Ждать пришлось долго. Увиделись мы с ним только через шесть месяцев, которые он отсидел в тюрьме за "подстрекательство к опасным преступлениям": к борьбе за мир и против возрождения фашизма…
33
В ночь на первое мая меня поднял звонок Шамова.
- Дрыхнешь, капитан? - хотел, наверно, еще побалагурить, но не выдержал: - Пляши! Наше знамя над рейхстагом! Берлину капут!
В голосе его было столько звонкой радости, что никаких сомнений у меня не появилось. Горло от волнения сжалось, и ничего путного в ответ я сказать не мог. Мелькнуло было сожаление, что нет меня сейчас в этом тысячу раз проклятом Берлине, но и оно растворилось в счастье исполнившейся мечты: "Дошли! Добили!"
- Приезжай утром, отметим! - пригласил Шамов.
- Никак не могу, Василий Павлович. У нас тут демонстрация намечена. Первая после освобождения. Первомайская. А я - единственный представитель Красной Армии. Уеду - людей обижу.
- Оставайся, - согласился Шамов. - Когда кончится, позвони.
Но позвонил он еще раз сам до начала демонстрации.
- Гамбургское радио слушал?
- Сроду такого не слышал.
- До чего же ты малокультурный комендант, Тараныч. Только что передали, что Гитлер отдал концы - то ли отравился, то ли застрелился, хрен его знает. Подох, одним словом. Ушел, подлюга, от виселицы. А все-таки приятно. Ты как считаешь?
- Полностью с тобой согласен, Василий Павлович.
- Первый раз, кажется, слышу, что полностью. Но ты не прав, друг. Нет полной радости… Я знаешь о чем мечтал? Схватят его живым, в бочку посадят и начнут возить по городам и селам, по развалинам и могилам. Чтобы каждая разнесчастная баба могла плюнуть в его поганую харю. И чтобы потонул он в этих плевках. Вот о чем я мечтал, Тараныч.
Совсем с непривычной для меня душевностью говорил Шамов, всколыхнулось в нем все пережитое, выстраданное, и я понимал, что не о Гитлере он сейчас думает, а о длинном, тяжком пути, который привел нас к этому светлому первомайскому дню.
- Разреши оповестить население.
- Нет, с этим погоди. Гамбург для нас не авторитет, может, еще очки втирают. Будет официальное сообщение из Москвы, тогда другое дело.
34
Как неожиданно стал я комендантом, так неожиданно и покинул этот пост. Пришел приказ выехать из Содлака в распоряжение политуправления фронта. Шамов по телефону подтвердил:
- Да, гусь-хрустальный, закрывается твой санаторий. Сокращаем комендантскую сеть в нашем округе.
- А дела?.. Передавать никому не надо?
- Дела… Пересчитай на всякий случай кусты, деревья, все ли на месте. Да! У тебя там всяких бумажек накопилось - не рви. Весь архив завезешь мне. И Франца забери с собой, о нем уже справлялись, кому-то очень нужен.
Хотел я спросить, какова моя дальнейшая судьба, но передумал. Положил трубку и долго не снимал с нее руки. Кому-то хотел звонить, что-то делать… Вместо облегчения, которое должно было прийти с освобождением от осточертевшей должности, пришла растерянность.
Походил по комнатам. Они по-прежнему оставались чужими. И каждая вещь была чужой. Уйти отсюда мне было так же легко, как уходил из необжитых землянок. А тревожная растерянность нарастала, и еще появилось чувство вины - смутное, беспричинное, но появилось. Как будто бросал важное, незавершенное дело, зная, что никто за меня его не закончит. А какое дело и как его доводить до конца, самому себе объяснить не мог.
Снизу доносился обычный шум - голоса молодых полицейских, треск мотоциклов. Я приказал дежурному прием на завтра отменить и всех записавшихся направлять к Дюришу.
Уселся в комендантское кресло, стал вспоминать, кому что обещал, выписал на отдельной бумажке. Со многими нужно проститься, - на другом листке стал выписывать фамилии. Список получался длинный, и конца ему не видно было. Смял, бросил в корзину. Если каждого обходить да выслушивать, да поднимать чарку, чтобы не обидеть, то и недели не хватит. Уехать нужно тихо, вроде бы вызвали по делу и скоро вернусь, как возвращался раньше.
Понемногу в голове утряслось, и я вызвал Франца. Он выслушал спокойно, а когда я передал слова Шамова, что его где-то ждут, сдержанно улыбнулся и, плотно прижимая ладонь, пригладил светлые, всегда аккуратно причесанные волосы. Так выражалось у него внешне сильное волнение.
- Только, Франц, никому ни слова! Выедем в шесть ноль-ноль. Чтобы никаких проводов.
- И Стефану? - удивленно спросил он.
- Ему я сам скажу.
Франц удовлетворенно кивнул и вышел. За него я был спокоен. Лишнего слова не проронит.
К разговору со Стефаном готовился долго. Думая о том, что я ему скажу, вдруг выяснил, что вину чувствую именно перед ним. Как ему ни объясняй, все равно будет считать меня кем-то вроде дезертира. "Степан бы так не поступил, - думал я за него. - Степан не оставил бы меня одного в такой трудный момент".
Он пришел, ничего не подозревая, с места в карьер стал докладывать о новых кознях "предпринимателей-социалистов", о спекулянтах-перекупщиках, появившихся на путях подвоза продуктов.
Я не перебивал его, дал ему выговориться и сказал, как бы между прочим:
- Завтра, Стефан, я уезжаю.
Хотя слово "совсем" не прозвучало, он понял и не сразу выбрал из многих вопросов один:
- Другого пришлют?
- Нет, никого не пришлют. Советская комендатура в Содлаке закрывается.
Я ожидал вспышки, яростных доказательств несвоевременности моего отъезда или, наконец, выражения личного сожаления о неожиданном расставании. А он молчал, сжав губы и кулаки, молчал, глядя в сторону, забыв обо мне.
- У меня к тебе, Стефан, несколько просьб, или поручений, понимай как хочешь…
- Я ждал этого, - прервал он меня, видимо даже не расслышав последних слов. - Ждал, но не думал, что так скоро… Я говорю не о Содлаке. Ты уйдешь, другие уйдут, вся Красная Армия уйдет. У вас свои дела… А мы останемся, и нам будет очень трудно, Сергей. Очень трудно…
- Не трудней, чем было в лагерях, - повторил я сказанное им как-то. - Народ многому научился…
- Народ, народ… Степан говорил: "После этой войны глаза откроются у миллионов. Важно - не дать им закрыться". А как это сделать?
Я приводил какие-то бодрые слова из газетной передовой, сам понимая, что он в них не нуждается. Он и не прислушивался к ним.
- Хватит об этом, еще подумаешь, что я испугался. Можешь не сомневаться, назад повернуть не дадим. Завтра едешь?
- Завтра. И прошу тебя, чтобы ни одна душа не знала. Уеду, потом объявишь, что не вернусь.
- Очень народ обидится, Сергей. Нельзя тебе тайком уезжать. Люди захотят "спасибо" сказать, а ты…
- Да за что мне спасибо? Я, что ли, Содлак освобождал…
- Ты не знаешь, как помог многим, души их освободил… Нельзя тебе так уезжать.
- Что же я, всенародное прощание устраивать буду, в колокола звонить? Приехал, уехал - эка невидаль. Скажешь, поехал по делам и неожиданно задержали, в другой город перевели, придумай что хочешь.
После долгого молчания Стефан пожал плечами:
- Как прикажешь. Только неправильно это.
- Возьми вот список моих долгов - кому что обещал, с кем хотел поговорить. Очень прошу, каждому отдельно передай, что я сожалею, но никак не мог по не зависящим от меня обстоятельствам. Все, что я обещал, ты выполнишь за меня. Ты понимаешь, как это важно, чтобы каждое обещание советского коменданта было выполнено?
Стефан взял список.
- Будь спокоен. С кем ты еще будешь разговаривать, кроме меня?
- Только с Дюришем.
Стефан чему-то улыбнулся, встал.
- Прощаться не будем. Я приду утром. - Сказано это было так, что отговаривать было бесполезно.
Дюриш вел себя, как я и ожидал. Дважды переспросил, правильно ли он меня понял, горестно вскинул руки, обхватил ими голову и стал раскачиваться из стороны в сторону. И без того большие глаза его совсем выплыли из-под век и увлажнились.
- Горе! Большое горе! Не верю! Не могу поверить.
Я подсел поближе к старику и попытался успокоить его:
- Ну что ты, Яромир. Какое тут горе? Неужели ты думал, что я здесь навсегда останусь?
- Как сына теряю, как сына… Одна кровь у нас, одна, родного сына теряю.
- Я сам к тебе привык, - искренне сказал я. - Ничего не поделаешь - приказ. Ты знаешь, что такое военный приказ?
Он опустил руки, но долго еще покачивал головой, влюбленно глядя на меня.
- Знаю, Сергей, все понимаю, а душа не понимает, не хочет понять. Как будем жить без тебя?
- Хорошо будете жить, Яромир. Создастся новое правительство. Сами будете решать свою судьбу. Никакие швабы вам теперь не страшны… Не знаю, правда, как ты со своим капиталом приживешься? А вдруг народ захочет социализм строить? Туго тебе придется.
Дюриш услышал нотку неискренности в моем сочувствии, хотел оставить без ответа, но вдруг скорбное выражение его лица сменилось деловой озабоченностью. Наверно, высказанная мной мысль приходила и ему в голову.
- Это не народ, а Доманович захочет, - с неожиданной злобой сказал он. - Народ свободы хочет, демократии. Пусть каждый делает что может, на что способен. Кому моя мельница мешает? На кого я работать буду? Разве не на свой народ? Кто работу людям даст? Голодранец Стефан? Мы дадим нашим братьям славянам и работу и хлеб. Мы - предприниматели, честные люди с деньгами, опытом. И социализм пусть будет, - спохватился он, вспомнив, с кем говорит. - Разве я против? Вместе будем. Разве в России не работали вместе и коммунисты и деловые люди?
- Было такое время. Но недолго…
- И у нас будет сколько нужно. А Доманович хочет…