29
Пришло долгожданное письмо. На конверте, выкроенном из клочка старых обоев и склеенном хлебным мякишем, помимо адреса, было обозначено: "В руки Пожариной Любови Пантелеевне". А я и не знал, что она Пантелеевна. По обратному адресу понял, что это весточка от ее родных, и стало муторно, почуял недоброе.
Уж поплакала она над этим письмом всласть - и от радости и с горя. Младшая сестренка сообщала, что семья вернулась из эвакуации в свою деревню. Живут в землянке. Мать совсем слаба, и все они ждут не дождутся ее, Любку, которую не чаяли увидеть.
В тот же день стала собираться. Даже согласия моего не спросила. Весь вечер и потом с утра пораньше бегала прощаться со своими друзьями, коим числа не было. Не успевала вытереть слез после одного расставания, как набухали новые.
Я давно готовился к этой неизбежности, а оказался неготовым. Никак не мог подчинить чувства разумным мыслям. Злился на себя за глупую слабость, убеждал правильными словами, что нет причин сокрушаться, что ее отъезд - к лучшему, само собой все решится как должно. Пока убеждал - успокаивался, но ненадолго. Может быть, только в эти часы и постиг я, как она нужна мне и как тяжко будет жить без нее. Внешне старался виду не показывать, как обычно занимался своими делами, но по глазам Стефана и других нетрудно было догадаться, что видят они меня насквозь и сочувствуют.
Договорился я с Шамовым, чтобы отправили Любу сразу, без волокиты, и терпеливо ждал прощального разговора. Слоняясь по кабинету, старался думать о ней похуже, допускал даже, что она может и вовсе не зайти, лишь в последнюю минуту вспомнит обо мне, помашет рукой и скроется из глаз моих навсегда.
Она зашла. Оробевшая, виноватая, остановилась поодаль.
- Уезжаю, Сергей Иваныч.
Хотел я шутя пугануть ее, потребовать объяснений, как от секретаря комендатуры, самовольно покидающего свой пост, но не повернулся язык.
- Счастливо доехать, Любаша.
Она с открытой пытливостью смотрела на меня, - наверно, ждала, что я еще скажу. А я сам не знал, как с ней разговаривать, чтобы не выдать тоски, подступившей к сердцу, и не соврать.
- Сергей Иваныч… Помните вы, чего говорили?
- Много я чего говорил, всего не упомнишь.
- Про то… Что любите меня, говорили.
- Говорил.
- Вы не забывайте меня.
- Не забуду.
- Я вас буду ждать, Сергей Иваныч… Очень ждать буду… Приезжайте к нам на Ильмень.
- Приеду.
- Верно?
На ее лице мгновенно отражались столкновения разных чувств. Ничего она никогда скрыть не умела, да и не пыталась. Вот и сейчас все, что переживала, отпечаталось в жалостливой складке сомнения на губах и в радостно заискрившихся глазах. Я даже рассмеялся, глядя на нее.
- Честное пионерское.
- Смеетесь все.
- Над собой смеюсь, Любаша. Обязательно разыщу тебя. Ты вот только обо мне не забудь.
Теперь уж ничего другого, кроме укоризны, на ее лице прочесть нельзя было. Сказала с непривычной строгостью:
- Я вас до смерти не забуду.
Слова как слова, а дышать мне стало полегче. Усадил ее в кресло, поинтересовался, как собралась, не нужно ли чего.
Она воспользовалась случаем, чтобы засыпать меня разного рода просьбами о помощи ее подопечным, и я на все соглашался. Напоследок приберегла самое неожиданное:
- Сергей Иваныч… Вы Андрей Андреичу помогите.
- Чем я ему могу помочь?
- Скажите на кухне, чтобы ему продукты посылали.
- Вот еще… Он теперь на старом месте, пусть его там кормят.
- Никто его там не кормит.
- А ты откуда знаешь?
- Была я у него… Поесть приносила, комнату убрала.
- Он что, и убрать за собой не может?
- Плох он, Сергей Иваныч, совсем плох, не встает. Дерганый весь. Раз даже заплакал, ей-богу, не вру. Взял вот так мою руку, бородой приложился и заплакал. Болит у него все внутри, а лекарства Герзиг не дает.
- Какое лекарство?
- Есть, говорит, одно лекарство. Очень Андрей Андреичу помогало. А Герзиг не дает. Я и сама к нему ходила.
- К кому?
- К Герзигу этому, будь он неладен. Что вы, говорю, над человеком измываетесь, лекарства не даете? А он только рукой махнул - не твоего ума, мол, дело. Так и ушла ни с чем… Навестили бы вы Андрей Андреича, сказали бы чего по-доброму.
- Лечить его не обещаю. И навещать времени не будет. А Герзигу прикажу, чтобы кормил. - Я услышал шум машины, которую подогнал Франц, и сказал: - Пора тебе, Любаша.
Она встала, протянула лопаточкой руку и чуть слышно попрощалась:
- До свидания, Сергей Иваныч.
Я обнял ее. Она зажала рот платочком и выбежала.
30
К счастью, времени на то, чтобы скучать, у меня не оставалось, все оно было заполнено поисками действительного убийцы Терезы. Уверенность Стефана в невиновности Буланова овладела и мной. Найти и разоблачить преступника, восстановить у содлакцев веру в доброе имя советского солдата, избавить Буланова от грозившего ему трибунала - только об этом я и мог думать в те дни.
Мысль о возможной провокации пришлась по душе многим, и добровольных помощников набралось у меня больше, чем нужно было. Полицейских мне приходилось сдерживать и одергивать. Подогретые страстными речами своего начальника, они готовы были разворошить весь город и видели убийцу в каждом человеке, хоть чем-то вызвавшем их подозрение. То и дело приводили они нового "провокатора", который при первой же проверке оказывался ни в чем не повинным человеком.
Чем глубже мы вникали в подробности происшествия, тем больше возникало трудных вопросов.
Стефан побывал у родственников Терезы, просидел с ними целый вечер и вернулся оттуда полный новых сомнений.
- Прежде всего, - докладывал он мне, - о письме мужа. Нашли его, как ты помнишь, в сумочке Терезы. Из него ясно, что оно было последним, но не единственным. Муж пишет, что послал уже несколько писем, и удивляется, почему не получает ответа. Тереза рассказывала родственникам, что никаких других писем она не получала и это, последнее, пришло с большим опозданием. Пришло не по почте. Привез его крестьянин, который возил в клинику молоко. Письмо ему вручил сам Нойхойзер и попросил доставить семье.
- Нашел крестьянина?
- Нашел. Подтверждает, что видел Нойхойзера, что солдат выглядел здоровым и с большой любовью говорил о жене, о детях.
- Он не спрашивал, почему Нойхойзер не посылает письмо почтой?
- Это ему сам Нойхойзер объяснил. Сказал, что письма по почте не доходят, потому что там конверты, надписанные по-немецки, выбрасывают. Узнал он это от Герзига.
- Было такое, - вспомнил я одну из первых выслушанных мной жалоб.
- Было-то было, но странно другое. Я справлялся на почте и узнал, что письма из клиники в это время вообще через почту не проходили. Раньше их приносила медицинская сестра, а после того как гитлеровцы удрали, письма от раненых поступать перестали.
- Как же перестали? Нойхойзер-то писал. И не он один, наверно.
- По этому поводу я допрашивал Герзига. Он только сказал, что никогда почтальоном не работал и ничем мне помочь не может.
- А этот, который молоко возил, больше Нойхойзера не видел?
- Нет. Да и не старался увидеть. Письмо у него завалялось в кармане, и он доставил его Терезе только недели через две.
- А какое значение имеет вся эта неразбериха с письмами? - спросил я.
- Хотя бы то, что к этой неразберихе добавляется другая. Тереза, оказывается, жила в Содлаке четыре дня. Каждый день ходила в клинику и упрашивала Герзига отпустить мужа. А он приказал не пускать ее на территорию клиники. Ссылался на запрет русского коменданта.
- Почему она сразу же не пришла ко мне?
- Боялась. И думать об этом не смела. Пока не свели с Любашей. Но не в этом дело. Неразбериха в другом. Все четыре дня она проторчала около клиники и ни разу не видела своего мужа. Ни разу!
Стефан умолк так, как умел молчать только он, глядя кричащими глазами и требуя отклику от собеседника.
- Как ты это объясняешь?
- Никак… Не могу объяснить. Герзиг мне сказал, что именно так он понимает свой долг перед победителями: с их приходом раненые стали военнопленными и ни выпускать их, ни разрешать контакты с посторонними он не имеет права.
Это было похоже на того педантичного чиновника, каким мне представился профессор уже при первом знакомстве.
- Он на такое способен, - догадался о моих мыслях Стефан. - Но разве не странно, что сам Нойхойзер не сделал ни одного шага, чтобы повидаться с приехавшей женой? За две недели до этого молочник видел его расхаживавшим по двору. К приезду Терезы он должен был совсем поправиться и при желании мог бы выпрыгнуть из окна. О том, что жена приехала, он не мог не знать. Клиника посетителями не избалована, людей там можно по пальцам пересчитать. Четыре дня женщина трясет юбками у ворот, даже к Герзигу пробилась. А ее муженек, с таким нетерпением ее ожидавший, глух, нем и невидим!.. Родственники вспоминают, что бедная Тереза плакала, рассказывая об этом.
Даже приблизительного объяснения поведению Нойхойзера я придумать не мог. Оставалось ждать, пока Стефан, загадав головоломку, подскажет решение. Такое с ним бывало. Но на этот раз и его фантазия забуксовала. Он мог только к одной загадке пристегивать другую:
- Теперь сопоставь последний факт с письмами. Получается определенная линия поведения Герзига. Сначала он не допускает, чтобы Нойхойзер связался с женой по почте. А когда она все-таки появляется в клинике, он делает все, чтобы спрятать от нее мужа.
- С какой целью?
- Погоди, это не все. Когда Тереза добивается разрешения коменданта и свидание с мужем становится неизбежным, ее убивают!