В эстетике символистского толка и в религиозной философии культуры идеологема жертвы подверглась внимательному изучению. Как служение и жертву "другому" строил свою литургическую этику Флоренский. Канон жертвенного самораскрытия ближнему утверждала нравственная философия С. Булгакова и С. Франка, Л. Карсавина и Б. Вышеславцева, В. Зеньковского и Г. Флоровского. "Я" жертвует собой, чтобы в нем воскрес "другой", безнадежно закрытый в своем одиночестве, – так полагал М. Бахтин, автор "Философии поступка". Его сомышленник по "Воскресению" А.А. Мейер написал трактат "Заметки о смысле мистерии (Жертва)" (1933), в котором "жертве" приданы полномочия культурологического понятия: культура рождается и творится в жертвенном сотрапезничестве братских существ пред единомножественным ликом "Верховного "Я""; жизнь человека есть отклик зову бытия, общение людей суть мистерия окликающихся сознаний в пространстве родных. Так творится собор жертвенной самоотдачи каждого каждому, а всех вместе – Творцу, который Сам жертвовал за людей. Все названные здесь философы – внимательные читатели Достоевского.
Дьявольским образом революционно-демократический жертвенный сатанизм на почве самого передового учения в мире вырастил свои цветы Зла, внешний вид которых превосходно имитировал Розу Мира.
Идея соборности у Достоевского несла в себе опасность растворения личности в бесструктурной "почве" общенародного мирочувствия. Свободу от индивидуалистического "я" писатель оценил как благо: по его убеждению, сознание, ушедшее в себя, в лживый мир рефлективного Зазеркалья, гонит человека от жизни живой в философическое подполье и онтологический нигилизм. Лишь в соборе бессмертен человек, и спасение людей в перспективе христианской историософии есть соборное действо (как уже богочеловеко-действо). Одиночки (вроде штирнеровских "Единственных") оказываются вне искупительного финала человеческой истории. Спасен Человек Соборный, вопреки антихристовым прожектам всеобщего спасения в концлагерном раю социализма: "Антихристы ошибаются, опровергая христианство следующим главным пунктом опровержения: 1) ’’Отчего же христианство не царит на земле, если оно истинно; отчего же человек до сих пор страдает, а не делается братом друг другу?" <…> Да очень понятно, почему: потому что это идеал будущей, окончательной жизни человека, а на земле человек в состоянии переходном. Это будет, но после достижения цели, когда человек переродится окончательно в другую натуру, которая не женится и не посягает, и, 2-е, Сам Христос проповедовал свое учение только как идеал, сам предрек, что до конца мира будет борьба и развитие (учение о мече), ибо это закон природы, потому что на земле жизнь развивающаяся, а там – бытие, полное синтетически, вечно наслаждающееся и наполненное, для которого, стало быть, "времени больше не будет"" (XX, 173–174). Вопрос о личности для Достоевского просто снят, на место эмпирического – раздвоенного и страдающего – "я" поставлено преображенное в "мы" родовое соборное существо.
Стоит ли удивляться после этого, что технология планомерного истребления личностного сознания стала основой правящей идеологии новой эпохи? В журнале "Новое вино" (1913, № 2) встречаем: "Я – смерть. Мы – жизнь вечная. Понятие "я" должно быть вырвано с корнем, а на место его должно быть поставлено "мы"". Но уже в номере третьем слышен вопль почуявшего свою судьбу личного "я": "Жертва! Это выкуп вместо себя. <…> Милости хочу, а не жертвы". И здесь же, в полу анонимной статье "О всеобщей ответственности": "Каждая личность, все заложенные в ней возможности, не ее, а Общий Вклад. Это всеобщий магазин ценностей. Это мировой банк истины, добра и красоты. <… > Мы вечные должники друг другу. Кто это отрицает, тот крадет чужое. Утаивает порученное для раздела". Перед нами – очевидный симптом патологии нравственного сознания, выраженный в подмене добра и зла: вместо "другого" – "чужой", вместо "дара" – "раздел", вместо "духовных ценностей" – "банк". На старых дрожжах классического человекобожеского гуманизма бродит "новое вино" будущих оргий гуманизма социалистического (выражение "оргия гуманизма" выдумал А. Платонов в рецензии на один рассказ К. Паустовского). "Тайна, чудо и авторитет" Великого Инквизитора легли в основу "нововинского" манифеста человекобожия: "Мир ждет чуда, – откровений о новом, свободном, божественном человеке".
"Русская апокалиптичность, – говорит Бердяев, – нередко бывает разгоряченным ожиданием чуда"; "Русская душа более чутка к мистическим веяниям. <…> Не случайно предчувствие Антихриста русское предчувствие по преимуществу"; "Достоевский раскрыл, что природа русского человека является благоприятной почвой для антихристовых соблазнов. И это было настоящим открытием, которое и сделало Достоевского провидцем и пророком русской революции"; "Рассказанная русским атеистом Иваном Карамазовым "Легенда о Великом Инквизиторе" <…> раскрывает внутреннюю диалектику антихристовых соблазнов". Инквизиторская редукция жертвенной христианской этики, столь удобно совпавшая с имморалистским каноном пролетарской классовой ненависти, очень скоро, по всем законам мифа, превратила в жертв жрецов идеологии. В черном соборе революционного оргиазма палачи и жертвы не раз поменяются ролями, а "свои" и "чужие" – масками. Наши государственники – уже в эмиграции – воочию смогли убедиться, как дело "государственного Эроса" венчается геноцидом и смертью всеобщей. Согласимся еще раз с Туган-Барановским: "То, что проповедует великий инквизитор, есть отказ от жизни, душевная и физическая смерть" (О Дост., 139). Гибнет раздавленная тоталитарным режимом личность в условиях всеобщей несвободы, но гибнет она и в прорыве на другой полюс – в сфере имманентного сознанию произвола "я" в ситуации "подполья". "В свободе подпольного человека, – замечает Бердяев, – таится семя смерти". От гибельной бездны бесконечной свободы к самоуничтожительному рабству в Эросе – таково двуполюсное разрешение амплитуды выбора "человека беззакония". "Эрос есть сфера беззакония, – скажет Бердяев в своей философской исповеди, <…> Любви присущ глубокий внутренний трагизм, и не случайно любовь связана со смертью".