- Ты со своими минами и нам переполоху наделал! - весело отозвался командир. - Мы уж подумывали, что там новый отряд объявился. Хлопцы сперва доложили, что кто-то на нашем складе в лесу побывал, а потом стали про взрывы докладывать. Только, по их докладам, там взрывов двадцать уже было. Да и народ к нам после твоих взрывов стал прибывать. На развилке-то, говорят, ба-атюшки, что творится: каждый день по сто немцев убивает! Видал! Уже легенды про тебя ходят!
- Так это ваш склад там в лесу? Плохо замаскирован!
- Дал я хлопцам уже за это. Но ладно. Дело у меня к тебе ещё есть, - сказал командир. - Можете идти, - отпустил он конвоира.
- Пока, дядя, - сказал конвоир Сверлилкину, уходя. - Не забывай мою кобылку!
- Тьфу! Не воображай. Между прочим, я ведь не сопротивлялся. И в плен к тебе сам пошёл, а то у меня от-личный пистолет был с собой. Взял бы ты меня! Тьфу!
- Сегодня уходит самолет, - сказал командир, когда дверь за конвоиром закрылась. - На Большую землю. Отдыхать тебе некогда. Полетишь с этим, - он бережно взял в руки записную книжку Соколова. - Учти, полет трудный. Могут сбить, но ты должен выжить, - повысил он голос. - Прыгать с парашютом умеешь?
- Всё я умею, - отозвался Сверлилкин с готовностью.
- Так вот. На самолете ли, пешком или под водой, но эта книжка должна быть доставлена. Ясно?!
- Да не волнуйтесь вы, - ответил Сверлилкин, принимая книжку. - Доставлю. Мне это проще, чем сверло заточить!
Глава VIII
ЛИЦО ПОДЛЕЦА
Едва рассвело, а подвыпивший Шашкин бегал по селу и орал:
- У кого скотина, выгоняй! Приказ!
Он стучал в окна, срывал со щеколд калитки.
- Приказ! Эй, Калина! Где ты, убогая душа! Гони скот к немецкой столовой! Слышь, что тебе велено!
Калина выскочил на крыльцо, - больная рука, как всегда, прижата к боку, второй продирает слипшиеся от сна глаза.
- Чего орёшь, бешеной! Ты мне не указ, староста на то есть.
- Не партизанничай тут! К партизанам ладишь сбежать, я знаю! Все вы туда метите. Взрывы-то вас всех взбаламутили!
- Ну и!.. - Калина затрясся, перетрусив. - Да ты что… да ты что орёшь-то. Какой с меня партизан-то… Потише хоть ори!
- Ах, потише! - натужась изо всех сил орал Шашкин. - Страшно стало! Я правильно ору. Вашего колченого Ивана скоро возьмут. Развел тут партизанов! Из-за этого пса я должен с бороной иттить, да?! - Шашкин затряс кулаком. - Вот вам! Я-то не пойду.
- Как это? - усомнился Калина. - Уж придётся! Сегодня Игнашева ходила, пофартило ей, слава богу… завтра ты, а там… там и я, господи. Да ты не бойся, - поднял он на Шашкина робкие, светлые глаза. - Ты не думай, может, и пронесёт.
- Не с твоей рожей мне указывать! - не утихал Шашкин. - Гони скотину к столовой, сухорукой чёрт!
- Дак кто приказал-то? Такого приказу и не было, - упрямо твердил своё Калина.
- Я велю! Потому как вы всю скотину угоните, партизанов кормить!
- Сбесился! - Калина попятился в избу, а Шашкин побежал дальше с криком:
- У кого скотина, выгоняй!
Так добежал он до Митькиной избы. Митька был один дома.
Митька спал как убитый - он вернулся с развилки перед рассветом.
Шашкин загрохотал по избе сапожищами, заорал:
- Кто тут есть, отзывайся! - Увидев спящего Митьку, затряс его за плечо с такой силой, что тот, ничего не соображая и не в силах разлепить глаза, вскочил, постоял на месте, покачиваясь, и снова повалился на постель.
- Митька! Где матка, спрашиваю? Ну!
- А… это… ушла на аэродром, - проснулся наконец-то Митька и сразу же нахмурился. - Опять пришёл! Уходи лучше! Уходи, говорят!
Шашкин сел на лавку у стены и засмеялся.
- А может, я на твоей матке жениться хочу! Не желаешь нового батьку-то? Ха-ха-ха!
- Уходи! - что есть силы пронзительно крикнул Митька. - Жив наш батька! Жив!
- Откуда тебе такая весть? - привстал Шашкин. - Партизаны известили? Все вы заодно! Погодите у меня, стану старостой, всех партизанов выведу! А ты, Митька, слушай меня. Хочешь жить, дак слушай! Я тебе могу сала и пшеницы дать. Сколь запросишь, столь и дам! У меня имеется! В моих погребах немцы не роют! Знаешь, у меня там сколько всего…
"Знаю, знаю, - подумал Митька. - Кабы ты сам узнал, что у тебя там имеется".
- Ну? Хочешь? У вас жрать-то нечего. Отруби, поди, жрёте, а я сала дам и пшеницы… нет, даже муки белой дам, чёрт с вами! Ну?!
- А чего делать-то? - спросил Митька. Давно он уже не видел белой муки. Смотря, что ему надо, а то можно сделать, мамка обрадуется: у них ведь ничего нет, никаких запасов. - Чего делать-то? - переспросил он.
Но Шашкин медлил с ответом.
- Погодите у меня, - ворчливо грозился он, - всех определю! Коммунисты хреновы! Жить не дают и таперя! Твой-то батька ведь партийным был! Яблоко от яблони недалече валится!
Он полез в карман своего синего макинтоша, в котором щеголял и в дни, когда не было никакого дождя, долго рылся в нем, хмуро поглядывал на Митьку, как бы решая, стоит ли с ним дело иметь, и вытащил из кармана кусок темной пахучей колбасы. Такую колбасу варили в селе до войны. По праздникам. Нет ничего вкуснее! От острого дразнящего запаха у голодного Митьки потекли слюни и громко заурчало в животе. Шашкин кинул ему колбасу, как мячик, и снова принялся рыться в кармане. Митька колбасу поймал, но пока что не трогал - не знал, что стребует Шашкин за неё, а зря он не даст, не тот человек.
- Жри, не бойся, - сказал конюх и вытащил из кармана часы. - "Кировские". Ходют лучше кремлевских! Сверлилкин в них копался, вечные, говорил. Да, а где же Сверлилкин. Что-то я его сегодня не видел. Обычно умывается на дворе… Чёрт с ним, придёт, в мастерских ночевал, видно… Часы хошь, эй, Митька? Да ты колбасу-то жри, не бойся. Денег не спрошу!
- Не… сперва говори, что делать? - Митька положил колбасу на лавку. - Может, я не смогу, дак… - "Ищи ты теперь Сверлилкина! Он уж, наверно, у партизан давно!" - думалось ему.
- Ну вот что, - Шашкин поднялся, квадратный огромный мужик с толстой короткой шеей, с жесткими, всегда торчащими вверх волосами, словно они у него были мокрыми или чем-то смазанными, он поднялся и, потрепав по плечу тощего, как былинка, Митьку, сказал: - Давай, а? Пользуйся.
- Дак чего делать-то?
- Да боронить, боронить вместо меня поезжай. Делов-то всего! Жив останешься, не бойся. Игнашева же осталась. Ну? Пойдёшь, а? Митенька? Да я вас озолочу, всё отдам, слышь! - В голосе у него послышались вдруг плаксивые нотки, и он вдруг задрожал. - Мить, а Митька, пойди! Я вас… я всё отдам… я… Ну, пойдёшь али нет?
Это было настолько неожиданно, что Митька испугался, не свихнулся ли Шашкин. Ну и трус же! Ещё Митькин батя говорил про него: "Не глядите, что Шашкин ростом больше стога, наглый он, а трус!" Ишь чего задумал! Сам пойдёшь, гад! Игнашева-то жива осталась известно почему. Потому что он, Митька, мину не поставил, а тебе надо, за всё, что ты творишь…
- Ну! Ну! - трясся Шашкин. - Пойдёшь? Часы отдам, и муку, и сало. Голодать боле не будете.
Он был противен и страшен, и Митька потихоньку стал пятиться к дверям. Бежать от него надо!
- Куда! - заорал Шашкин, видя, что Митька убегает. - Ну, смотри, я тебе по-хорошему… я с твоей маткой тогда по-своему обойдусь!
- Гад! - завопил Митька, останавливаясь. - Только тронь, гад, тут же подохнешь!
- Что за крики? - раздался голос позади Митьки, и староста ловко перепрыгнул через порог на своей деревяшке. - Шашкин! Ты пошто не на конюшне? Я тебя спросить должон: зачем людей баламутишь, а? Кто давал приказ коров на кухню гнать, а? Ты что, выслужиться задумал? Чтобы тебя на развилок не гнали, освободили, да? Не выйдет, Шашкин, - староста усмехнулся в свою сросшуюся с усами бороду. - Не выйдет! Твоя очередь. А потом уж Калинушки убогого, - он вздохнул и покачал головой. - А ты чего ревёшь? - спросил он Митьку. - Ну?
- Не реву я, - ответил тот, горящими глазами глядя на Шашкина и думая: "Ну, погодь у меня, я тебе две мины-то присобачу!"
Механик Соколов уезжал в Брянск ложиться в немецкий госпиталь. Комендант дал машину, и Соколов уже сидел в ней и ждал обер-лейтенанта, который тоже собрался в Брянск.
Сегодня механику было лучше, но он знал свою болезнь - не отлежишься сейчас, потом можешь совсем не встать, а ему ещё надо сюда вернуться. Скоро здесь должны разыграться важные события.
Механик сидел на заднем сиденье и видел через стекло немецких солдат, патрулировавших теперь по селу даже днём, и усиленную охрану, стоящую у здания комендатуры.
"Ах ты, Сверлилкин-Мудрилкин, маленький оловянный солдатик, - думал Соколов и внутренне улыбался, вспоминая забавную фигурку старого мастера, его седые лохматые брови и неизменную знаменитую поговорку: "Мне это проще, чем сверло заточить". - Всё ему просто! И воевать, и на станках работать, и сквозь заставы немецкие проходить!" В том, что Сверлилкин прошёл, можно было теперь не сомневаться. Если бы задержали - давно бы начался переполох. Но нет! Не зря он так долго приглядывался к нему и испытывал. Ошибки быть не могло!
И всё же судьба записной книжки не могла не беспокоить механика. "Государственное дело" - хорошо сказано! Удалось ли Сверлилкину переплыть реку? Как его встретили партизаны? Без пароля они встречают прямо-таки сурово. Соколов усмехнулся, припомнив одну такую горячую встречу.