Катастрофа необретаемого родства намечена во фразе Девушкина: "я вам хоть дальний родной <…> а все-таки родственник, и теперь ближний родственник и покровитель" (I, 19–20). Родная Вареньке Анна Федоровна твердит о своих благодеяниях, а Девушкин – о своем покровительстве. Унизительно для нее то и другое, хоть и в разной степени и по разным причинам. Не вдаваясь в сплетения этих понятий с "милостью", "филантропией", "подаянием" и прочими дериватами социально организованного добра, скажем, что жаждущий признания в родстве Девушкин получает его: "Вы хоть дальний родственник мой, но защищаете меня своим именем" (I, 49). Трагедия ложного родства в том, что Девушкин оказался "родным" ненамного ближе, чем Анна Федоровна (в горизонте кровной уродненности), а "ближним" (в пространстве христианского эроса) так и не стал. Едва заметный контраст слов "близкий" и "ближний" не был бы так важен, если бы не позднейшее убеждение Достоевского в невозможности для человека "возлюбить человека как самого себя" (XX, 172).
Канонический перевод заповеди "Люби ближнего твоего, как самого себя" (Мф. 19, 19) страдает эгоистским контекстом, несовместным с Христовым заветом любви. Более точна древнейшая формула: "Люби ближнего твоего, потому что он такой же, как ты". В такой огласовке "ближний" получает адекватные христианские контексты, до которых так далеко Девушкину, набившемуся в родственники Вареньке, – из наилучших, как водится, побуждений.
Контуры своей личности и ее границы он ощущает весьма смутно, поэтому не может ответить тому этическому императиву Достоевского, "что высочайшее, последнее развитие личности именно и должно дойти до того <…> что человек нашел, осознал и всей силой своей природы убедился, что величайшее употребление, которое может сделать человек из своей личности, из полноты развития своего я – это как бы уничтожить это я, отдать его целиком всем и каждому безраздельно и беззаветно" (XX, 112). Учтем, что эта часто цитируемая мысль отражает экстремальное идеальное требование христианства; в жесткости этой этической установки упрекает Христа Великий Инквизитор и, кажется, это единственный момент, когда его риторика не просто прелестна, но и действительно неотразима. Впрочем, нравственный экстремизм христианства к Девушкину отношения не имеет: подобная высота жертвы ему недоступна. Самое большое, на что он способен – это "жертва уст", т. е. молитва. Интонацией мольбы и призыва, просьбы и взыскания повиты его письма. Он не живет, а прозябает; масштабы его забот и хлопот о Вареньке могут показаться дюймовочными. Однако в его предельно суженном, умаленном мире ("действительность умаляет" <1, 88>) удержана вся серьезность и глубина трагедии неприобщенности: "Нарочно искал, к чему бы мыслями прилепиться, развлечься, приободриться: да нет – ни одной мысли ни к чему не мог прилепить, да и загрязнился вдобавок так, что самого себя стыдно стало" (I, 77). Герой до такой степени залеплен реальной петербургской грязью, так плотно упакован в липкую и тяжкую материю повседневного, что его сознание, безысходно овнешненное, лишается возможности самовыхода. Таков герой-экстраверт. Герой иного, интровертного типа в состоянии одержимости пытается забыть "о главном и прилепиться к мелочам", как Раскольников (VI, 65), или "к чему-нибудь особенно прицепиться воображением", как Свидригайлов (VT, 389). Пока окно "я"-монады не сорвет запоров автономной этики, сознание обречено на вечное скольжение по внутреннему сферическому пространству, внешний мир мнится населенным чужими ("больно и тяжело между чужими" <1, 57>; "я вам скажу, что такое чужой человек" <1, 59>). Чужая правда чужого мира делает невозможным любые изменения ситуации; герой как бы зависает в мертвой точке вечного перехода, но "точка" эта, в отличие от "Божественной Точки" Николая Кузанского, лишена диалектики свертывания / развертывания.
Девушкин – герой не духовного еще, но душевного кризиса, и все же основная антиномия его пребывания по эту сторону жизни онтологического порядка. Это – противоречие между существованием и сущностью (между "числиться" и быть "наделе" <1, 86>). Чтобы привести существование и сущность к эстетическому компромиссу, Достоевский в БЛ ставит эксперимент. Он знает, что смысловое единство текст обретает в сознании читателя. Однако физический лишь читатель, внеположенный тексту, ему не интересен: он нуждается в собеседнике, живущем на общей с героем и автором онтологической плоскости.
Герои второго тома "Дон Кихота" читают книгу про какого-то идальго из Ламанчи, т. е. первый том. Эта гениальная выдумка Сервантеса вдохновила Х.Л. Борхеса на цикл новелл с проблемой "кто написал "Дон Кихота"?", а Достоевский поступил еще кардинальнее – в сентябрьском номере "Дневника писателя" за 1877 г. появился диалог героев Сервантеса, отсутствующий в романе прославленного испанца. Тонкой игрой на местоимениях Пушкин в "Евгении Онегине" рекрутирует читателя на службу в герои "романа жизни", где автор и сам присутствует в качестве такового.
Казалось бы, эпистолярный жанр играм такого рода препятствует. И все же в сложной речевой партитуре БЛ "партии" читателя найдено место. Это место сродни авторской творческой "вненаходимости", но какой-то особого рода вненаходимости, уяснение которого – дело не столько поэтики, сколько социальной психологии и специфической эстетики чтения.
Фасцинативная агрессия
О симпатии и эмпатии у нас первыми заговорили любомудры (В.Ф. Одоевский); в другом лагере впервые отмечен "психологизм" Б77; в России и на Западе "теории заражения" создаются в избыточном количестве; стройную культурологию "законов подражания" выстроил Г. Тард; среди отечественных современных авторов полезно вспомнить имя Б.Ф. Поршнева, в трудах которого показана феноменология социальной суггестии и контрсуггестии.
В этом разделе мы намерены предложить некоторые наблюдения над фактами прямого или опосредованного воздействия прозы Достоевского на читателя, – воздействия того рода, которое мы обозначим, за неимением лучшего, словосочетанием "фасцинативная агрессия текста". Прототип термина – запись в дневнике молодого Герцена после встречи с А.С. Хомяковым: "удивительный дар логической фасцинации". Необходимо предупредить, что под внушающим действием слова Достоевского мы не имеем в виду прямой фасцинации ("связывания") воли читателя; напротив, интенция на читателя ставит эстетической задачей включение волевых механизмов: воображение, припоминание, голосовую активность, живую ответность и еще многое – вплоть до жестовой моторики. Не стоит даже сравнивать процедуры этого рода с психодрамой или лечебным гипнозом. Феномен катарсиса – не то же самое, что освобождение от невроза в кабинете психоаналитика, а терапевтический смысл переживания текста и сострадание герою не сопоставим с итогами клинической практики (что не мешает множеству авторов, с легкой руки 3. Фрейда, создавать психиатрические классификации характеров Достоевского или использовать его сюжетику для режиссуры симптома).