Он был на грани безумия. Многие до него сходили с ума. В окно ему видны были пять грубых деревянных крестов, отмечающих их могилы. В отчетах Северо-западной королевской стражи их называли героями. И скоро его, констебля Пелетье, будут упоминать в их числе. Мак-Вей напишет обо всем ей, милой верной девушке, за тысячи миль к югу, и она будет всегда помнить его - своего героя - и его одинокую могилу на мысе Фелертон, самом северном пункте царства закона.
Но она никогда не увидит этой могилы. Она никогда не посадит на ней цветов, как она сажает их на могиле своей матери, она никогда не узнает всего - даже половины; не узнает, как страстно он жаждал услышать звук ее голоса, почувствовать прикосновение ее руки, увидеть блеск ее нежных голубых глаз прежде чем умереть. Они должны были пожениться в августе, когда кончится срок его службы в королевской страже. Она ждет его. А в июле или в августе дойдет весть, что он умер.
С подавленным рыданием он откинулся от окна к грубому столу, который он придвинул к своей скамейке и тысячный раз поднес к своим покрасневшим глазам фотографическую карточку.
Это был портрет девушки, дивно прекрасной в глазах Тома Пелетье, с русыми волосами и глазами, которые вечно говорили ему, как сильно она его любит. И в тысячный раз он повернул портрет и прочел на обратной стороне:
"Мой собственный дорогой мальчик, помни, что я всегда с тобой, всегда думаю о тебе, всегда молюсь за тебя и знаю, дорогой, ты всегда будешь поступать так, точно я рядом с тобой".
- Боже! - простонал Пелетье. - Я не могу умереть! Не могу! Я должен жить, чтобы увидеть ее, чтобы…
Он упал на скамью вконец измученный. Опять в голове его замелькали огни. У него кружилась голова, и он говорил с ней или воображал, что говорит с ней, но это было всего лишь нечленораздельное ворчание Казана, старого одноглазого эскимосского пса, подозрительно поднявшего голову. Казан постоянно слушал бред Пелетье еще раньше, чем Мак-Вей оставил его одного. Скоро он опять засунул морду между передними лапами и задремал.
Долгое время спустя он снова поднял голову. Пелетье затих. Но собака заворчала, подошла к двери, вернулась и стала беспокойно тереться о худую руку человека. Потом она отошла, села, подняла вверх морду и из ее горла вырвался долгий тоскливый вой, протяжный и страшный, каким собаки индейцев оплакивают своих умерших хозяев. Этот звук разбудил Пелетье. Он поднялся и почувствовал, что и на этот раз жар и бред покинули его голову.
- Казан, Казан, - позвал он. - Еще не настало время!
Казан подошел к окну, посмотрел на запад и стоял, опершись передними лапами на раму. Пелетье вздрогнул.
- Опять волки, - проговорил он. - Или, может быть, лисица?
Он тоже усвоил себе привычку говорить с самим собой, привычку, распространенную среди людей, живущих на Дальнем Севере, где собственный голос является часто единственным звуком, нарушающим убийственное однообразие. С этими словами он перебрался к окну и выглянул вместе с собакой.
На запад тянулась безжизненная равнина, безграничная и пустая, без малейшего холма или кустика, и небо, нависшее над ней. Пейзаж всегда напоминал Пелетье ужасную картину Доре "Ад", которую он видел когда-то. Низкое твердое небо, точно из багрового и синего гранита, вечно угрожающее обрушиться вниз ужасающей лавиной. И между этим небом и землей был тот жалкий сдавленный мир, который Мак-Вей назвал как-то сумасшедшим домом вселенной.
Единственный мутный глаз Казана и затуманенные горячечными видениями глаза Пелетье не могли видеть далеко, но наконец человек различил предмет, медленно движущийся в направлении к его хижине. Сначала он подумал, что это лисица, а потом волк, наконец, когда предмет приблизился, он показался ему заблудившимся северным оленем. Казан ворчал. Волосы на его спине угрожающе топорщились. Пелетье все внимательнее всматривался, прижимаясь лицом к холодному стеклу окна, и вдруг он издал громкое возбужденное восклицание.
Это человек пробирался к нему! Он согнулся почти вдвое и подвигался вперед зигзагами. Пелетье с трудом добрался до двери, отодвинул засов и приоткрыл ее. Охваченный слабостью, он снова упал на конец скамьи.
Казалось прошла вечность, прежде чем он услышал шаги. Медленные, спотыкающиеся. Минуту спустя в дверях показалось лицо. Это было ужасное лицо, заросшее бородой, с остановившимися безумными глазами - но это было лицо белого человека. Пелетье ожидал эскимоса, и он с внезапным приливом силы вскочил на ноги, когда вошел незнакомец.
- Есть! Дайте мне что-нибудь поесть! Ради всего святого!
Незнакомец упал на пороге сеней и смотрел на него с ненасытной звериной жадностью. По первому побуждению Пелетье дал ему виски, и тот стал пить большими глотками. Потом он поднялся на ноги, а Пелетье упал на стул у стола.
- Я болен, - сказал он. - Сержант Мак-Вей ушел в Черчилл, а мне, кажется, приходит конец. Позаботьтесь сами о себе. Вот еда… овсяная лепешка…
Виски оживили вновь пришедшего. Он смотрел на Пелетье, оскалив свои желтые обломанные зубы, сверкавшие среди всклокоченной бороды и усов. Его взгляд прояснил мозги Пелетье. По какому-то побуждению, непонятному для него самого, рука его схватилась за то место, где у него обычно висела кобура. Тут он вспомнил, что казенный револьвер у него под подушкой.
- Лихорадка, - сказал незнакомец.
Приглядевшись к нему, Пелетье решил, что это матрос.
Он снял толстую куртку и швырнул ее на стол. Потом, следуя указаниям Пелетье, он разыскал пищу и через десять минут жадно ел. Только после того, как он сел за стол напротив, Пелетье заговорил с ним:
- Кто вы такой и каким образом, черт побери, попали сюда?
- Блэк - Джим Блэк мое имя, а иду я из голодного эскимосского становища - так я его называю - в тридцати милях на север вдоль берега. Пять месяцев назад меня высадили в ста милях оттуда, с китоловного судна Джона Сиднея, чтобы охранять кашалота, а кашалота унесло льдом. Тогда мы подались на юг - мы умирали от голода - я и женщина…
- Женщина! - крикнул Пелетье.
- Эскимосская скво, - сказал Блэк, вычищая трубку. - Капитан купил ее для компании мне - заплатил четыре мешка муки и нож ее мужу на мысе Вагнера. Дайте табачку!
Пелетье встал и пошел достать табаку. Он с удивлением заметил, что крепче держится на ногах, и в голове у него прояснилось после слов Блэка. Они с Мак-Веем всегда вели упорную борьбу с бессовестной торговлей эскимосскими женщинами и девушками, какую завели белые, а теперь Блэк сам признавался в этом преступлении. Необходимость действовать, действовать немедленно победила его болезнь. Он вернулся с табаком и снова сел.
- Где же женщина? - спросил он.
- Там, в юрте, - сказал Блэк, набивая трубку. - Мы убили моржа и выстроили снежную юрту. Провизия вся вышла. Теперь она уже, верно, померла, - прибавил он с грубым смехом, взглянув на Пелетье. - А здорово опять попасть в жилище белого человека!
- А может, она не умерла? - настаивал Пелетье.
- Ну так скоро помрет, - произнес Блэк. - Она совсем ослабла, не могла идти, когда я ушел. Впрочем, эскимосы живучие твари, они нелегко умирают, особенно женщины.
- Вы, конечно, вернетесь за ней?
Тот посмотрел минуту на раскрасневшееся лицо Пелетье и засмеялся, точно тот сказал какую-то забавную шутку.
- Ну нет, миляга. Я не стану проделывать эти тридцать миль - да еще тридцать обратно - за всех эскимосских женщин мыса Вагнера.
Глаза Пелетье наполнились кровью, когда он вновь облокотился на стол.
- Слушайте, - сказал он, - вы пойдете назад и сейчас же! Поняли? Вы пойдете назад!
Вдруг он остановился. Он взглянул на куртку Блэка и внезапным движением, изумившим последнего, схватил ее и снял с нее что-то. Приглушенный крик вырвался из его груди. Он держал в пальцах один волос. Он был длиною с фут и принадлежал не эскимосской женщине. Он отливал золотом в тусклом свете, проникавшем в окно, Пелетье поднял страшный взгляд на сидящего против него человека,
- Вы лжете! - сказал он. - Она не эскимоска!
Блэк приподнялся, опираясь громадными руками на край стола, выставив вперед свое грубое лицо, так что Пелетье принужден был откинуться назад. И это было вовремя. С проклятием Блэк отшвырнул стол в сторону и кинулся на больного.
- Я убью тебя! - крикнул он. - Убью и суну туда же, куда ее. А когда придет твой товарищ, я и его…
Его рука протянулась к горлу Пелетье, но раньше, чем он успел стиснуть его, тот крикнул:
- Казан! Казан!
С злобным ворчанием старый одноглазый пес бросился на Блэка, и все трое покатились на скамью Пелетье.
На минуту нападение Казана заставило Блэка отнять одну из своих могучих рук от горла Пелетье. В то время, как он старался сбросить с себя собаку, Пелетье успел засунуть руку под подушку и вытащил тяжелый казенный револьвер. Когда Блэк занес над собакой длинный нож, выхваченный из-за пояса, Пелетье спустил курок. Блэк выронил нож, Без единого звука он рухнул на пол. Пелетье вскочил. Казан все еще не разжимал зубов, вонзившихся в ногу матроса.
- Будет, дружище, - позвал он собаку. - С ним покончено.
Он сел и посмотрел на Блэка. Он знал, что человек этот мертв. Казан с поднявшейся дыбом шерстью обнюхивал голову матроса. В эту минуту в окно ворвался яркий луч света. Это было солнце - второй раз за четыре месяца. Крик радости вырвался из груди Пелетье. Но вдруг он остановился. На полу, рядом с Блэком, что-то блеснуло золотом. Пелетье бросился на колени.