- "Шестого октября 1805 года (это, как ты, надеюсь, знаешь не хуже меня, дата памятного события). Четвероногое, виденное (при свете звезд и карманного фонаря) в прериях Северной Америки - широту и долготу смотри по дневнику. Genus неизвестен; а потому по воле автора открытия и в силу того счастливого обстоятельства, что оное открытие было сделано вечером, получает наименование Vespertilio horribilis americanus. Размеры (по оценке глаз) - громаднейшие: длина - одиннадцать футов, высота - шесть футов. Посадка головы - прямая; ноздри - расширенные; глаза - выразительные и свирепые; зубы - зазубренные и многочисленные; хвост - горизонтальный, колышущийся, близкий к кошачьему; лапы - большие, волосатые; когти - длинные, изогнутые, опасные; уши - незаметные; рога - удлиненные, расходящиеся и грозные; окраска - пепельно-свинцовая, в рыжих подпалинах; голос - зычный, воинственный и устрашающий; повадка - стадная, плотоядная, свирепая и бесстрашная…".
- Вот оно! - воскликнул Овид. - Вот оно, животное, которое, по-видимому, станет оспаривать у льва его право называться царем зверей!
- Я не все у вас поняла, доктор Батциус, - возразила юная насмешница, знавшая маленькую слабость философа-натуралиста и часто награждавшая его званием, которое так ласкало его слух, - но теперь я буду помнить, что это очень опасно - уходить далеко от лагеря, когда по прериям рыщут такие чудовища.
- Ты выразилась совершенно правильно: "рыщут"! - подхватил натуралист, придвинувшись к ней поближе и снизив голос до снисходительно-конфиденциального шепота, отчего его слова приобрели значительность, какую он не намеревался в них вложить. - Никогда еще моя нервная система не подвергалась такому суровому испытанию; признаюсь, было мгновение, когда fortiter in re содрогнулся перед столь страшным врагом; но любовь к естествознанию придала мне бодрость, и я вышел победителем.
- Вы говорите на каком-то особенном языке, - сказала девушка, сдерживая смех. - Он так рознится с тем, какой в ходу у нас в Теннесси, что, право, не знаю, уловила ли я смысл ваших слов. Если я не ошибаюсь, вы хотите сказать, что в ту минуту у вас было цыплячье сердце?
- Невежественная метафора, проникшая в язык из-за незнакомства с анатомией двуногих! Сердце у цыпленка соразмерно с его прочими органами, и отряду куриных в естественных условиях свойственна отвага. Эллен, пойми, - добавил он с торжественным выражением лица, произведшим впечатление на девушку, - я был преследуем, был гоним, мне грозила опасность, которую я не удостаиваю упоминания… Но что это?!
Эллен вздрогнула, потому что собеседник говорил так убежденно, с такой простодушной откровенностью, что при всей игривости ума она невольно поверила его словам. Посмотрев, куда указывал доктор, она в самом деле увидела несущегося по прерии зверя, который быстро и неуклонно надвигался прямо на них. Еще не совсем рассвело, и нельзя было различить его статей, но то, что можно было разглядеть, позволяло вообразить в нем свирепого хищника.
- Это он! Он! - закричал доктор, инстинктивно потянувшись опять за своими таблицами, между тем как его ноги выбивали дробь в отчаянном усилии устоять на месте. - Теперь, Эллен, раз уж судьба дает мне возможность исправить ошибки, сделанные при свете звезд… Смотри, пепельно-свинцовый… без ушей… рога огромнейшие!
Голос его осекся, руки опустились при раздавшемся реве или скорее рыке, достаточно грозном, чтобы устрашить и более храброго человека, чем наш натуралист. Крики животного странными каденциями раскатились по прерии, и затем наступила глубокая, торжественная тишина, которую вдруг нарушил взрыв безудержного девичьего смеха - звук куда более мелодический. Между тем натуралист стоял как истукан и без ученых комментариев, безоговорочно и беспрепятственно позволял рослому ослу, от которого он уже не пытался оградиться своим хваленым фонарем, обнюхивать его особу.
- Да это же ваш собственный осел! - воскликнула Эллен, как только смогла перевести дух и заговорить. - Ваш терпеливый труженик!
Доктор пялил глаза на зверя и на насмешницу, на насмешницу и на зверя, совсем онемев от изумления.
- Вы не узнаете животное, столько лет работавшее на вас? - со смехом продолжала девушка. - А ведь я тысячу раз слышала, как вы говорили, что оно верой и правдой несло свою службу и что вы его любите, как брата!
- Asinus domesticus, - выговорил доктор, жадно, как после удушья, глотая воздух. - Род сомнению не подвергается; и я утверждаю и буду утверждать, что это животное не принадлежит к виду Equus. Да, Эллен, перед нами бесспорно мой Азинус; но это не веспертилио, открытый мною в прерии! Совсем другое животное, уверяю тебя, милая девушка, характеризуемое совершенно отличными признаками по всем важным частностям. Тот - плотоядный, - продолжал он, водя взглядом по раскрытой странице, - а этот травоядный. Там: повадка - свирепая, опасная; здесь: повадка - терпеливая, воздержанная. Там: уши - незаметные; здесь: уши - вытянутые; там: рога - расходящиеся и так далее, здесь: рога - отсутствуют.
Он осекся, так как Эллен опять разразилась смехом, и это заставило его до некоторой степени опомниться.
- Образ веспертилио запечатлелся на моей сетчатке, - заметил, как бы оправдываясь, незадачливый исследователь тайн природы, - и я, как это ни глупо, принял своего верного друга за то чудовище. Впрочем, я и сейчас в недоумении, каким образом Азинус оказался бегающим на воле!
Эллен наконец смогла рассказать о набеге и его последствиях. С точностью очевидца, которая в менее простодушном слушателе могла бы вызвать основательные подозрения, девушка описала, как животные вырвались из лагеря и разбежались стремглав по равнине. Не позволяя себе высказать это напрямик, она все же дала понять натуралисту, что он скорее всего обознался и принял испуганный табун за диких зверей. Свой рассказ она закончила жалобой об утрате лошадей и вполне естественными сожалениями о том, в какое беспомощное положение эта утрата поставила семью. Натуралист слушал в немом изумлении, ни разу не перебив рассказчицу и ни единым возгласом не выдав своих чувств. Девушка, однако, приметила, что, пока она рассказывала, важнейшая страница была выдрана из записей судорожным жестом, показавшим, что их автор в то же мгновение расстался с обольстительной иллюзией. С этой минуты никто в мире больше не слыхал о Vespertilio horriblis americanus, и для естествознания оказалось безвозвратно потерянным важное звено в цепи развития животного мира, которая, как говорят, связует землю с небом и в которой человек мыслится столь близким сородичем обезьяны.
Когда доктор Бат узнал, при каких обстоятельствах в лагерь проникли грабители, его сразу встревожило совсем другое. Он отдал на сохранение Ишмаэлу увесистые фолианты и несколько ящиков, набитых образцами растений и останками животных. И в его проницательном уме тотчас же вспыхнула мысль, что такие хитрые воры, как сиу, никак не упустили бы случая овладеть столь бесценным сокровищем. Сколько Эллен ни уверяла его в обратном, ничто не могло унять его тревогу, и они разошлись, он - спеша успокоить свои подозрения и страхи, она - проскользнуть так же быстро и бесшумно, как раньше прошла мимо него, в одинокий и тихий шатер.
Глава 7
Куда девалась половина свиты?
Их было сто, а стало пятьдесят!
Шекспир, "Король Лир"
Уже совсем рассвело над бесконечной ширью прерии, когда Овид вступил в лагерь. Его неожиданное появление и громкие вопли из-за предполагаемой утраты сразу разбудили сонливую семью скваттера. Ишмаэл с сыновьями и угрюмый брат его жены поспешили встать и при свете солнца, теперь уже достаточном, постепенно установили истинные размеры своих потерь.
Ишмаэл, крепко стиснув зубы, обвел взглядом свои неподвижные перегруженные фургоны, поглядел на растерянных девочек, беспомощно жавшихся к матери, сердитой и подавленной, и вышел в открытое поле, как будто в лагере ему стало душно. За ним последовали сыновья, стараясь в мрачных его глазах прочитать указание, что им делать дальше. Все в глубоком и хмуром молчании поднялись на гребень ближнего холма, откуда открывался почти безграничный вид на голую равнину. Ничего они там не увидели - только одинокого бизона вдали, уныло пощипывающего скудную жухлую траву, а неподалеку - докторского осла, который, очутившись на свободе, спешил усладиться более обильной, чем обычно, трапезой.
- Вот вам! Оставили, мерзавцы, смеха ради одну животину, - сказал, поглядев на осла, Ишмаэл, - да и то самую никчемную. Трудная здесь земля, молодцы, не для пахоты, а все-таки придется добывать тут пищу на два десятка голодных ртов!
- В таком месте больше толку от ружья, чем от мотыги, - возразил старший сын и с презрением пнул ногой твердую, иссохшую почву. - В этой земле пусть ковыряется тот, кто привык есть на обед не кукурузную кашу, а нищенские бобы. Пошли ворону облететь округу - наплачется она, пока что-нибудь сыщет.
- Как по-твоему, траппер, - молвил отец, показывая, какой слабый след оставил на твердой земле его здоровенный каблук, и рассмеялся злым и страшным смехом, - выберет себе такую землю человек, который никогда не утруждал писцов выправлением купчих?