонилло. Да оно и действительно, чем тебе не житье: в знак полного доверия я сделал тебя своим камердинером, поставил над всеми остальными слугами, поручил тебе заведовать всем домом и позволяю распоряжаться деньгами, которые я выдаю на хозяйство, никогда не спрашивая у тебя отчета. Разве все это не правда, Тонилло?
- Истинная правда, сеньор!
- Когда я нуждаюсь в лошадях, то всегда прошу отца выслать, кстати, и для тебя одну. Вообще все слуги и Буэнос-Айресе завидуют тебе, и они правы. Поэтому не мудрено, что тебе не хочется в солдаты.
- Да, сеньор. Если уж нужно непременно убить меня, то пусть лучше убьют тут, в вашем доме, чем тащить меня Бог весть куда.
- А за меня дал бы ты убить себя, если бы на то пошло? Представь себе, что я вдруг очутился бы в величайшей опасности, и только ты мог бы спасти меня...
- О, сеньор! - укоризненно проговорил молодой человек, - неужели вы можете сомневаться в этом? Само собой разумеется, что я дам изрезать себя на куски за вас! Для кого же я и живу на свете, как не для своего дорогого сеньора?
Дон Мигель пристальнее вгляделся в открытое лицо слуги, и увидев там полную искренность истинного сына пампасов, еще не испорченного городской жизнью.
- Я так и думал, - проговорил, наконец он. - А если я ошибся в тебе, если не сумел верно прочесть, что написано в твоем сердце, то мне нечего надеяться на успех в своих делах.
Проговорив последнюю фразу как бы про себя, дон Мигель взял три письма и продолжал:
- Ну, хорошо, Тонилло, я постараюсь отстоять тебя от военной службы и, наверное, отстою, потому что теперь не пожалею ничего для этого... Пока же вот тебе поручение: в девять часов утра снеси донне Авроре букет цветов. Скажи у нее в доме, что тебе приказано передать его лично, и когда она выйдет, передай ей вместе с цветами это письмо, но только так, чтобы при этом никого не было. Потом ты отправишься к дону Фелиппе Арана и отдашь ему вот это письмо, а от него пройдешь к полковнику Саломону и вручишь тоже письмо. Смотри, не перепутай письма и отдавай каждому, какое следует, а то наделаешь мне большие неприятности.
- Будьте покойны, сеньор, не ошибусь.
- Погоди, вот еще что...
- Что прикажете, сеньор?
- Когда отдашь письмо полковнику Саломону, пройди к донне Марселине...
- К той, которую...
- Да, да, именно к той самой, которую ты на днях не впустил ко мне, и ты был прав, поступив так. А сегодня скажи ей, что я прошу ее пожаловать ко мне немедленно.
- Хорошо, сеньор.
- Думаю, что ты возвратишься в десять часов. Если я в это время буду еще спать, ты разбудишь меня.
- Слушаю, сеньор.
- Перед уходом скажи кому-нибудь из своих товарищей, чтобы разбудили меня сейчас же, если кто спросит меня раньше твоего возвращения.
- Все будет исполнено, сеньор.
- Еще одно, и тогда можешь пойти спать... Но может быть, ты сам догадываешься, что я хочу сказать?
- Догадываюсь, сеньор, - ответил слуга, глядя своими умными глазами прямо в глаза дону Мигелю.
- Очень рад этому, Тонилло, и я желал бы, чтобы ты всегда помнил, что для сохранения моего доверия тебе следует быть немым как рыба, хладнокровным как лягушка и мудрым как змея. Если ты проболтаешься, или…
- Этого никогда не будет, сеньор.
- Хорошо, будем надеяться... Теперь ступай.
Было три часа утра, когда дон Мигель, запершись в своей спальне, предался наконец отдыху.