Что осталось от китайского "Александра Македонского" - Тайцзуна, от его идеи соединить Степь и Китай, Природу и Культуру, красавицу и Алпамыша, Простодушие и Хитрость? Лишь его слова, сказанные, когда сокрушен был не только Восточный, но и Западный Тюркский Каганат: "Я некогда говорил, что разные предметы служат нам забавою. Земляной городок и бамбуковый конек - забава мальчиков. Украшаться золотом и шелком - забава женщин. Через торговлю меняться избытком - забава купцов. Высокие чины и хорошее жалованье - забава чиновников. В сражениях не иметь соперников - забава полководцев. Тишина и единство в мире - забава государей. Теперь я весел". И умер.
Что осталось от саманидов? 25-летний Принц Неудачи - Мунтасир. Вот идет он в последний раз на Бухару, Получил тайное письмо от родственника Самани ибн Сурхака, живущего в Бухаре, и не знает, что письмо это - предательство: войска Мунтасира, подкупленные караханидом Насром, у Бухары его оставят. Спас Мунтасира, прикрыв собой, маленький отряд преданных друзей. И хотя дальновидный караханид Наср приказал держать под наблюдением все переправы через Джейхун, Мунтасир бросился в бурную реку и, перепрыгивая с льдины на льдину, то и дело срываясь в воду, перебежал на другой берег; и ни одна стрела не посмела слететь с тетивы… так враг был изумлен.
Говорят, после этого долго сидел Мунтасир один в степи около привязанного к камню коня, а потом встал, надел на нищенские свои лохмотья царские драгоценности и поехал в сторону Мерва, где погиб когда-то последний царь Ирана Йездигерд III.
Ехал, плакал и читал самые любимые стихи, родившиеся в Бухаре за сто лет существования Саманидской державы.
Вот Рудаки… Он жил при эмире Насре, внуке Исмаила Самани. Поэта пригласил в Бухару везир Балами, пригласил из Самарканда, где Рудаки сначала был певцом на тоях, а потом сделался первым поэтом города. 47-летний Рудаки видел 55-летнего Исмаила Самани… А в 938 году 80-летнего поэта ослепили.
Я в мягкие шелка преображал горячими стихами
Окаменевшие сердца, холодные и злые, -
нараспев читает Мунтасир стихи Рудаки, особенно любимые им.
Я не служил другим царям, я только от Саманов
Обрел величье и добро, и радости мирские!
Но изменились времена, и сам я изменился,
И вот настало время взять посох в руки…
Говорят, после этих стихов Мунтасир заплакал, закрыв руками лицо. А потом, как пьяный, закричал:
Ты на доске лежишь, где моют мертвецов,
Недвижная, лежишь ты на спине.
Смотрю, опали груди у тебя,
Не вьются кудри… Плачу в тишине:
Я старым был, я был уже седым,
Когда ты молодость вернула мне…
А потом, словно выпустил несколько стрел в одну цель, прокричав без разбора:
Научись глазами сердца смотреть на таинства Вселенной…
Прозрение - моя дорога, пророчество - мое призванье.
О, как прекрасно бытие после большой беды!
Смолк и опустил голову. Может, представил себе тот день, когда Нух - не отец его, а прадед - узнал о заговоре духовенства и воинов против эмира - саманида Насра, впавшего в шиитскую ересь. Долго сидели они друг против друга - Нух и Наср (сын и отец) и думали, что делать. Наконец, Нух попросил созвать всех заговорщиков на пир и бросил перед ними на стол голову их вождя. А потом приказал заковать и Насра - отца в цепи и отвезти в Арк. И произвел избиение еретиков в Бухаре и по всему Хорасану и Мавераннахру. В это-то время и ослепили Рудаки. Он был другом поверженного эмира.
Те, перед кем ковер страданий постлало горе, вот кто мы,
Те, кто скрывает в сердце пламень и скорбь во взоре, вот кто мы.
Те, кто игрою сил враждебных впряжен в ярем судьбы жестокой,
Кто носится по воле рока в бурлящем море, - вот кто мы.
Мунтасир смотрел вдаль подернутыми инеем близкой смерти глазами. А потом сошел с коня, лег на землю вниз лицом и прочитал про себя:
Тогда лишь требуют меня, когда встречаются с бедой.
Лишь лихорадка обо мне порою спросит с теплотой.
А если пить я захочу, то кроме глаза моего,
Никто меня не напоит соленой жаркою водой.
И тут же вспомнилось любимое, что спасало не раз в трудную минуту:
О тех рубашках, красавица, читал я в притче седой.
Все три носил Иосиф, прославленный красотой,
Одну окровавила хитрость, обман разорвал другую,
От благоухания третьей прозрел Иаков слепой.
Лицо мое первой подобно, подобно второй мое сердце,
О, если бы третью найти мне начертано было судьбой!..
Долго смеялся, - и вдруг разом остановился.
Молчи! Уже тебя в тетрадке бытия
Посол всевышнего перечеркнул пером.
Так он простился с Рудаки. А потом вспомнил Шахида Балхи, друга Рудаки, оставившего миру такие великие строки:
Если у скорби был бы дым, как у пламени,
И его же:
О знание! Как мне относиться к тебе?
Ты лишено цены и все же от тебя цена.
Пусть не будет у меня сокровищ без тебя,
Пусть лучше такая же жалкая жизнь, но с тобой,
Для образованного человека достаточная свита - его образование.
А неуч и со свитой в тысячу человек одинок.
Вспомнил еще одного поэта - Дакики, убитого рабом на пиру в 997-м.
Цвет вина - янтарь,
Отблеск его - диск луны среди туч.
Тень на кубке - лист белой розы на тюльпане,
Свет, смешанный с огнем.
Закат вина - во рту, восход - на щеках…
Потом стихи, посвященные тому рабу, будущему своему убийце:
Губы твои - капля киновари,
Упавшая с кисти китайского художника.
Нос - серебряная игла.
А кокетство твое красит пальцы кровью сердца.
И еще его стихи о власти:
Царство - дичь, которую не схватит
Ни парящий орел, пи свирепый лев.
Только две вещи связуют его:
Одна - меч, другая - золото.
Мечом нужно его захватить,
А золотом, если можешь, свяжи ему ноги.
А потом, говорят, Мунтасир читал старика Кисаи, на чьих глазах он вырос, - нескладного старика, искреннего, как ребенок, горького, как смерть:
Зачем пришел я в этот мир? Что совершить и что сказать?
Пришел я песнь любви пропеть, пришел изведать жизни мед.
И стал рабом своих детей и пленником своей семьи.
И жизнь я прожил, как верблюд, трудился, словно вьючный скот.
К чему? Мои богатства я по пальцам сосчитать могу,
А бедствия начну считать, до гроба не окончу счет.
Чем завершу я долгий путь? Его истоком была ложь.
По суете он пролегал, и в суете конец найдет.
За деньги жадность я купил, а жадность принесла мне зло.
Я многих горестей мишень, мне только беды небо шлет.
О, жаль мне юности моей, и жаль прекрасного лица.
И жаль мне прежней красоты и прошлой жизни без забот.
Где безмятежность юных лет, отвага пламенной души?
Где упоение страстей, мечты безудержной полет?
Мой волос бел, как молоко, а сердце, как смола, черно.
В лице индиговая синь, и слабость мне колени гнет.
От страха смерти день и ночь дрожу, как пожелтевший лист,
Как нашаливший мальчуган, когда отцовской плетки ждет.
Мы проходили и прошли и стали притчей для детей.
Забыты все, кто жил до нас, и нас забудут в свой черед.
О Кисаи! Твой полувек заносит лапу над тобой.
Как ястреб, он тебя когтит, твои крыла на клочья рвет.
И если от надежд ушел и разлюбил богатства ты,
Так время остуди свое и без надежд иди вперед.
"Так время остуди свое и без надежд иди вперед…" - повторил Мунтасир.
Недалеко от Мерва, как говорят историки Гардизи, Утби и Наршахи, Мунтасир был убит нищим. Кто-то потом написал на его скромной могиле его же стихи:
Мой трон - на спине у коня…
Лес поднятых копий - мой сад.
Лук и стрелы - цветы в нем…
ИБН СИНА ПОНЯЛ, КАК СКАЗАЛ МУСА-ХОДЖА КРЕСТЬЯНИНУ АЛИ, ЧТО ОТ ГОСУДАРСТВ, КАК БЫ НИ БЫЛИ ОНИ ВЕЛИКИ, - НИЧЕГО НЕ ОСТАЕТСЯ, ИСЧЕЗАЕТ, БУДТО ТУМАН, ВЛАСТЬ.
ОСТАЕТСЯ ТОЛЬКО ТРУД ДУШИ. И СВЕРКАЮТ ДУШИ, КАК ЗВЕЗДЫ НА НЕБЕ.
Вот душа Ашина, вот Бахрама Чубина, вот Исмаила Самани, Тайцзуна, Мунтасира, Савэ, Кули-чура, затоптанного врагами…
Но как им связаться с живыми? Как связаться между собой, чтобы мог Ашина передать понятую им мудрость Мунтасиру, а Кутлуг - Исмаилу Самани?
Вот Млечный путь. Он связывает звезды. А на земле что связывает людей?
- В эти годы, - говорит Муса-ходжа крестьянину Али, - переосмыслив историю родины, И РОДИЛСЯ ИБН СИНА - ПОЭТ. Не искусство ли - Млечный путь на земле, связывающий души?..