- Вы святой, вы святой, - повторяла она.
Она схватила его руки и поцеловала их.
- Ах, ты дорогое Божье создание, - сказал он. - Не вводи меня в худшее из искушений! Через неделю ты, с соизволения Всевышнего, будешь моею. А до этого времени пожалей меня!
Он усадил ее, запыхавшуюся, в кресло с подушками и поставил между нею и собою стол, на котором лежало разбросанным состояние полковника Ли.
- Давайте, дорогая Анна, поработаем, раз вы этого желаете.
Когда фонари черны,
Свет тоже черен...
Он не мог удержаться от нетерпеливого жеста. Аннабель позвонила. Пришла Роза.
- Зажги лампу, - приказала ей госпожа. - И не пойте больше.
Пастор быстро разложил в порядке документы.
- Сколько денег! - уныло бормотал он. - Сколько денег!
Он взглянул на молодую женщину и грустно улыбнулся.
- Дорогая Анна, это чрезмерное богатство налагает на меня долг не двинуться вперед ни на шаг, не изложив вам точное положение того, кому вы дали слово. Еще есть время взять его назад, дорогая моя; подумайте.
- Что вы хотите сказать? - спросила она.
- Что я хочу сказать, Анна? Вы это знаете. Земель у меня нет. Отец мой, почтенный пастор в Иллинойсе, дал мне только образование, которым я горжусь, но которое, конечно, не могу сравнить с богатствами, которые нахожу у вас. Вчера у меня как у военного священника было 750 долларов жалованья. Сегодня, так как мне по состоянию моего здоровья приходится отказаться от этой должности, у меня ничего нет, слышите, ничего.
- Что за важность? - спросила молодая женщина.
- Что за важность, Анна? Это очень важно. Вы говорите, как и подобает говорить такому благородному созданию. Но все не будут говорить так, как вы. Достаточно будет людей, любимая моя, которые будут повторять, что, женясь на вас, преподобный Гуинетт думал только о... Ах, какой позор!
- Эти! - сказала она стиснув зубы. - Пусть придут! Пусть только придут, и они увидят...
- Дитя, - нежно сказал пастор. - Вы совсем не знаете жизни.
- А что же мне делать? - спросила она, складывая руки.
- Ничего, моя любимая, - сказал Гуинетт. - Я должен действовать. Я сам был ребенком, когда уступил своему отвращению к чудовищной материальной несоразмерности наших положений. Но, когда трусишь перед действительностью, то этим ничего не выигрываешь. Я должен был вас просить о том, о чем вы меня просите. Я должен был требовать права - прежде всего привести в порядок инвентаризацию вашего состояния, чтобы знать, может ли это состояние разлучить два существа, предназначенные к самому тесному, самому возвышенному союзу.
Он взял лист белой бумаги и обмакнул перо в чернила.
- В этот час, потерянный для нашей любви, душа моя, посмотрим, чем мы можем искупить богатство, которое Господь повелевает нам принять. Подчинимся Божьей воле и будем работать.
Говоря таким образом, он провел пером черту сверху вниз по листу бумаги. С одной стороны он написал одно слово и с другой стороны написал слово.
- Будем работать по порядку, - сказал он. - Налево, вот ваше девичье имя - О’Бриен. Направо, имя вашего покойного супруга, Ли.
Он с удовольствием взглянул на белый лист, украсил арабесками среднюю черту, затем спросил:
- Какое было у вас отдельное имущество?
- Что такое? - спросила Аннабель.
- Я спрашиваю, какое у вас собственное имущество, или, правильнее: каково оно было, когда вы выходили замуж за полковника Ли?
- Но у меня не было никакого приданого, - сказала она.
Он улыбнулся.
- Наивное, милое дитя мое, наивное и бескорыстное. Приданое это одно, а отдельное имущество - другое. Я знаю, что у вас не было приданого. Но нет ли у вас от полковника О’Бриена, вашего отца, имений, которые должны перейти к вам, имений, которые, при жизни его, не находились под управлением полковника Ли, вашего супруга, и которые составляют именно то, что законодательства обоих материков называют исключительным имуществом замужней женщины?
- Имения? - задумалась Аннабель. - Не припоминаю. Впрочем, да, был замок; замок и фермы.
- Видите, вы вспоминаете, - сказал Гуинетт. - Когда работают, то нужно работать серьезно. Замок, говорите вы?
- Да, замок Килдер, около Мейнута в Ирландии. Замок - это сильно сказано. Скорее большая постройка с сожженным солдатами Кромвеля левым крылом. Его никогда не отстраивали как из-за недостатка денег, так и потому, чтобы хранить ненависть и воспоминание.
- Странные взгляды в этой стране на управление имуществом, - заметил Гуинетт.
- Я уехала оттуда очень молодой, - пояснила Аннабель.
- Знаю, знаю. А замок этот омеблирован?
- Он был омеблирован еще в 1842 году, когда отец мой был казнен. Затем я уехала и ничего больше не знаю.
- Трудно установить при таких условиях серьезный инвентарь, - сказал пастор.
- Простите меня, - шепнула молодая женщина.
- Вы прощены, дорогая Анна. А фермы? Вы ведь сказали мне, что были фермы?
- Три, я думаю.
- А сколько земли?
- Не сумею вам точно сказать. Я только знаю, что когда отец мой был в отпуску, у него уходило целое утро на то, чтобы верхом объехать свои владения.
- Да это порядочное владение: самое меньшее десять тысяч акров.
- Приблизительно, - сказала молодая женщина. - Теперь я припоминаю: от десяти до двенадцати тысяч акров.
- Если припомнить, - продолжил преподобный, - что 120 тысяч акров маркиза Лэндсдоуна приносят ему 30 тысяч фунтов стерлингов, что 52 тысячи акров маркиза Кланрикарда приносят ему 20 тысяч фунтов, что 70 тысяч акров графа де Бантри приносят ему 14.000 фунтов, то можно принять для счета доходов с земли в Ирландии относительно их поверхности отношение приблизительно как три с половиной относятся к одному, и отсюда можно для интересующего нас случая вывести...
- Какой вы ученый! - сказала молодая женщина.
- Я изучал ирландский земельный вопрос, - небрежно сообщил он, - когда занимался работой о ресурсах англиканской церкви на этом острове. Вернемся, однако, к состоянию вашего батюшки; оно выразится годовым доходом в 2500 фунтов, что по 6 процентов составит капитал в 42 тысяч фунтов, приблизительно 210 тысяч долларов... (Я припоминаю раз навсегда для счета доллары, для того чтобы легче было привести в одно целое инвентарь имущества, оставленного полковником Ли.) Итак, в левой колонке я вписываю под именем О’Бриена 210 тысяч долларов.
Жестом выразил он свое удовлетворение.
- Это, может быть, и произвольная цифра, так как мы не имеем в своем распоряжении сведений, чтобы точно установить ее. Но что бы там ни было, я того мнения, что надо временно держаться ее.
- Я - тоже, - сказала Аннабель. - И, кроме того, к чему это все?
- Как, к чему это все?
- Да, потому что одним и тем же приговором британского трибунала был осужден на смерть мой отец и вынесено постановление о конфискации его имущества, и, следовательно, состояние, которое вы только что так гениально оценили, не принадлежит мне больше. В этих условиях не все ли равно, точна цифра или нет?
- А! - с досадой воскликнул Гуинетт.
И прибавил с неудовольствием:
- В таком случае, вы могли бы избавить меня от всех этих ненужных расчетов.
- Простите меня, - кротко сказала она, - но, видя, как хорошо вы знакомы с ирландскими делами, я была уверена, что вы знаете и то, что в политических делах осуждение на смерть ведет за собою конфискацию имущества.
Гуинетт не слушал. Он размышлял. Затем спросил:
- Разве такой приговор всегда неотменим?
- Какой приговор?
- Я не говорю, конечно, о смертном приговоре, который был вынесен полковнику О’Бриену, потому что он был приведен в исполнение, - иронически заметил он. - Я говорю о конфискации.
- Милостивый приказ королевы может, конечно, вмешаться и приостановить исполнение приговора, - сказала Аннабель.
- Милостивый приказ королевы, - повторил преподобный, - но в таком случае, дорогая Анна, вам следует подать ей прошение об этом.
- Мне, - сказала она, - мне!
Она побледнела.
- А знаете ли вы, что нужно сделать, чтобы добиться такого помилования! Знаете вы это?
- Я понимаю, конечно, - с жестом нетерпения сказал пастор, - что его нельзя добиться, обратившись к королеве Виктории с ругательным письмом. Я думаю, что...
Она перебила его.
- Я сейчас расскажу вам, что нужно сделать, потому что я-то знаю. Отец мой и муж достаточно часто повторяли мне эту гнусную историю. Жила в Баниласлое знатная ирландская семья - фамилии я вам не назову из уважения к покойникам, - состоявшая в эпоху, о которой я говорю, из отца и двух сыновей. Отец и старший сын в 1839 году были арестованы вслед за каким-то покушением против королевы. Они были осуждены на смерть, казнены и имение их конфисковано. Хорошо. Года два-три спустя младший сын получил обратно имение под тем условием, что он поступит в британскую армию и наденет мундир тех, кто были палачами его отца и брата. Что вы скажете о таком поступке?
- Я скажу, - с любезной улыбкой ответил Гуинетт, - что тут ясно не может быть и вопроса о том, чтобы вы надели красный мундир, в котором, впрочем, вы были бы очаровательны.
- Ах! да не смейтесь же, - вся дрожа, сказала она. - Если бы вы знали, в каких выражениях должно быть составлено письмо, которым вымаливаешь такое восстановление своих прав, вы первый...
- Ради Бога, Анна, дорогой друг мой, не горячитесь так, - он взял ее за обе руки. - Что же такого ужасного должно быть в этом письме? Посягательство на добродетель, на нравственность, на уважение, которое мы обязаны оказывать Создателю?