Глава тридцать восьмая
Дмитрий Ставраки, числящийся в списках агентов белогвардейской контрразведки под кличкой Клим, нервничал. Прошла ночь его пребывания в домике путевого обходчика на четырнадцатой версте, но ни хозяин не возвращался в свой дом, ни тот, ради которого он отправился сюда – человек с той стороны, – не приходил. Вчера под вечер, когда к нему неожиданно явилась непривычно возбужденная Наташа, он даже обрадовался поручению, решив, что оно свидетельствует о растущем к нему доверии. Но шла ночь, и он все больше сомневался, не допустил ли ошибку, согласившись идти сюда сразу же, вместо того чтобы любым способом предупредить капитана Селезнева о новом поручении подпольщиков.
Время от времени в его голову стала закрадываться холодящая душу мысль о том, что, быть может, подпольщики вычислили или что-то сопоставили – и возникли сомнения. Но нет, не может этого быть! Все шито-крыто и запечатано!
Прошла ночь, рассвело. Он отодвинул с окон занавески и погасил лампу. Но и при свете дня сомнения не проходили – наоборот, усиливались, перешли в страх, заставляя гулко колотиться сердце. Странно, но он, весь обращенный в слух, не слышал, как скрипнула калитка, как прозвучали под окном осторожные шаги.
Открылась незапертая дверь. Дмитрий посмотрел на остановившегося у порога человека и неожиданно успокоился: незнакомый, прекрасно одетый, осанистый человек был перед ним. "Господи!.. – едва не плача от радости, подумал. – Сколько никчемных страхов, подозрений, впустую растраченных нервов!"
– Здравствуйте! – приветливо сказал Дмитрий. – Я, честно говоря, заждался вас.
– Меня ли?
– Ах, да, – Дмитрий смущенно покачал головой, – на радостях я забыл…
Он назвал полученный от Наташи пароль и услышал отзыв. Все складывалось должным образом, и Дмитрий подумал, что бессонная ночь все же не пропала зря, что судьба милостива к нему и его акции в ведомстве полковника Татищева уже в ближайшие дни резко поднимутся. Чутье подсказывало: такой человек не может быть рядовым связным!..
– Мне сказали, что вы должны прийти с чем-то важным?
– Правильно сказали, – ответил пришедший. Некоторое время он смотрел на Ставраки, и с каждым мгновением взгляд его приобретал все большую твердость и остроту.
– Что вы на меня так смотрите? – обеспокоенно спросил Дмитрий.
– Я представлял себе вас другим.
– Это имеет какое-то значение?
– Нет, теперь уже не имеет, – серьезно ответил незнакомец. И быстро, не оставляя времени на раздумья, спросил: – Полковник Татищев не знает, что вы здесь, не так ли?
Сердце Дмитрия рванулось в груди и словно оборвалось, липкая, сосущая тошнота поднялась к горлу. Нет, не зря его одолевали предчувствия. Видимо, подпольщики все же что-то вычислили. Где-то он был неосторожен. А может, это – проверка? Всего лишь обычная проверка? Да-да, конечно же!..
– Не понимаю, о чем вы…
– Понимаете! – жестко отрезал мужчина. – И знаете, что контрразведка вас теперь не спасет!
– Это какая-то ошибка! – захлебываясь от страха, воскликнул Дмитрий. – Это чудовищная ошибка или клевета!
– Может, для начала сказать вам, кого вы предали?
"Бежать! – промелькнуло в сознании Дмитрия. – Еще можно… Выскочить во двор, на улицу, а там… Да, бежать!" Он шагнул назад, стараясь приблизиться к окну. Но мужчина разгадал его намерение: сделал шаг и оказался как раз посредине между дверью и окном. К тому же он опустил руку в правый карман, и Дмитрий понял, что бежать не удастся. Хрипло, с трудом ворочая одеревеневшим языком, спросил:
– Кто вы?
– Да, это вам, наверное, будет интересно узнать. – Усмешка была колючая, ничего хорошего не обещающая. – Я – тот, кого вам подполье поручило казнить.
– Господин Федотов? Василий Борисович?
– Да.
– А я-то испугался! А я-то…
Все перепуталось в голове Дмитрия. Разлетелась вдребезги стройная и логичная цепь, в которой до сих пор всё было ясно: белые и красные, подпольщики и контрразведка… Здесь же было что-то третье, что-то новое, но беспощадное и неотвратимое. Этот человек из другого, незнакомого Дмитрию мира! Надо спасать себя! Еще не поздно! Надо только сказать те единственные слова, надежные и убедительные, что он вовсе не тот, за кого его принимают. Но только надо торопиться! В его распоряжении – считанные секунды. Поспешно, судорожно выталкивая застревающие в горле слова, он заговорил:
– Да, это правда! Мне поручили! Но я же не стал! Надо только, чтобы вы пока скрылись! Чтоб мне верили, что я не смог! Чтобы я якобы не смог! Мне они верят!
Он говорил безостановочно, нескладно, что-то обещал и в чем-то клялся, а немигающие, остановившиеся его глаза были прикованы к чужой руке: ему чудилось, что, до тех пор пока оружие в кармане, еще есть шанс выжить…
Плоский никелированный браунинг глянул на него своим черным глазом, и последняя надежда исчезла. Почувствовав, что задыхается, Дмитрий Ставраки рванул на груди рубашку, но легче не стало. Он попытался закричать, но лишь хриплый стон вырвался из пересохшего горла. Какой-то странный, искрящийся свет вспыхнул перед глазами, растворяя в себе комнату и весь безбрежный мир. Он успел еще удивиться, что не слышит выстрела, а потом рухнул на пол…
Фролов подошел к нему, ничего не понимая. Ставраки был мертв – страх и ужас перед непонятным опередили выстрел, сделали его ненужным.
Мимо окон, погромыхивая на стыках, проплыл паровоз, а за ним теплушка и три классных вагона. Фролов понял, что это слащовский поезд и что пройдет еще совсем немного времени – и операция, к которой они хоть и быстро, но тщательно готовились, начнется. Обещает ли им этот день удачу?
Штабной поезд Слащова прибыл на Севастопольский вокзал, но долго там не задержался. Близилось начало совещания у главкома, и генерал, чтобы не опаздывать, пересел на встречавший его штабной автомобиль и уехал в Чесменский дворец.
Машинисту, выглядывавшему из окошка паровоза, дали отмашку флажками, и поезд покинул вокзал. Неторопливо пробежал он по станционным путям, вышел на запасную ветку, двинулся по ней.
– Куда, дядя Федот? – спросил помощник машиниста.
– Вроде как договорено, – глядя на набегающие навстречу рельсы, сказал машинист. – Вроде как к пристаням, в тупик.
– Значит, началось! – в голосе помощника были испуг и радость.
– Ты уголь кидай! – сердито сказал машинист. – Ты свое дело хорошо делай. Если каждый свое дело сделает – не сорвется.
Поезд переходил с ветки на ветку и наконец оказался в тихом, уютном тупике, в конце далеко растянувшихся вдоль бухты пристаней Российского общества пароходства и торговли. Солнце все выше поднималось над белыми домами города. Утренняя прохлада сменялась зноем, и воздух все больше пропитывался терпким запахом смолы и моря.
Здесь, на отшибе, было пустынно и малолюдно. Ни в штабных вагонах, ни рядом с ними не было никакого движения, лишь одинокий часовой, едва поезд остановился, выпрыгнул из теплушки и принялся мерно, как маятник, ходить вдоль короткого состава, придерживая приклад закинутой за потную спину винтовки.
Начальник станции знал, что генерал Слащов не любит дальние стоянки и предпочитает, чтобы его поезд находился где-то поблизости. Поэтому он распорядился перегнать его на тупиковую ветку у вокзала, где чаще всего и находился в таких случаях состав. Однако выяснилось, что ветка занята товарняком с лесом и освободить ее невозможно, ибо все другие пути были забиты вагонами с военным имуществом, подготовляемыми для срочной отправки в Керчь и Феодосию. И во всех остальных местах, где ставили иногда поезд Слащова, сейчас застыли на рельсах вагоны, теплушки, платформы… Поезд Слащова застрял на вокзале, а к Севастополю уже приближался штабной состав генерала Кутепова: этот, заставь его ждать в стороне от вокзала, тоже по головке не погладит!
Негодуя на всех и вся, начальник станции готов был впасть в панику. Но тут, к счастью, выяснилось, что свободна ветка возле пристаней РОПиТа. Посоветовавшись с комендантом слащовского поезда, начальник станции распорядился перегнать состав именно туда и облегченно вздохнул.
Был доволен и Бондаренко, который с помощью друзей-железнодорожников побеспокоился, чтобы не было слащовскому поезду пристанища нигде, кроме как возле пристаней РОПиТа…
Поезд стоял в тупике уже давно, вокруг было все так же безлюдно и тихо. Лишь уныло бродил по железнодорожной насыпи часовой, время от времени останавливаясь и прячась в тень от вагонов.
Громыхнула дверь теплушки, и на насыпь спрыгнули свободные от дежурства казаки. Весело переговариваясь, двинулись в сторону городских построек – там в эту жаркую пору можно было попить квасу, а если повезет, то и пива.
Из распахнутой двери спального вагона, протяжно зевая и крестя рот, выглянул денщик Слащова Пантелей. С кряхтеньем спустился по ступенькам, сел на нижнюю. Погрел немного свои старческие кости, поглядел вверх на высокое, будто расплавленное, солнце и недовольно сказал:
– Абиссиния! Ну чистая тебе Абиссиния!
Часовой из слащовской охраны – немолодой казак с лычками урядника – неторопливо приблизился к денщику, приложил руку к козырьку фуражки:
– Наше почтение, Пантелей Игнатьич! Почивать изволили?
Пантелей смерил недовольным взглядом крепкую, с кривыми ногами фигуру казака, сплюнул на сторону:
– Сказали бы мне годков пять назад, что часовой на посту станет разводить тары-бары, ни в жисть бы не поверил. До чего же испохабился служивый люд, прости меня, грешного, Господи!
– Не ворчи, Игнатьич! Какая жизня, такой и люд. Лучше угости табачком генеральским.