- Правильно. Надо только спичек побольше, - механик помолчал и добавил: - Смотри за пацаненком! Ты меня понял, надеюсь!
"Ну и голова, - восхищался Сверлилкин. - А ведь прав. Пацан-то с характером, оказывается. Ишь, морду ему разбили, так он успокоиться не хочет… Неужели сам взрыватель смастерить задумал? Если так, то у него ещё есть мины!"
Глава V
ПЕРВЫЙ ВЗРЫВ
Ого! Давненько не приходилось ему видеть такого стола! Ну и Шашкин! Для кого это он так расстарался?
На столе, поблескивая прозрачными кристалликами соли, нежно розовел шпик, румянилась в блюде печеная картошка, пузырился квас в коричневом жбане, крутобокие крупные яйца грудились в миске, желтел мед в стакане, белела простокваша в горшке и сметана в плошке…
- Я потом… я потом приду, - попятился Сверлилкин назад к двери. - Гостей ждёте, так я потом…
Ласточка, худая, как палка, всплеснула руками:
- Куда ж ты, а? Тебе ж, чай, заготовлено. Сам-то сейчас явится, за бутылкой направился. Садись, садись.
Сверлилкин не верил своим ушам. Спятила.
- Садись же, сокол ясный!
Пожав плечами, "сокол ясный" присел на краешек скамьи.
- Сейчас я жаренку из печки выволоку, - Шашкина, отодвинув заслонку, полезла в печь ухватом.
В избу шумно ввалился Шашкин. Вытащив из кармана бутылку с прозрачной жидкостью и хлопнув ею перед Сверлилкиным, Шашкин заорал:
- Первач! Не веришь? Могу побожиться! Сам такого не пивал еще, а тебе раздобыл1 Пей! Бери! Хватай всё! Давай, что же ты сидишь-то? Ах, молчун! Не сказал ведь, что с комендантом-то лично знакомец! Я бы тебя разве так харчевал бы?! Я-то за им слежу, дурак, слежу, а он… Да ты ешь, ешь! Вызвал меня давеча-то комендант, иду, и душа трясется, а комендант как заорет, знает ведь по-русски, как орать-то: "Ты что, моего лучшего механика голодом моришь, да? Убиваешь его, да?! Моего лучшего механика!" - Шашкин насильно сунул ложку в руку Сверлилкину и пообещал: - Ешь! Таперя каждый день тебя так харчевать буду! Коменданту только скажи, ладно?!
"Вон оно что! - чуть не прыснув от смеха, подумал Сверлилкин. - Вон оно что… ну уж, если так…"
И, усевшись на лавке поудобнее, он начал уписывать за обе щеки всё, что было на столе. И сало упругое розоватое, и румяную картошку со сметаной, и холодные крутые яйца.
- Чарку бери! - стоял у стола Шашкин.
Сверлилкин не забывал и чарочку, не обращая внимания на их жадные взоры.
"Если так - ничего не оставлю, - веселился в душе Сверлилкин. - Ай, да механик Соколов!"
- Ростом-то мал, жрать-то удал, - не выдержал наконец Шашкин, но тут же спохватился: - Ешь, ешь! Только коменданту чтоб было сказано! А так - ешь всё, чёрт с тобой!
Но где тут маленькому Сверлилкину съесть всё, когда на столе такие горы! Почувствовав тяжесть в желудке, поняв, что наполнен едой по самое горло, Сверлилкин поднялся из-за стола.
- Убирать? - спросила Шашкина.
- Ну да! Попозже приду, доем, - огорошил её Сверлилкин. - Полежу пойду часок…
- А работать сегодня не будешь? - робко спросил Шашкин. - Там самовар принесли…
- Какая теперь работа! Устал. Целый день на ногах, это ж не сверло заточить!
И он пошел к себе в сарай.
- Оставайся уж здесь, - сказал ему вдогонку Шашкин, - мы тебе не на лавке теперь постелим-то! На печи!
- Да ну… я прохладу люблю!
Дверь в сарай была приоткрыта, но Сверлилкин не удивился: заказчики частенько дожидались его прихода в сарае.
- Кто здесь? Постой, неужели ты, Анна?
- Я вас давно дожидаюсь, - почему-то шепотом ответила мать Митьки. - Да вы никак навеселе… - Она вздохнула. - Тогда ладно…
- Что случилось? - встревожился он, сразу трезвея, понимая, что Анна зря не придёт. - Выпил я… не обращай внимания! Что с Митькой?
- Плохо, - она тихонько всхлипнула. - Письмо нашел.
- Анна! - вскрикнул он, увидев, что женщина покачнулась и вот-вот упадет. - Садись на постель, садись… давай помогу, вот так, Аннушка, так, милая… письмо? Какое письмо?
- Про отца. Не ведал ведь он-то, что батьки нашего больше нет… Я скрывала. А зачем? Все одно ведь узнал… Ох, да разве жить-то возможно, никаких возможностей нет… возьму я Митьку-то, да и зальемся вместе, - заплакала она навзрыд.
- Как зальетесь, как зальетесь? Не понимаю?
- В реке, - с трудом выдохнула она, - утопимся… Жизнь называется… Ходют все, ровно ничего не случилось вид делают, а горе-то у всех одно, только за жизнь убиваются, а какая ж тут жизнь, - она совладала с собой, оттерла слёзы и поднялась. - Митька-то вас зовёт, зачем - и не ведаю! Что передать-то?
- Сейчас, сейчас, - засуетился он. - Иди, я мигом.
Анна ушла. Сверлилкин побежал в избу и, не обращая внимания на Шашкиных, быстро рассовал по карманам яйца, взял два огромных ломтя хлеба и положил между ними всё сало, что было на столе, потом, прихватил стакан с мёдом, не говоря ни слова, выбежал из избы, оставив Шашкиных в полном негодовании и изумлении.
Анна ждала его на своем крыльце.
- На чердаке Митька-то, - сказала она. - Калина с им там, родственник наш. Пастух-то сухорукой, поди, знаете его? Полезайте, вон лестница.
Сверлилкин мигом забрался на чердак, пригляделся и увидел сидящих рядком Митьку и пастуха Калину.
- Митьк, а Митьк, Митька, ну пошто ты молчишь, Митька, - тряс мальчишку за плечо Калина. - Ты возьми и зареви, тебе полегче будя… Ну, зареви…
Митька сидел неподвижно, как деревянный. Даже заметив Сверлилкина, не пошевелился.
- Окаменел ровно, - сказал Калина, обращаясь к Сверлилкину. - Что теперича делать-то… Война!
Лицо у Калины робкое, голос тихий. Калека. Сухая рука висит, как плеть, глаза у Калины всё время в землю смотрят, такие они у него пугливые.
- Митьк, а Митьк… зареви…
Анна тоже поднялась наверх, подошла к сыну и молча стала гладить его по голове, приговаривая:
- Прости, сынок… не могла я… прости уж… Ты и верно поплачь, сынок, полегчает.
- Не плачь, Митька, - сказал вдруг Сверлилкин таким голосом, от которого все вздрогнули. - Не смей! Слушай, я тебе сейчас все расскажу про себя. - Он помолчал и добавил с силой: - И про Ленинград!
- У немцев Ленинград-то теперь, взяли давно! Чего тут рассказывать! - сказал Калина.
- Что ты болтаешь, убогая твоя душа! - вскипел Сверлилкин. - Взяли! Слушаете немецкую брехню! Я сам оттуда, ясно?
И он стал рассказывать им о Ленинграде ничего не тая, всю правду. Про голод и холод, про снаряды, рвущиеся на улицах, и авиабомбы, разламывающие огромные дома надвое.
Но странное дело: чем больше рассказывал он всю эту страшную правду, тем твёрже становился его голос, под конец в нём зазвучали чуть ли не победные гордые ноты. Лицо Сверлилкина разгорелось, он стал смешно жестикулировать руками, что свидетельствовало о сильном волнении, глаза засверкали. Не узнать стало маленького седого человечка - он словно бы вырос сразу, рассказывая, как приходилось по шесть раз за одно утро ходить в атаку под Пулковым, а по ночам разминировать проходы в проволочных заграждениях, чтобы наши разведчики смогли по ним безопасно проползти за вражеским "языком".
- Вот как там воюют, - заключил он, оттирая с лица проступивший от волнения пот. - Смерть что… о смерти никто не думает! Какая тут жизнь, если немцы Ленинград возьмут!
Все долго молчали, потом Анна сказала с каким-то тоскливым, щемящим сердце удивлением:
- Осподи, осподи-ии! И как же он держится-то?.. как его немец ещё весь не пожёг и не забрал?
- Заберёшь, как же! Когда там каждый пацан, каждая женщина и последний инвалид ему в горло штыком уперлись. Попробуй одолей! Это не сверло заточить!
Калина шумно вздохнул и по-прежнему недоверчиво покачал головой. А Митька вдруг вскочил и, повернув к Сверлилкину побелевшее, с ещё незажившими синяками лицо, выкрикнул:
- Дело у меня к тебе, дяденька Сверлилкин! Завтра приходи в ту баню. Мы с тобой куда-то пойдем, ладно?
- Ладно, ладно. Только вечером.