"Оппель" с белыми разводами тут не один. Номер записан, как же! Однако проще всего прогуляться по автопарку.
Курочка взлетела ему на плечо; он погладил ее, сбросил, и мы пошли.
- Ох драндулет! - восклицал старшина. - Может, сам Гитлер катался! А эта таратайка? Вон колеса покорябаны! На мину наехала.
Их немало тут - раненых машин, наскочивших на мину, побитых осколками, продырявленных пулей партизана. Эмблемы на бортах - слоны, носороги, змеи, волки - напоминали о разгромленных немецких дивизиях. Лыткин развеселился; он посмеивался, постукивал палкой по радиаторам, по стеклам, сыпал прибаутками.
- Система Монти, день работает - два в ремонте. Хлипкие эти "бе-эм-вейки" последних выпусков, нитками сшиты. А эта! Бывшая роскошь… Марка "мерседес", а точнее - "Гитлер капут!". Поди, генералов возил, не ниже. Да-а - а, пропадай моя телега, все четыре колеса! Вон американец! Хау ду ю ду! В немецком плену побывал, никак…
Действительно, среди малолитражек высился громадный крытый "студебеккер". Немного подальше подъемный кран на колесах опустил свой журавлиный клюв над кузовом грузовика. Волнистые разводья…
Я бросился вперед. Да, сомнений нет, - "оппель"! Номер, пунктир пробоин на заднем борту… Я провел по ним рукой; крохотные лучинки впивались в кожу. Тот самый "оппель"! Он словно ждал меня здесь!
Меня отнесло в прошлое, в тот вечер, когда я провожал Катю за передний край. Так же подалась рукоятка дверцы, так же щелкнула… И матерчатая куколка в красных штанах, в клоунском колпачке была знакома мне. Ее, верно, повесил Кайус Фойгт, - на счастье, как принято у немцев.
Пустая кабина дохнула холодком, запахами кожи и машинного масла.
- "Оппель" грузовой у них - не ахти что, - тараторил Лыткин. - Вот "оппель-капитан", легковушка, - другой коленкор. Картинка!
Я не слушал его. Я смотрел на бурые пятна, расплывшиеся на темной обивке: одно - на спинке, другое - на сиденье. Потом я разглядел еще пятна - на резиновом рубчатом коврике, у рычагов.
Скованный ощущением невзгоды, я не двигался. Я не мог оторвать взгляда от этих пятен. Кровь! Я слишком часто видел ее, чтобы ошибиться.
- Нашлась машина?
Солнце било старшине в лицо, он щурился, сетка морщин дрожала у висков.
- Откуда здесь кровь? - спросил я.
- Немец тут лежал, - ответил он. - Мертвый. Его кто-то тесаком, говорят…
Морщинки застыли, улыбка на миг сползла с его лица. Должно быть, мой вид встревожил его.
- Кто вам сказал?
- Хлопцы. - Он попытался обрести прежний тон. - Хлопцы, которые машину на буксир зацепили, Говорят, здоровенного фрица из кабины выбросили, пудов на семь. Обер-лейтенанта… Хлопцы едва грыжу не заработала…
Я прервал его болтовню. Какие хлопцы, какой части?
Лыткин покрутил головой. Мало ли войск проходило тогда! Немцы только что сдали город. Кое-где еще постреливали. Пожары, взрывы, как в котле все кипело. Хлопцы хотели себе взять машину, а старшина с командой собирал брошенную автотехнику и наткнулся на них.
- Отдай, не греши, значит. Не положено! "Оппель" не старый еще, поездит. Кровью запачкан только. Некрасиво. Я велел моему фрицу подобрать…
Какому фрицу?
Меня интересовало все, каждая подробность, касающаяся этой машины.
- Каин, - старшина засмеялся. - По-ихнему Кайус, а по-нашему - то Каин. Каин Авеля убил.
- А фамилия?
- Да как его… фамилия, фамилия. - Он почесал темя. - Запамятовал. Пройдемте ко мне, записано ведь где-то… А вам зачем?
Последние слова он произнес после паузы, тихо и не очень решительно.
- Я из разведки, - сказал я.
Из разведки, - значит, задание специальное, секретное. Это он понимал. Любопытство разбирало его; он присмирел, стал меньше говорить, но больше ни о чем не спрашивал меня.
Я шагал, взволнованный догадками, нетерпением. Кто убитый обер-лейтенант? Бинеман? Да, толстяк Бинеман! Он и Фойгт были с Катей накануне штурма. Странно, что немец, работающий здесь, в автопарке, тоже Кайус. Совпадение, конечно. Зачем я спросил его фамилию? Наверняка она ничего не скажет мне.
Кто же убил Бинемана? Катя не могла бы ударить тесаком. Шофер Кайус? Однако ясно - была схватка…
Домик старшины, внешне такой жалкий, внутри поразил меня чистотой и уютом. Тикали ходики с кукушкой. Широкая белоснежная скатерть покрывала маленький столик; углы ее с шуршащей накрахмаленной бахромой свешивались до самого пола. За окном кудахтали куры, и казалось, глянешь туда и увидишь мирную сельскую улицу, "порядок" крепких, смолистых, бревенчатых изб.
Лыткин зашел за занавеску, вынес планшетку, высыпал из нее на стол бумаги, письма.
- Он здешний фриц, - приговаривал он, развертывая мятый лоскуток. - Вот адрес. Предместье Розенштадт, Шведенштрассе, то есть Шведская улица, восемнадцать, Кайус Фойгт.
- Фойгт!
Я, должно быть, вскрикнул. Лыткин испуганно уставился на меня. Невероятно! Кайус Фойгт здесь! Вот уж кого я меньше всего ожидал встретить! Кайус Фойгт! Неужели тот самый?! Не веря глазам, я схватил лоскуток и перечитал.
- Старшина! - выговорил я. - Он мне нужен. Немедленно.
"Он же шофер "оппеля", - чуть не прибавил я. - Того "оппеля". Он должен знать все: о Кате, об убитом Бинемане - словом, всё!" Но я сдержался.
- Извините, - сказал Лыткин. - Он дома сегодня.
Последние дни на автобазе проверяли инвентарь. Готовили отчет для начальства, днем и ночью корпели. Кайус Фойгт - прилежный, аккуратный немец, он вполне заслужил отдых.
Что ж, не беда. Пожалуй, там, в Розенштадте, еще удобнее будет беседовать с ним.
- Уезжаете? - протянул старшина огорченно. - Покушали бы сперва. А? Товарищ лейтенант, я мигом вам… Разносолов нет, однако яичницу - шнель фертиг. И стопочку. А?
- Спасибо, - сказал я. - В другой раз, непременно.
Я долго тряс его руку, преисполненный благодарности и симпатии к толковому и радушному старшине.
Нет, я не мог терять и секунды.
"Кайус Фойгт", "Кайус Фойгт" - стучало в мозгу, пока я бежал к "виллису". Водитель дал газ; прохладный ветер освежил меня. "Однофамилец, тезка", - сказал я себе. Я не решался верить удаче и все-таки радовался, торопил водителя.
Городом роз это предместье называли, по-видимому, в насмешку. Ветер с моря свободно гулял по унылым улицам поселка, кое-где шевелил дырявые рыбачьи сети, развешанные для просушки. Ни клумбы, ни деревца. Низенькие, с черными толевыми крышами домики жались к огромному десятиэтажному фабричному корпусу, словно искали защиты от непогоды. Трубы фабрики не дымили, в проломах молчали станки.
У заколоченной пивной крутил шарманку старик в шинели с чужого плеча. Я спросил дорогу. Он пожевал губами.
- Вам кого там?
Я сказал.
- Фрау Лизе вы застанете. - Старик повернул рукоятку, потом вздохнул. - Несчастная Лизе. У нее было пятеро детей, самая большая семья в Розенштадте, Бог мой, все пошло прахом. Подождите, господин офицер.
Шарманка скрипнула и вдруг лихо, в ритме кадрили, затянула песню о Стеньке Разине. Старик бешено крутил ручку, подмигивая мне, и притопывал.
По Шведской улице мы доехали до набережной Прегеля, еще студеного, брызгавшего штормовой пеной. Ветер дул с моря, навстречу реке. Низко, у самых окон дома Фойгтов, кружились, пищали чайки. Балтика много лет обдавала этот дом ветрами, дышала сыростью, свела с него все краски. Даже черепица на крыше, когда-то красная, стала желтоватой. Я позвонил; мне открыла пожилая женщина.
- Кайус сейчас будет, - сказала она, вытирая о передник жилистые руки. - Посидите.
Медленной, усталой походкой она прошла через кухню, открыла дверь в столовую.
Я сел. Со стены глядел на меня, улыбаясь, бородатый мужчина в сапогах выше колен, в кожаной фуражке. Что-то знакомое было в этой фуражке с витым ремешком, торчавшим вперед козырьком, острым, как лезвие. Моряк опирался грудью о штурвальное колесо. "Должно быть, муж фрау Лизе", - подумал я.
Я подумал еще, что в свой дом он, верно, входил согнувшись, - так тут тесно. Однако хозяева, рассчитав каждый дюйм, поместили здесь все самое нужное, без чего не обходится немецкая семья. Между буфетом и поставцом с посудой втиснулась ножная швейная машина под кисейным покрывалом. На кухне - неизменная шеренга баночек на полке с надписями: "мука", "сахар", "соль", "тмин".
И конечно - таблички с афоризмами. Опрятные, в черных рамочках под стеклом. Узорчатые строки готического письма напоминают о том, что утренние часы самые лучшие, - грех залеживаться в постели, что бережливость - мать богатства. Таблички советуют есть побольше капусты - это полезно для здоровья. Ни с кем не ссориться, никому не завидовать.
Вошла фрау Лизе с мокрой тряпкой, обтерла буфет, таблички.
- Кай уехал ловить рыбу, - сказала она. - Он должен сейчас вернуться.
Как тянуло меня расспросить ее о сыне! "Нет, не надо спешить", - приказал я себе.
- Раньше мы все были рыбаками, - молвила фрау Лизе. - Мой Курт тоже, - она показала на портрет. - Потом построили верфь. Розенштадт стал рабочим поселком. А сейчас все замерло, работы нет, люди вытащили старые снасти…
Рассказывала она без выражения, безучастно. И голос у нее был усталый, глухой.
- У вас была большая семья?
- Да. - Она не удивилась, не спросила, откуда мне это известно.
Два сына погибли на фронте. Один в Греции, другой в России. Моника, дочь, служила в ателье мод. В здание попала английская бомба, все разнесла. Остались два мальчика - Кай и Венцель. Венцеля, пожалуй, и считать нечего - не человек он.
- Фрау Лизе подошла к двери, толкнула ее, поманила меня пальцем.