Изгнание из воображаемого
ИЗГНАНИЕ. Решив отказаться от состояния влюбленности, субъект с грустью видит, что изгнан из собственного Воображаемого.
1. Возьмем Вертера в тот вымышленный миг (в рамках уже вымышленного повествования), когда он, предположим, отступается от самоубийства. Тогда ему ничего не остается, кроме как уйти в изгнание - не удалиться от Шарлотты (однажды он уже так поступал - безрезультатно), а уйти прочь от ее образа, или того хуже - перекрыть ту бредовую энергию, которую зовут Воображаемым. Тогда начинается "своего рода долгая бессонница". Такова цена: мою собственную жизнь надо оплатить смертью Образа.
Вертер, Гюго, Фрейд
(Любовная страсть - это бред; но в бреде нет ничего особенно странного; все о нем рассуждают, ныне он приручен. Загадочна как раз утрата бреда: куда же из него вернуться?)
2. В условиях реального траура о том, что любимый объект перестал существовать, говорит мне "испытание реальностью". В случае траура по любви объект ни мертв, ни удален. Я сам и решаю, что его образ должен умереть (и, быть может, даже стану скрывать от него эту смерть). Все время, пока длится этот странный траур, мне, стало быть, придется сносить два противоположных несчастья: страдать от того, что другой наличествует (продолжая невольно ранить меня), и грустить, что он умер (таким, по меньшей мере, каким я его любил). Так, я тревожусь (по старой памяти) из-за никак не раздающегося телефонного звонка, но в то же время, поскольку решил поставить крест на подобных заботах, должен себе повторять, что молчание это в любом случае непоследовательно: звонить мне подобало только любовному образу; образ же этот исчез; и теперь телефон, звонит он или нет, все равно возвращается к своему ничтожному существованию.
(Не в том ли самая чувствительная точка этого траура, что мне нужно лишиться некоторого языка - любовного языка? Кончены все "Я люблю тебя".)
3. Траур по образу, если он мне не удается, заставляет меня тревожиться; если же я в нем преуспеваю, он погружает меня в печаль. Если изгнание из Воображаемого есть необходимый путь "излечения", следует признать, что продвижение по нему печально. Эта печаль - отнюдь не меланхолия, или по крайней мере меланхолия эта неполна (совсем не клинична), ибо я себя ни в чем не обвиняю и не угнетен. Моя печаль принадлежит той расплывчатой зоне меланхолии, где утрата любимого остается абстрактной. Удвоенное лишение: я не могу даже сделать свое несчастье предметом психической разработки, как в ту пору, когда страдал, будучи влюбленным. Тогда я желал, мечтал, боролся; передо мной было некое благо, оно просто задерживалось, наталкивалось на всякие помехи. Теперь же - никаких отголосков, все тихо, и это еще хуже, Хотя и экономически оправданный - образ умирает, чтобы я жил, - любовный траур всегда имеет нечто в остатке: без конца приходят на ум слова: "Какая жалость!"
Фрейд
4. Доказательство любви: я приношу тебе в жертву свое Воображаемое - как стригли в приношение свою шевелюру. Тем самым я, быть может (по крайней мере так говорят), получу доступ к "истинной любви". Если провести параллель между любовным кризисом и психоаналитическим лечением, то я открещиваюсь от любимого, как пациент открещивается от своего аналитика: я ликвидирую перенос, и именно так, видимо, кончаются и лечение, и кризис. Отмечалось, однако, еще и другое: эта теория забывает, что и аналитик тоже должен поставить на своем пациенте крест (без чего анализ рискует остаться нескончаемым); так же и любимый человек - если я приношу ему в жертву некое Воображаемое, успевшее, однако, на него налипнуть, - любимый должен погрузиться в меланхолию от своего принижения. И требуется, наряду с собственной моей скорбью, предвидеть и принять эту меланхолию другого, от чего я страдаю, ибо еще его люблю.
Истинный акт скорби - отнюдь не страдать от утраты любимого объекта; это значит однажды констатировать появление на поверхности отношений этакого крохотного пятнышка, проступившего как симптом неминуемой смерти; в первый раз я причинил зло любимому, конечно же не желая, но и не потеряв самообладания.
Антуан Компаньон
5. Я стараюсь оторваться от любовного Воображаемого-но Воображаемое жжется из-под земли, словно плохо загашенный торф; оно вновь вспыхивает; отвергнутое является вновь; из плохо зарытой могилы вдруг прорывается протяжный вопль.
(Ревность, тревоги, одержимость, страстные речи, влечение, знаки - вновь повсюду полыхало любовное желание. Словно я в последний раз - до безумия - хотел сжать в объятиях человека, который вот-вот умрет - для кого я вот-вот умру: я совершаю отказ от расставания.)
Фрейд, Уинникот
"Изумительно!"
ИЗУМИТЕЛЬНО. Не в силах специфически охарактеризовать свое желание любимого, влюбленный субъект приходит в итоге к глуповатому слову "изумительно!"
1. "Погожим сентябрьским днем я вышел на улицу, чтобы пройтись по магазинам. Париж этим утром был изумителен… и т. д."
Уйма частных восприятий сложилась вдруг в ослепительное впечатление (ослепить - значит, в конечном счете, помрачить зрение, речь): погода, время года, солнечный свет, улица, ходьба, парижане, покупки, все это включено в нечто уже призванное стать воспоминанием - это, в общем, картина, иероглиф благосклонности (какою ее мог бы написать Грез), картина желания в хорошем настроении. Весь Париж в моем распоряжении, но я не хочу им завладевать: ни томления, ни алчности. Я забываю все то реальное, что есть в Париже помимо его обаяния, - историю, работу, деньги, товары, жестокость больших городов; я вижу в нем только объект эстетически сдержанного желания. Растиньяк с высоты Пер-Лашеза обращался к городу: "Теперь - ты или я"; я говорю Парижу: "Изумительно!"
Дидро, Бальзак
Еще не отойдя от ночных впечатлений, я просыпаюсь в истоме от счастливой мысли: "X… был вчера вечером изумителен". О чем это воспоминание? О том, что греки называли charis: "блеск глаз, сияющая красота тела, лучезарность желанного существа"; может быть даже, совсем как в древней charis, я добавляю к этому и мысль - надежду, - что любимый объект отдастся моему желанию.
Греческий язык
2. Следуя некоей своеобразной логике, влюбленный субъект воспринимает другого как Целое (наподобие осеннего Парижа), и в то же время это Целое кажется ему чреватым неким остатком, какового ему не высказать. Именно весь в целом другой порождает в нем эстетическое видение: влюбленный субъект восхваляет его за совершенство, прославляет себя за совершенство сделанного выбора; он воображает, что другой хочет быть любимым, как того хотел бы он сам, - не за то или иное из своих качеств, но за все в целом, и эту целостность он ему и дарует в форме некоего пустого слова, ибо Все в целом невозможно инвентаризировать, не приуменьшив; в слове "Изумительно!" не кроется никаких качеств, одна только целостность аффекта. И однако, в то время как "изумительно" высказывает все в целом, оно высказывает также и то, чего этому целому недостает; оно стремится обозначить то место в другом, за которое специфически стремится зацепиться мое желание, но место это не поддается обозначению; я о нем никогда ничего не узнаю; язык мой так и будет всегда пробираться ощупью, запинаться, пытаясь это высказать, но я никогда не смогу произнести что-либо кроме пустого слова, образующего как бы нулевую степень всех тех мест, где образуется весьма специфическое желание, которое я испытываю именно к этому (а не какому-то) другому.