- Ничего, братцы, в будущем все утрясется, - говорил я им со всей искренностью. - Сейчас главное - добить Гитлера, чтобы навсегда отпала у немцев охота лезть в чужие земли.
- Очень ты правильно говоришь, комендант, - одобрил меня Гловашко, всегда радовавшийся, когда обрывалась перепалка, принимавшая слишком резкий характер.
- Никакой Германии не должно остаться! - тоном, каким выносят судебный приговор, сказал обычно молча куривший, совсем седой Рудольф Лангер. Он приехал в Содлак из далекой разбомбленной деревни, где потерял семью, и жил у приютивших его родственников.
- Куда же ты ее денешь? - с любопытством спросил Янек.
- Разбить на мелкие провинции. Никакой промышленности! Пусть разводят свиней и делают сосиски для всей Европы.
- Верно! Верно! - согласился Дюриш.
Я смотрел на Франца, ни разу не вмешавшегося в разговор. Он сидел сгорбившись, на низком столике, опершись локтями о колени. Не меняя позы, без гнева, он спросил:
- А рабочих, ученых? Им тоже разводить свиней?
- Твои рабочие делали бомбы, которыми убили моих детей, - зло сказал Лангер. - А твои ученые изобрели газ для душегубок.
- А сколько моих рабочих погибло в лагерях, в гестапо? - все так же тихо, не поднимая глаз, спросил Франц. - Где родился лозунг "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!"?.. Гитлеры уходят, а народ остается!
- В этом и беда, - не сдавался Лангер, - что остается народ, который с охотой голосует за гитлеров и с радостью посылает своих сыновей завоевывать чужие земли. И сколько его ни били, он ничему научиться не может.
Франц слез со своего стола, длинными ногами перешагнул через лежавшего Янека, подошел к карте, как будто хотел что-то показать на ней, но повернулся спиной к стене и оглядел всех.
- Когда мы со Стефаном воевали в партизанском отряде, - начал он неторопливо, как приступают к длинному рассказу, - командиром у нас был человек, которого тоже звали, как и Стефана, только по-русски - Степан. Он говорил: нет народов плохих или хороших. Каждый народ имеет своих героев и своих подлецов… Томашек! Вспомни, пожалуйста, разве среди капо, блоковых, лагершутцев, форарбайтеров не было зверей любой национальности - и поляков, и русских, и чехов, и словаков, кого хочешь? Вспомни, Томашек.
Томашек, наверно, перебирал в памяти страшные лица - молча кивал: помню, помню.
- Ты говоришь: "голосовали", - Франц перевел глаза на Лангера. - А сколько веков демократичные англичане голосовали за своих премьеров только потому, что те завоевывали чужие страны, истребляли и грабили другие народы?.. Как голосовали вы у себя, Янек нам рассказал… А сколько царей, жестоких и глупых, терпел русский народ? Терпел, пока не сбросил навсегда… Можно винить народ за слепое послушание правителям-убийцам, но нельзя зачеркивать его будущее. Для каждого из них приходит свое время зрелости и прозрения. Так нам говорил Степан, а он всегда говорил правду. Теперь такое время придет для моего народа.
Франц стоял, выпрямившись во весь рост, и яркие лампы большой хрустальной люстры освещали его строгое, совсем еще молодое лицо, по которому будто прошелся плуг, пропахав глубокие борозды морщин, Каждый почувствовал, что этот человек заслужил право говорить от имени своего народа, и никто не решался нарушить наступившую тишину.
- А как ты себе представляешь послевоенную Германию? - спросил я.
- Совсем другая будет, - мягко улыбнулся Франц. - Совсем. Не будет круппов и тиссенов, всех, для кого война - бизнес. Им капут. - Франц пальцем начертил в воздухе крест. - Не будет кейтелей и гудерианов, - второй крест. - Не будет эсэс, наци, - третий крест. - Каждый немец будет работать на мир, будет делать вещи, нужные для жизни. А мы умеем придумывать, изобретать, делать. - В его голосе зазвучала гордость. - Очень хорошо умеем. После всего, что произошло, никого не обмануть. Все будут голосовать за социализм. А я, - Франц улыбнулся еще шире, - я никогда больше не буду в подполье, не буду в тюрьме.
Стефан мрачно молчал с той минуты, когда в спор вступил Франц. Я заметил, что они никогда не пререкались, даже если в чем-то были не согласны. Сейчас он подошел к Францу и стал с ним рядом. Он был ниже ростом чуть ли не на целую голову и смог, только задрав руку, потрепать соратника по плечу.
- Ты прав, Франц. В подполье ты не будешь. И Германия будет другая. И Европа другая. И весь мир - другой. Скажем спасибо России.
Все оживились, потянулись за стаканами. Мы уже не раз пили за Россию и за Красную Армию. Мне захотелось поддержать и Франца, и того бесфамильного Степана, который - кто его знает - может статься, был моим земляком.
- Я предлагаю выпить за Германию, которую построит Франц!
По резко изменившимся лицам я понял, каким неожиданным был мой тост. Не сразу поднялись стаканы. Уж очень странным показалось всем пить за Германию, какой бы она ни была в будущем. Но возразить мне никто не решился. Я выпил, и за мной другие. Кто пил как всегда, кто - только поднес к губам. Все, кроме Лангера и Дюриша. Лангер демонстративно отставил свой стакан в сторону, а Дюриш прикрыл рукой.
14
В списке предприятий, брошенных их владельцами и опечатанных полицией, Доманович подчеркнул красным карандашом строчку, в которой значилась некая "лаборатория неизвестного назначения". Построили ее немцы года полтора назад на окраине Содлака - скучный, одноэтажный, вытянутый в длину корпус, обнесенный забором. Одиноко торчала высокая труба вытяжной вентиляции. На воротах никакой надписи, кроме обычной: "Вход посторонним воспрещен!" Небольшая группа работавших там специалистов съезжалась из окрестных дач, а по вечерам возвращалась восвояси и на территории оставался только вахтер из местных жителей.
С этой лабораторией были связаны те два пушечных выстрела, которые содлаковцы в первый и последний раз услышали за все время войны. Советская танковая колонна, неожиданно оказавшаяся в городе, оглушила обывателей грохотом и лязгом, никакого сопротивления не встретила и так бы и ушла вперед, не выпустив ни одного снаряда, если бы в это же время к лаборатории не подкатывал штабного вида автобус с инженерами или военными чиновниками - никто о них толком ничего не знал. Вместо того чтобы, как делали все другие в таких случаях, бросить машину и бежать, куда подскажут глаза, они понадеялись, что тяжелым машинам их не догнать, развернулись и помчались обратно. С перепугу не учли, что у танков, кроме гусениц, есть еще и пушки и что со снарядами в скорости лучше не соревноваться.
Командир головного танка сделал предупредительный выстрел с перелетом, а вторым снарядом разворотил удиравший автобус, как консервную банку. После этого танки исчезли, оставив на асфальте глубокие следы траков, а в душах содлаковцев - восхищение от мощи русской военной техники.
С тех пор в лабораторию никто не наведывался. Единственный ее страж, допрошенный Домановичем, клялся, что никакого представления о том, что делалось в охраняемом им здании, не имеет. Стефан осмотрел брошенное помещение и пришел к выводу, что там производились какие-то химические опыты, а какие именно - без специалистов не разберешься. Он советовал мне доложить Шамову о загадочной лаборатории, не дожидаясь, пока будет оформлен весь список брошенного имущества, и потребовать присылки экспертов-химиков. Но я никакого повода для спешки не видел.
А несколько дней спустя Стефан явился с внеочередным докладом, когда я еще спал. Он всегда торопился с дурными новостями. Мне даже казалось, что ему не терпелось испортить мне настроение. Но, разумеется, причина была иная. Мы с ним часто по-разному относились к одним и тем же событиям. Я уже начал свыкаться с мыслью, что война для меня кончилась. Стефан же сохранил весь пыл партизанской борьбы и не считал эту борьбу завершенной. Для меня Содлак был временным пристанищем, чем-то вроде пересадочной станции, откуда прямой поезд увезет меня на родину, а Стефан родился в этом городе и готовился в корне перестраивать жизнь.
Почти все горожане еще были для меня на одно лицо, а каждый дружелюбно улыбавшийся человек казался союзником. Стефан не верил улыбкам и словам, не верил, что в Содлаке все примирились с поражением Германии и с действиями советского коменданта. Он был уверен в другом - что враги затаились и скрытно готовят всякие пакости. Он всегда ждал неизбежных вспышек сопротивления со стороны подполья, а внешнее благополучие считал обманчивым, предгрозовым. И когда случалось что-нибудь похожее на козни против меня или установленных мной порядков, он, не теряя ни минуты, развивал энергию - в пересчете на лошадиные силы не меньше, чем в целый табун.
На этот раз он доложил мне, что один из его патрулей во втором часу ночи обходил район лаборатории и заметил в помещении свет непонятного происхождения. Патрульные знали, что здание опечатано, и заинтересовались странным явлением.
Стефан докладывал об этом как о факте, подтверждавшем четкость налаженной им системы охраны порядка. Потом от других я узнал, что патруль состоял из парня и девушки, далеко не равнодушных друг к другу. Для своих обходов они выбирали самые безлюдные места, а уж более пустынный уголок, чем двор лаборатории, найти было трудно. Но как бы там ни было, ребята проявили бдительность. Они бесшумно подобрались к окну, за которым блуждал чуть заметный синий луч, и разглядели силуэт что-то высматривавшего мужчины. Уверенные, что злоумышленник никуда не денется, они постучали в окно и пригласили его выйти. Свет погас, но выходить никто не собирался.
Сколько человек орудует в лаборатории и чем они вооружены, патрульные не знали. Приняли единственно правильное решение: девушка побежала будить Стефана, а парень, взяв на изготовку карабин, остался наблюдать за дверями и окнами.