Да, словесный призрак Афродиты исчез, но та энергия, которую она воплощала и которая заслуживает всяческого почитания, сегодня превращается в эмоциональные расстройства и бесплодные отношения. Богами пренебрегли; иначе говоря, первичные энергии, которые подавлялись, расщеплялись и проецировались, сегодня проявляются как неврозы. Они представляют собой ожившие раны, которые проявляются в истории, отыгрываются в семьях, средствах массовой информации или в различных изъянах отдельной взятой души.
Вполне допустимо, что к такому феномену, как боги, врачебное сообщество относится как к изумительной гиперболе, а сообщество верующих – как к святотатству. Для первых, которые отвергли глубинное и отделили душу от психологии и психиатрии, такая метафора, как боги, является всего лишь метафорической крайностью. Вместе с тем они сами бессознательно обожествляют фармакологию, DSM-IV и так называемый "курс лечения". Они игнорируют именно смысл травмы, задачу страдания и духовную программу исцеления.
Для истинно верующих или людей, ленивых в своем оцепенении, такое употребление слова "боги" кажется святотатством, ибо оно значит, что есть чей-то еще родовой бог, и это – не их бог. При этом они нарушают Первую заповедь: "Да не будет у тебя других богов пред лицом Моим". Бог, которому они поклоняются, – это родовой бог, а не бог, который, застывая, самоликвидируется и скрывается под землю в поисках другой формы. Они совершают самый древний из всех религиозных грехов, идолопоклонство, поклоняясь сотворенному ими образу бога.
С архетипической точки зрения бог – это образ, порожденный глубинным переживанием, встречей с таинством. Поэтому божество всегда самообновляется. Как вообще его можно зафиксировать? Это энергия, а не образ. Образ – это лишь мимолетная внешняя оболочка божества. Божественное переполняет оболочку, оставляя ее нуминозной, и когда человеческое Эго хочет его зафиксировать, ему поклоняться и сузить его в угоду безопасности собственного Эго, бог "умирает", то есть покидает эту оболочку, чтобы найти себе какое-то иное воплощение. В этом заключается мотив "смерти бога", который можно встретить в античной мифологии всех народов, существовавший задолго до того, как его в XIX веке провозгласил Ницше.
Такое признание смерти бога, с одной стороны, представляет собой простое наблюдение того, как некий создавшийся образ оказался столь материализованным, столь связанным, что больше не трогает ни сердце людей, ни их дух. В детском возрасте меня сбивало с толку, что при таком количестве творческой, радостной, побуждающей к изменениям и к тому же жуткой риторики о боге все, что воздействует на жизнь окружающих меня людей, содержит очень мало признаков такой энергии. Хотя в то время я еще не мог ничего понимать, но ощущал расхождение между риторикой, которая воздействует на мозг, и de facto диссоциативными проявлениями измельчания души – в депрессии, инфантилизации, устрашении, деградации и замаскированными усилиями узаконить социальный и моральный статус-кво. Позже я понял, что все эти качества удовлетворяли потребности Эго в ощущении безопасности и никогда не признавали присутствия богов в самом ядре нашей сущности.
А с другой стороны, такое утверждение, как смерть бога, парадоксальным образом является подтверждением достижения свободы и автономии, на которой настаивают боги. Чем больше мы стремимся их определить и ограничить, тем больше они от нас ускользают. Именно поэтому столь пустыми кажутся воззвания телепроповедников. Демонстрируя свою безумную уверенность, они расписываются в своей неуверенности, а их настойчивость подчеркивает отсутствие экзистенциальной свободы, которое они тщательно пытаются скрыть. Их тайные теологические намерения сразу становятся явными, как только у них в руках оказываются деньги напуганных ими людей.
Почему человек не должен ощущать себя в безопасности в присутствии великого таинства? Кто сказал, что предпочтительнее служить своему хрупкому Эго, чем богам? Разве по своему определению вера не основывается именно на неопределенности, а не на определенности? Разве не неопределенность и не смиренное признание автономии богов как раз и характеризуют истинно религиозную установку?
Конечно, фраза "бог умер" вносит путаницу, ибо она подпитывает наше искушение мобилизовать метафизические структуры. Считается, что слово должно обозначать объект; понятие должно отражать его содержание; образ должен содержать создавшую его энергию. Эта существующая в нас природная тенденция приводит к глубокому непониманию. Во многом даже аналитическая психология не находит понимания из-за представления о том, что такие метафоры, как Анима, Тень и Самость, могут быть конкретными.
Юнгианцы часто пишут слово Самость с заглавной буквы -не для того, чтобы ее обожествить, а для того, чтобы отличить ее от Эго-самости. Самость – это глагол; психика самоосуществляется. Самость невидима, но ее деятельность ощущается во всех аспектах нашего бытия – от биохимических процессов и до сновидений. Самость – это не бог; такое предположение привело бы нас в хорошо известную ловушку. Нет, Самость – это метафора того вида энергии, который дает возможность видеть деятельность божества. Точно так же горящий куст в Священном Писании иудеев – это не бог; это пылающая оболочка божественной энергии. Поклоняться кусту – значит убить бога посредством буквализма. Несмотря на свою понятность, буквализм является богохульным, нечестивым, идолопоклонническим и, в конечном счете, неуместным.
Когда человек испытывает религиозное переживание, он становится одержимым энергией неизвестного происхождения. Ее источником могут быть боги или какой-то интрапсихический комплекс. Кто из нас не был одержим, по крайней мере на время, сильным убеждением, пребывая в состоянии утраты ощущения безопасности, которое переходит в паранояйльную идею, навязчиво-одержимый защитный ритуал или даже в долговременное психическое расстройство, например в фанатизм? Так как все эти состояния являются интрапсихическими, они по определению для нас реальны, и мы стараемся не тратить усилия на их выявление, чтобы объективно их оценить. Какое же количество культов, социальных движений было порождено моментальной одержимостью харизматической личностью или родовыми социальными представлениями} Юнг проводит важное различие:
Совсем не все равно, если человек называет нечто "манией" или "богом". Служить мании предосудительно и недостойно, а служение богу полно смысла и надежды, ибо это акт подчинения высшей, невидимой и духовной сущности. Персонификация позволяет нам видеть относительную реальность автономной системы, и не только допускает возможность ассимиляции, но и лишает энергии демонические силы в жизни. Если не признавать бога, развивается эгомания, а из этой мании развивается болезнь.
Современному мышлению признание бога в самый пик "одержимости", которую мы могли бы назвать энтузиазмом (слово, производное от en-theos – бог внутри), навязчивостью, зависимостью, состоянием тревоги, в лучшем случае кажется несовременным, а в худшем – предрассудком. Но Юнг мыслит глубже. Наши предки пришли к осознанию того, что нечто получает над ними власть, что некая энергия становится побуждающей и независимой от них. Вспомнить о том, что таково может быть воздействие бога, которого мы чем-то обидели, – значит направить Эго в сторону смиренного и вместе с тем осознанно-ответственного отношения к этой энергии. Говорить о боге, который имеет надо мной власть, – значит уже сотрудничать с этим богом, с этой энергией и начать осознавать те шаги, которые нужно сделать, чтобы восстановить к нему правильное отношение. Сегодня мы можем употреблять более нейтральный язык: например, власть гнева вместо власти Ареса, но в любом случае нам нужно отдавать себе отчет в том, что воздействующая на волю энергия находится у нас внутри.