Если бы не стоявший, рядом Нечаев, не погоны на моих плечах, я протиснулся бы в самую гущу, пробрался бы вперед, чтобы вместе с ними требовать, добиваться, хотя я не знал, чего они требуют и добиваются. Это незнание не имело для меня никакого значения. Красные флаги над головами, грозные крики, катившиеся от первых до последних рядов, поднятые кулаки - все было ясно и убедительно, как слова на родном языке, как чувства, переживаемые близкими людьми при одинаковых обстоятельствах.
- По какому случаю? - спросил я.
Нечаев пожал плечами. Но мой вопрос услышал стоявший в ближайшем ряду немолодой уже рабочий. Он повернул к нам горбоносое озябшее лицо и подошел.
- Там фашист, - сказал он по-русски, протягивая вперед руку. - Он должен уйти.
Толпа, скандировала какую-то короткую фразу.
- Что они кричат? - спросил я.
Рабочий улыбнулся и перевел: "Выйди на улицу! Выйди, дурак!"
Только теперь мы увидели, что демонстранты подступили к одному из домов, окаймлявших площадь. Дом казался мертвым. Все двери были закрыты, все окна зашторены. Но люди терпеливо ждали, и только их крики становились все громче, все требовательней.
- Пока вы здесь, - объяснял нам рабочий, - нужно прогнать всех фашистов. Уйдет Красная. Армия - будет поздно. Придут англичане, и опять богачи возьмут верх. Подошла девушка с зонтиком и что-то добавила по-румынски.
- Этот начальник бандит, его нужно повесить, - перевел нам ее слова рабочий.
Девушка выразительно провела рукой по горлу, захрипела, как будто сама попала в петлю.
- И давно вы тут стоите? - спросил Нечаев.
- Будем стоять, пока не выйдет.
- Пошли, - сказал мне Нечаев.
- Подождем.
- Мне еще нужно в Контрольную комиссию.
- Ты иди, я сам доберусь.
Нечаев поколебался, глянул на часы и согласился.
- Ладно. Жди меня в гостинице. А здесь не встревай..
Девушка и рабочий прислушивались к нашему разговору. Когда они убедились, что я остаюсь, рабочий во все горло крикнул:
- Слава Красной Армии!
Подхваченный клич разросся, захватил всю площадь. Я стоял, как случайный прохожий, ничего не делая, никем не уполномоченный представлять нашу армию, но впервые после перелета границы почувствовал, что снова участвую в войне. Впервые не из скороговорки политинформатора, не из газетных статей уразумел я еще другой смысл тех боев, которые мы вели на родине. Ведь только потому, что мы дрались до последнего снаряда, форсировали реки, штурмовали укрепленные районы, теряли тысячи и тысячи наших товарищей, - эти уставшие, изможденные люди, говорившие на непонятном мне языке, получили возможность выйти на улицу, требовать, бороться.
Не отходивший от меня рабочий обратил мое внимание на балкон "мертвого дома". Дверь балкона была широко открыта, и высокого роста человек что-то говорил, по-митинговому выбрасывая вперед руку. Вопль восторга оглушил меня. Все сжатые кулаки взметнулись вверх.
- Ушел! - кричал мне рабочий. - Ушел и не вернется!
- А кто это говорит?
- Наш! Коммунист! Фашист не вернется!
Откуда-то из центра этой людской массы, медленно расходясь кругами и захватывая новых и новых певцов, зазвучал "Интернационал". Со всех голов слетели шляпы, кепки, береты. Люди стояли под холодным дождем и пели так, как мне ни разу не приходилось слышать. У многих вместе с каплями дождя скатывались по впалым щекам слезы. Я поднял руку и приставил к козырьку.
Утром мы распрощались с Бухарестом.
4
Ехали мы на северо-запад. Нечаев, как я понял из его не очень подробных объяснений, имел задание позаимствовать опыт работы политорганов с населением освобожденных территорий. Поэтому он то и дело отклонялся от прямого курса, сворачивал в разные города, где стояли наши части, а я, вроде туриста, глазел по сторонам, дышал чистым воздухом и поправлялся на обильных харчах.
Весна в этих краях вошла в полную силу, гнала лист из каждого прута, все было в зелени, в цвету. Дорога то пробивалась напрямик, то змеей вползала на кручи. Ничто здесь не напоминало мне родных мест. Все было другое. Опять то, что видел лишь два дня назад на своих дорогах, наплывало на сегодняшнее, и чем красивее выглядели невырубленные сады с белыми и розовыми цветами, нетоптанные поля, селения, не тронутые ни огнем, ни железом, тем труднее было мне свыкнуться с ролью путешественника, как будто нарочно забравшегося подальше от войны, от тех немецких городов, где еще насмерть бились мои однополчане.
Как-то к вечеру промелькнул над нами поднятый шлагбаум, и Нечаев проронил:
- Прощайся с Румынией.
А еще через несколько часов мы проскочили в железные воротца, и я только успел заметить выхваченную фарами оранжевую пограничную будку.
- Опять граница? - спросил я.
- Опять, - подтвердил наш шофер Володя, очень опрятный и старательный паренек, одетый щеголевато, под стать своему командиру. Его плотную загоревшую шею тонкой, белейшей ленточкой стягивал подворотничок.
Нечаев торопился. Надолго мы не задерживались ни в одном городе, но зато побывали во многих. Причудливый маршрут вел нас из румынского Арада в венгерский Мако, оттуда в югославскую Кикинду и обратно в Венгрию…
Мы пересекали границы старые, еще довоенные, и новые, продиктованные гитлеровскими министрами. Теперь и те и другие остались только на отживших картах. Было удивительное время, когда через всю Европу пролегала только одна разграничительная линия - передний край последних сражений. Исчезли пограничники, стерлись кордонные рубежи, не раз политые кровью. Земли, освобожденные от фашизма, словно отдыхали и от вчерашних боев, и от давних, многовековых распрей.
По дорогам пешим строем, большими толпами и малыми группками шли люди с востока на запад и с запада на восток, с юга на север и с севера на юг. Над каждой группкой, как бы мала она ни была, обязательно на палке или сорванной ветке развевался самодельный флажок какого-нибудь европейского государства. По этим флажкам мы узнавали французов и чехов, бельгийцев и голландцев, поляков и сербов… Шли одетые кто во что, но с обязательной красной ленточкой на голове или на груди. Некоторые счастливцы ехали в крытых повозках, убранных цветами, как на деревенских свадьбах. Другие крутили педали велосипедов, запряженных в тележки, еще сохранившие рекламные надписи тех фирм, на которых они работали. Но большинство шагало, отмеривая километры того длинного пути, который должен был привести их домой.
Мужчины и женщины, юноши и девушки со следами пыли и усталости на лицах - они все до единого были отмечены особым светом в глазах, светом обретенной свободы. Их вольный шаг, размашистые жесты, звонкие голоса отражали то обычно незамечаемое состояние независимости, которое только и начинаешь ценить, когда его утратишь. Так не знаешь цены кислорода, которым дышишь, пока не перехватят горло тиски удушья. Каждый из них как будто только и старался убедить себя, что может делать что хочет: хочу - иду, захочу - развалюсь на траве, прихлынет желание - запою.
Казалось, вся Европа, освобожденная нашими солдатами из лагерей, из каторжных карьеров и штолен, из "фабрик смерти", двигалась к открывшейся перед ней новой, счастливой жизни.
Стоило нашей машине приостановиться, как они облепляли ее, улыбались, кричали: "Рус! Карош! Рус! Спасибо!" А исчерпав запас знакомых русских слов, лепетали по-своему что-то ласковое и запевали то ли гимны, то ли просто любимые песни. Нечаев, видимо, привык к таким встречам и торопил Володю. А я все глядел на них, недавних рабов гитлеровского рейха, и не мог наглядеться. Должно быть, я совсем сдал в госпитале или отвык от всяких неожиданностей войны, но никогда прежде не знал за собой этой слабости в глазах. А тут, когда какая-то девчушка - судя по трехцветной ленточке, стягивавшей волосы, из француженок - подбежала к нам, ухватилась за рукав моей шинели и потянулась к нему губами, опять, как и на демонстрации в Бухаресте, я с трудом заморозил лицо, чтобы, к стыду своему, не уронить слезы.
Все эти годы огневая завеса войны маячила перед глазами, наглухо преграждая путь с востока на запад. Она нависала то за какой-нибудь проклятой высоткой, дымившейся под разрывами, то над берегом речки, с трех сторон обстреливаемой вражескими батареями. И сколько людей приходилось иной раз хоронить, прежде чем пробуравишь в этой завесе щель и хоть на несколько километров продвинешься вперед. А теперь, отбросив ее к пригородам Берлина, мы увидели многое, о чем никогда не приходилось думать.
Каждый из нас знал, что в конечном счете мы воюем за освобождение от фашистских людоедов всей Европы и даже больше - всего мира. Но когда мы наводили переправы под бомбами, когда расчищали проходы в минных полях и проволочных заграждениях, мне и в голову не приходило, что я добуду свободу для этой чернявой француженки.
Как-то ночью проезжали вдребезги разбитый город. Среди развалин полыхали костры и звучали песни. Кочующая Европа остановилась на ночлег. А сквозь пробоины в стенах, как сквозь причудливые окна, смотрела на кочевье холодная, низко висевшая луна.
Война еще не кончилась, а на дорогах, по которым мы мчались, вчерне подводились ее итоги, каждому выдавалось заслуженное… По этим же дорогам тянулись вереницы и других людей, таких же обтрепанных и уставших, но с иными глазами - полными страха, отчаяния и безнадежности. Над ними не было никаких флажков. Они не пели и даже между собой переговаривались вполголоса, будто боясь оскорбить чужой слух звуками своей речи.