- Нет, нет. - Он поднял руку, как бы для того, чтобы защитить ее от тех ударов, которые она сама себе наносила.
- Да, да. И у меня есть все основания стыдиться. В свое оправдание я могу сказать только следующее: мне было очень жаль эту женщину, так жаль, что я готова была расплакаться. Тогда появились вы, - и вы знаете, что вы сделали, - и жалость к ней заставила меня возмутиться вашим поведением - и я разнервничалась, как никогда. Я думаю, что это была истерика. Во всяком случае, я была вне себя. - Мы оба были вне себя.
- Нет, это неправда. Я поступила скверно, но вы были таким же, как сейчас. Но, пожалуйста, садитесь. Вы стоите так, точно ждете новой вспышки, чтобы убежать.
- Ну, не такая уж вы страшная, - засмеялся он, поворачивая стул таким образом, чтобы свет падал ей в лицо.
- А вы не такой уж трус. Впрочем, вчера я, по-видимому, была очень страшная. Я… ведь почти ударила вас. И вы вели себя очень мужественно, когда хлыст взвился над вами. Вы даже не подняли руки, чтобы защитить себя.
- Я замечаю, что собаки, которых вы бьете, тем не менее лижут вам руки и хотят, чтобы вы их приласкали. - Значит? - смело спросила она. - Поживем - увидим, - вывернулся он. - И несмотря на все, вы меня прощаете?
- Я надеюсь, что и вы меня простите. - Тогда я довольна, хотя вы не сделали ничего такого, за что нужно было бы вас прощать. Вы действовали, .руководствуясь вашими взглядами, а я- своими, и они мне представляются более терпимыми. Теперь я понимаю, - воскликнула она, радостно хлопая в ладоши. - Я совсем не сердилась на вас вчера и совсем не обращалась с вами грубо и не оскорбляла вас. Все это относилось не к вам лично. Вы просто представляли собою то общество, которое вызвало мое негодование и гнев, и, как представитель его, вы приняли на себя главный удар. Не так ли?
- Понимаю. Все это очень умно. Тем самым вы избегаете обвинения в том, что вчера плохо обошлись со мной. Но сегодня вы это повторяете снова, несправедливо делая из меня ограниченного, низкого и презренного человека. Лишь несколько минут назад я сказал вам, что теоретически ваш поступок не заслуживает упрека. Но уж если мы заговорили о светских приличиях, то это не совсем так.
- Вы не понимаете меня, Вэнс. Послушайте! - Ее рука легла на его руку, и он с удовлетворением стал слушать. - Я всегда полагала, что все существующее справедливо. И, хотя я и сожалею, в этом я подчиняюсь мудрости общества, потому что так уж устроен человек. Но это я делаю только в обществе. Вне его я смотрю на эти вещи иначе. И почему бы мне не смотреть на них иначе? Понимаете ли вы меня? Я нахожу, что вы виноваты. Вчера, когда мы встретились у реки, и вы были не согласны со мной. Ваши предрассудки одержали верх, и вы поступили как достойный представитель общества.
- Стало быть, вы проповедуете две истины? - сказал он. - Одну для избранных, другую для толпы? Вы хотите быть демократкой в теории и аристократкой на практике? Во всяком случае все, что вы говорите, звучит в высшей степени лицемерно.
- Я думаю, что, вероятно, сейчас вы скажете, что все люди родились свободными и равными, с целой кучей природных прав. Вот вы собираетесь взять на работу Дэла Бишопа. Почему же он должен это делать? Как вы можете позволить это? Где тут равенство и свобода?
- Нет, - возразил он. - Мне придется внести некоторые поправки в вопросы равенства и свободы.
- И если вы их внесете, то вы пропали! - воскликнула она. - Потому что тогда вы станете придерживаться моих взглядов и увидите, что я уж вовсе не такая лицемерка. Но "е будем углубляться в дебри диалектики. Я хочу знать все. Расскажите мне про эту женщину.
- Не особенно подходящая тема, - возразил Корлисс.
- Но я хочу знать. - Вряд ли это вам будет полезно. Фрона нетерпеливо топнула ногой и посмотрела на него. - Она очень, очень красива, - сказала она. - Вы не находите?
- Чертовски красива. - Да, красива, - настаивала она. - Пусть будет так. Но она столь же жестока, зла и неисправима, сколь прекрасна.
- Однако, когда я встретила ее на дороге, у нее было мягкое выражение лица, и в глазах стояли слезы. Я думаю, что с женской прозорливостью увидела ту сторону ее характера, которая нам незнакома. Мне это было так ясно, что, когда вы подошли, я была слепа ко всему, что не относилось к ней. О, какая жалость! Какая жалость! Она ведь такая же женщина, как я, и можно не сомневаться, что между нами очень много общего. Она даже декламировала Браунинга!..
- А на прошлой неделе, - прервал ее Вэнс, - она в один присест выиграла у Джека Дорси на тридцать тысяч золотого песка, у Дорси, чья заявка и так уже заложена и перезаложена! На следующее утро его нашли в снегу, и в барабане его револьвера одно гнездо было пусто.
Не ответив, Фрона подошла к канделябру и сунула палец в огонь. Потом протянула его Корлиссу, чтобы он мог видеть опаленную кожу, и сказала, краснея от гнева:
- Я отвечу иносказательно. Огонь - прекрасная вещь, но я злоупотребляю им, и я наказана.
- Вы забываете, - возразил он, - что огонь слепо повинуется законам природы, а Люсиль свободна. Она сделала то, что хотела.
- Не я забываю, а вы. Ведь Дорси тоже был свободен. Но вы сказали "Люсиль". Это ее имя? Я бы хотела узнать ее поближе. Корлисс вздрогнул.
- Не надо! Мне тяжело, когда вы так говорите. - Но почему?
- Потому что, потому что… - Ну?
- Потому что я очень уважаю женщин. Фрона, вы всегда были откровенны, и я тоже буду откровенным с вами. Мне это тяжело, ибо я всегда уважал вас, ибо я не хочу, чтобы к вам приближалось что-либо нечистое. Когда я увидел вас и эту женщину рядом, я… вам не понять, что я почувствовал в тот момент!
- Нечистое? - Ее губы сжались, но он этого не заметил. Едва уловимый победный огонек зажегся в ее глазах.
- Да, .нечистое, скверна, - повторил он. - Есть вещи, которые порядочная женщина не должна понимать. Нельзя копаться в грязи и остаться чистым.
- Это открывает самые широкие возможности. - Она нервно сжимала и разжимала руки. - Вы сказали, что ее зовут Люсиль. Вы с ней знакомы. Вы рассказываете мне о ней, и, конечно, вы еще многое скрываете. Одним словом, если нельзя прикоснуться и остаться чистым, то как же обстоит дело с вами?
- Но я…
- Разумеется, вы - мужчина. Отлично! Так как вы мужчина, то вы можете прикасаться к скверне. Так как я женщина, то я не могу. Скверна оскверняет. Не так ли? Но тогда зачем же вы здесь, у меня? Уходите!
Корлисс, смеясь, поднял руки.
- Сдаюсь! Вы побеждаете меня вашей формальной логикой. Я могу только прибегнуть к более действенной логике, которой вы не признаете. - А именно?
- К силе. Что мужчина хочет от женщины, то он и получает.
- Тогда я буду бить вас вашим же оружием, - быстро сказала она. - Возьмем Люсиль. Что мужчина хочет, то он и получает. Так всегда ведут себя все мужчины. Это произошло и с Дорси. Вы не отвечаете? Тогда позвольте мне сказать еще два слова о вашей более действенной логике, которую вы называете
силой. Я сталкивалась с ней и раньше. А вчера я увидела ее в вас. - - Во мне?
- В вас, когда вы хотели остановить мои нарты. Вы не могли победить свои первобытные инстинкты, и поэтому не отдавали отчета в своих поступках. У вас было лицо пещерного человека, похищающего женщину. Еще одна минута, и, я уверена, вы бы схватили меня.
- Простите, я никак не думал…
- Ну, вот, теперь вы все испортили! Как раз это мне в вас и понравилось. Разве вам не кажется, что я тоже вела себя как пещерная женщина, когда занесла над вами хлыст?
Но я еще не расквиталась с вами, двуликий человек, несмотря на то, что вы покидаете поле битвы. - Ее глаза лукаво заблестели, и на щеках образовались ямочки. - Я хочу сорвать с вас маску.
- Ну что ж, я в ваших руках! - покорно ответил он.
- Тогда вы должны кое-что вспомнить. Сначала, когда я была очень смиренной и извинялась перед вами, вы облегчили мое положение, сказав, что только с точки зрения светских приличий считаете мой поступок неразумным. Не так ли? Корлисс кивнул головой.
- После того как вы назвали меня лицемеркой, я перевела разговор на Люсиль и сказала, что хочу узнать все, что возможно. Он опять кивнул.
- И, как я и думала, я кое-что узнала. Ибо вы сейчас же начали говорить о пороке, скверне и о соприкосновении с грязью, - и все это касалось меня. Вот два ваших утверждения, сударь. Вы можете придерживаться только одного из них, и я уверена, что вы предпочитаете последнее. Да, я права. Так оно и есть. Сознайтесь, вы были неискренни, когда нашли мое поведение неразумным только с точки зрения светских приличий. Я люблю искренность.
- Да, - начал он. - Я был неискренен. Но я сам этого не понимал, пока ваш анализ не привел меня к этому. Говорите, что хотите, Фрона, но я считаю, что женщина должна быть незапятнанной.
- Но разве мы не можем, как боги, отличать добро от зла?
- Мы не боги. - Он грустно покачал головой. - Только мужчины - боги?
- Это разговоры современной женщины, - нахмурился он. - Равноправие, право голоса и тому подобное.
- О! Не надо! - запротестовала она. - Вы не хотите или не можете меня понять. Я не думаю бороться за женские права, и я ратую не за новую женщину, а за новую женственность. Потому что я искренна, желаю быть естественной, честной и правдивой, потому что я всегда верна себе, вы считаете за благо понимать меня неверно и критиковать мои поступки. Я стараюсь быть верной себе и думаю, что мне это удается. Но вы не видите логики в моих поступках, потому что вам понятнее тепличные растения - хорошенькие, беспомощные, упитанные маленькие пустышки, божественно невинные и преступно невежественные… Они слабы и беспомощны и не могут быть матерями жизнеспособных, сильных людей.